Партийные идентификации в современной российской политической культуре

Актуальность данной темы исследования стала особенно очевидной после завершения избирательных кампаний 1999 -2000 годов по выборам депутатов Государственной думы и президента России. Новая конфигурация политических сил, при которой новый президент может опираться на поддержку одной из крупнейших фракций Государственной думы, создала основания для постановки вопроса о стабилизации российской системы на базе нескольких системных партий. В этом контексте принципиально важное значение приобретает феномен партийной идентификации. Проблемы, связанные с электоральным поведением россиян, активно обсуждаются как в научной литературе, так и в публицистике. Глубокая трансформация российского общества, начатая в середине 80-х годов, породила проблему формирования новых механизмов взаимосвязи общества и государства. В демократических странах эту роль, как правило, выполняют политические партии. Однако, чтобы справиться с этой задачей, политические партии должны обладать ценностью в глазах граждан. В противном случае политическая система не сможет достичь минимально необходимого уровня стабильности, и будет постоянно сталкиваться с разнообразными кризисами.

Однако партийная идентификация — это не только одно из необходимых условий существования национальной партийной системы. Это также и одна из наиболее существенных политических ориентации в составе национальной политической культуры.

Поэтому в настоящей работе затрагиваются аспекты как партологии так и теории политической культуры. Поскольку теория политической культуры представляет собою весьма обширную отрасль политического знания, то в настоящей работе привлекаются лишь немногие зарубежные источники, имеющие непосредственное отношение к её центральной теме (Almond, Verba, 1989; Barnes, 1994; Eckstein, 1966; Eckstein, 1988; Melucci, 1989; Miller, Seligson, 1994; Pye, Verba, 1965; Rosenbaum, 1975; Welch, 1993; Wilson, 1992;.Липсет, 1994).

Важным источником послужили работы, исследующие феномен политической культуры в советской и российской практике, а также в практике зарубежных стран. Эта проблема разрабатывалась рядом исследователей ещё в советский период (Бабосов, 1982; Кейзеров, 1982; Лисенков, 1983; Щегорцов, 1990; Баталов, 1990), однако, эти работы, в большинстве своём, носили идеологизированный характер. Привлекаются также работы, посвящённые современной российской политической культуре и, если брать шире, культурологическим аспектам современной российской политики (Ваганова, Коноплин, Пушкарёв, 1994; Гаджиев, 1991; Гаджиев, 1994; Гомеров, 1995; Гудименко, 1994; Дженусов, 1994; Дряхлов, Довыденко, 1997; Дука, 1995; Кара-Мурза, 1998; Колосов, Криндач, 1994; Назаров, 1995; Назаров, 1998; Панарин, 1998; Шевцова, 1995; Hahn, 1995; Petro, 1995; Sakwa, 1996; Fish, 1995).

По понятным причинам проблематика партийной идентификации вкупе с прочими аспектами теории электорального поведения до недавнего времени привлекала внимание лишь тех отечественных политологов, чьи научные интересы были связаны с изучением политических систем стабильных демократических стран. Это конечно не означает, что партийной идентификации не существовало в советский период (как раз, совсем наоборот), но сам термин не использовался.

В то же время в США теория партийной идентификации развивается уже в течение четырёх десятилетий. Работы представителей мичиганской школы, их последователей и оппонентов составили обширный теоретический фундамент, на котором базируется настоящее исследование (Barnes, 1997; Butler, Stokes, 1969; Campbell, Yalen, 1961; Campbell, Converse, Miller, Stokes, 1967; Converse, 1964; Converse, 1972; Converse, 1976; Converse, Dupeux, 1962; Dalton, 1984; Dalton, 1988; Dennis, McCrone, 1970; Dreyer, 1973; Glenn, Hefner, 1972; Goldberg, 1969; Heath, McDonald, 1988; Jennings, Niemi, 1966; Ladd, Hadley, 1973; Petrocik, 1974; Pierce, 1970; Rose, McAllister, 1992; Schulman, Pomper, 1975; Shively, 1972; Stimson, 1975). Несмотря на то, что в большинстве этих работ основное внимание уделялось рассмотрению специфических особенностей американской электоральной политики, именно в них был сформирован концептуальный каркас общей теории партийной идентификации.

Безусловно, полноценное рассмотрение феномена партийной идентификации невозможно без учёта некоторых положений теории политических партий. Поэтому были привлечены работы зарубежных и отечественных исследователей, специализировавшихся в области партологии (Евдокимов, 1990; Beyme, 1985; Duverge, 1964; Epstein, 1980; Katz, Mair, 1995; Kircheimer, 1966; Klingemann H., Wattenberg, 1992; Lawson, 1980; Lipset, Rokkan, 1967; Neumann, 1955; Sartori, 1976; Selle, Svasand, 1991; Wattenberg, 1994).

Не менее важным источником послужили также работы отечественных и зарубежных авторов, посвященные процессу становления новой российской партийной системы (Голосов, 1998; Голосов, 1999; Голосов, 2000; Зотова, 1994; Коргунюк, Заславский, 1996; Краснов, 1995; Кулик, 1999; Любин, 1995; Макфол, Марков, Рябов, 1998; Moser, 1999).

Наконец, и основная тема настоящего исследованияроль партийных идентификаций в российской электоральной политике, не является совершенно новой для политической науки. И, хотя количество работ, в которых эта тема является основным предметом рассмотрения, относительно невелико (Попова, 1999;вMiller, White, Heywood, 1998; Whitefield, Evans, 1999), существует огромный массив литературы, где так или иначе используется концепция партийной идентификации применительно к интерпретации современной российской политики (Афанасьев, 1995; Ахременко, 1995; Вызов, 1999;6- Голосов, 1997; Гончаров, 1999; Мелешкина, 2000; Мельвиль, 1998; Петров, 2000; Холодковский, 1996; Чазова, 1999; Чередниченко, 1998; Шевченко, 1998; Belin, Orttung, 1997; White, Rose, McAllister, 1997).

Перечисленные работы, а также большое количество других, включая публикации в неспециализированной периодической печати, предоставили необходимый материал для анализа, проведенного в данной работе.

Кроме того, в настоящей диссертационной работе были использованные результаты целого ряда социологических исследований, осуществлённых различными российскими и зарубежными организациями. Автор не ставил перед собою задачу организации самостоятельных эмпирических исследований для проверки гипотез, выдвинутых в данной работе. Настоящая работа является теоретической по своему характеру, хотя и рассматривает аспекты политического процесса, имеющие непосредственное прикладное значение.

Хотя, как уже было указано, исследуемая проблема не относится к числу новых для политической науки, до сих пор, как в российской, так и в зарубежной литературе применение концепций теории партийной идентификации к интерпретации российской электоральной политики носило весьма ограниченный характер.

Под партийной идентификацией здесь понимается устойчивая установка по отношению к той или иной политической партии, непосредственно влияющая на политическое поведение индивида.

Проблема, решаемая в данной работе, имеет непосредственное отношение к политической практике последних лет. В этом и заключается её актуальность.

В самом деле, российская партийная система весьма нестабильна. Одни партии возникают из «ниоткуда», другие исчезают в «никуда». В электоральном цикле 1993;1999 годов только 3 партии постоянно преодолевали пятипроцентный барьер и формировали свои фракции в Государственной Думе. Избирательный блок «Единство», сформированный лишь за 3 месяца до выборов 1999 года, получил в свою поддержку почти четверть голосов российских избирателей.

И, тем не менее, электоральное поведение россиян вовсе не является случайным или непредсказуемым. Результаты общенациональных голосований обнаруживают межблоковую стабильность при значительных внутриблоковых колебаниях (Голосов, 1998; Miller, White, Heywood, 1998). Как это объяснить?

Электоральная политология предлагает несколько вариантов возможных ответов на этот вопрос. Как правило, исследователи выделяют 3 основные теории электорального поведения: социологическую, социально-психологическую и концепцию рационального выбора. (Dalton, Wattenberg, 1993).

Ни одна из них в полной мере не применима к описанию российской ситуации, как это будет показано далее в тексте диссертационной работы.

Не спасают и паллиативы, такие как концепция идеологической идентификации (Голосов, 1997; Холодковский, 1996; Шевченко, 1998). Как это доказано рядом специальных исследований, способность к идеологическому мышлению, проявляемая россиянами, не превосходит существенно среднемировые показатели (Дилигенский, 1999).

Таким образом, если идентификация и присутствует, то это не идеологическая идентификация. Что же, в таком случае, является её объектом? Решение этой проблемы и является одной из основных задач данной диссертационной работы.

С точки зрения автора, детально обоснованной далее в тексте, решению многих проблем в российской электоральной политологии может способствовать применение к анализу электорального поведения российских избирателей концепции негативной партийной идентификации. До настоящего момента применение этой модели было весьма ограниченным (Rose, Mishler, 1998; Попова, 1999;а). Между тем, её более масштабное использование могло бы быть весьма плодотворным.

Аргументация в поддержку этого вывода представляет собою один из аспектов новизны данного диссертационного исследования.

Кроме того, новым для отечественной политической науки является подробное рассмотрение эволюции теории партийных идентификаций.

Целью настоящей работы является достижение более глубокого и адекватного понимания существа современной российской электоральной политики и политического процесса в целом.

Цель работы предполагает решение следующих задач: рассмотрение основных концепций партийной идентификации, выработанных в рамках электоральной политологии, анализ текущего состояния российского политического процесса и применение концепций, выработанных в рамках электоральной политологии к интерпретации современной российской электоральной политики.

Объектом исследования служат политические установки и ориентации российских избирателей, оказывающие воздействие на их электоральный выбор.

Основным методом исследования является сравнительно — описательный анализ, позволяющий выявлять общее и особенное как в различных концепциях теории партийных идентификаций, так и в конкретных феноменах электорального процесса.

Результаты исследования нашли отражение в ряде публикаций, среди которых:

1. Партийная идентификация как элемент процесса сегментирования политического рынка. Материалы научно-практической конференции «Выборы — 2000: комплексный подход к проблеме маркетинга политического лидера». СПб., 2000 г., с.71−73.

2. Роль партийной идентификации в формировании конкурентных политических стратегий. В книге «Связи с общественностью в политике «. СПб., 2000 г., с.56−68.

Структура работы в соответствии с задачами исследования построена следующим образом.

В первом параграфе первой главы даётся общий обзор методологии исследования политических ориентаций в рамках теории политической культуры. Во втором параграфе описано формирование классической концепции партийной идентификации в работах представителей мичиганской школы.

Вторая глава полностью посвящена эволюции теории партийной идентификации или социально-психологической теории электорального поведения от 60-х годов до наших дней. Особое внимание уделено модификациям этой модели, разработанным в последние годы на опыте стран, переживающих поставторитарный период развития. В первом параграфе описано содержание полемики, развернувшейся вокруг концепций, выдвинутых представителями мичиганской школы в период 50-х — 80-х годов. Во втором параграфе представлен обзор исследований феномена партийной идентификации в контексте классической теории партий. Третий параграф посвящен концепции негативной партийной идентификации британских исследователей Ричарда Роуза и Уильяма Мишлера. В четвёртом параграфе рассматривается применение концепции партийной идентификации в теории рационального выбора.

Третья глава посвящена исследованию российского политического процесса. В первом параграфе третьей главы сформулированы методологические основания исследования политических ориентаций российских избирателей в контексте теории политической культуры. Во втором параграфе третьей главы освещены основные подходы к интерпретации электорального поведения в современной России. В третьем параграфе сопоставлены различные концепции идеологической и партийной идентификаций российских избирателей. В заключительном параграфе представлена концепция негативной партийной идентификации в российской политике.

Результаты исследования не подтвердили столь пессимистические ожидания. В четырёх изучавшихся центрально-европейских странах в среднем 33% опрошенных заявили о том, что они являются сторонниками одной из политических партий. В России сторонников партий оказалось несколько меньше, но тоже достаточно много — 26%.

Вторая проблема: насколько осознанно граждане формируют своё отношение к политическим партиям, и какими факторами определяется их выбор.

Миллер, Уайт и Хейвуд выделили 4 группы факторов, которые, по их мнению, могли оказать какое-либо влияние на становление партийных идентификаций. К социальным факторам они отнесли профессиональный статус (в одной группе оказались рабочие и крестьяне, в другой интеллектуалы и менеджеры), фактор пола и фактор занятости (предприниматели и сотрудники частных и иностранных компаний попали в одну группу, а все остальные — в другую).

В число социально — культурных факторов британские политологи включили образование, религиозность и язык (разделив респондентов по принципу общения в домашних условиях на языке, считающемся государственным).

Третью группу составили факторы «экономического опыта». Респонденты оценивали как собственный жизненный уровень и перспективы в трансформирующейся экономической среде, так и экономическое положение страны в целом (отдельно оценивались опыт последних лет и ближайшие перспективы).

Наконец, в четвёртую группу факторов исследователи объединили политические ценности, выделив, в свою очередь, 3 их типа: социалистические, националистические и либеральные. Наличие у респондента какой-либо из этих ценностных ориентаций определялось на основании его ответов на ряд принципиальных вопросов. Так, например, уровень поддержки либеральных ценностей выяснялся на основании отношения к свободе слова, уважения к правам меньшинств и приверженности к идее необходимости соблюдения законов со стороны правительства.

Обработка результатов опроса была осуществлена с помощью наиболее популярного в последние десятилетия среди исследователей электоральной политики математикостатистического метода множественной регрессии. Преимущества этого метода в сравнении с обычным корреляционным анализом заключаются, в частности, в возможности исключения из объяснительной модели менее значимых факторов, даже если их показатели существенно коррелируют с зависимой переменной.

Так, например, выяснилось, что у российских респондентов установки по отношению к Коммунистической партии Российской Федерации коррелируют с социальными, экономическими и культурными факторами, однако все эти факторы можно исключить из объяснительной модели, если ввести в неё фактор политических ценностей. «Множественный регрессионный анализ показал, — пишут британские политологи, — что благоприятные установки по отношению к коммунистической партии зависят, главным образом, от социалистических ценностей и, в меньшей степени, от оппозиционных настроений по отношению к действующей власти и либеральных ценностей. Последнее очень важно: именно либеральные, а не авторитарные ценности способствуют формированию благоприятных установок по отношению к коммунистической партиинесмотря на распространённые журналистские штампы». (Miller, White, Heywood, 1998: 204−205).

Интересно, что благоприятные установки по отношению к движению «Выбор России» (преобразованному позднее в партию Демократический Выбор России), лидеры которого выстраивали имидж либеральной партии, как раз наоборот, зависели от авторитарных ценностей респондентов (наряду с проправительственным настроем и экономическим оптимизмом).

Благоприятным установкам по отношению к ЛДПР способствовали социалистические ценности, хотя и в меньшей степени, чем в случае КПРФ, националистические ценности, оппозиционность и социальный фактор- (принадлежность респондента к промышленным рабочим или работникам аграрного сектора).

Позитивным установкам по отношению к «Яблоку» значимо способствовал только фактор высшего образования, в то же время значимое отрицательное воздействие на эти установки оказывали социалистические ценности и оппозиционный настрой.

Таким образом, наиболее существенное воздействие на формирование установок по отношению к российским политическим партиям оказал фактор политических ценностей. Аналогичные результаты были получены и в остальных исследуемых странах, что для авторов данной работы послужило основанием для вывода о преимущественно ценностной структуре партийных идентификаций в посткоммунистических странах.

По их мнению: «. в 1993 году общественные идентификации с политическими партиями были довольно широко распространены, хотя и не очень сильно выражены. При этом, партийные идентификации вовсе не были непредсказуемы, а, наоборот, довольно чётко структурированы.» (Miller, White, Heywood, 1998: 198).

Несколько менее убедительным выглядит вывод, сделанный британскими политологами из факта наличия ценностной структуры партийных идентификаций.

Как пишут Миллер, Уайт и Хейвуд: «Партийная политика 1990;х годов была отражением ценностной политики 1970;х и 1980;х годов — теперь она получила выражение в соперничестве партий, которое было запрещено в период коммунистической диктатуры. Именно это, а не возвращение в политику партий, существовавших в докоммунистический период, стало действительной причиной того факта, что партийная политика 1990;х годов не оказалась ни абсолютно новой, ни бесструктурной, как в центрально — европейских странах, так и в бывшем Советском Союзе.» (Miller, White, Heywood, 1998: 215).

В этом тезисе видится слегка закамуфлированное возвращение к модели Липсета — Роккана, согласно которой партийная структура 1950;х годов в европейских странах явилась отражением структуры социальных конфликтов 1920;х годов (Lipset, Rokkan, 1967). Замена социального фактора ценностным в некоторой степени отражает тенденцию к ослабеванию давления жёстких материальных факторов на политическую систему, описанную Инглегартом и его последователями (Инглегарт, 1999). Однако, как и модель Липсета — Роккана, модель Миллера — Уайта — Хейвуда не в состоянии объяснить динамику партийных идентификаций и предпочтений избирателей.

Быстрое и весьма существенное изменение структуры партийной конкуренции в России (где новые, «неизвестно откуда взявшиеся» партии дважды, в 1993 и 1999 годах оказывались способны получить около четверти голосов всех избирателей) нельзя объяснить динамикой ценностных ориентаций, которая, по определению, не может быть столь скорой. Перед нами возникает дилемма. Либо мы признаём, что ценностные ориентации формируются в ходе длительного процесса политической социализации, и, поэтому, являются относительно стабильным фактором политического процесса. Либо ценностные ориентации легко изменяются под воздействием внешней среды (в том числе и манипулятивным воздействием со стороны различных политических акторов через посредство СМИ) и, в таком случае, не могут являться значимой и самостоятельной независимой переменной в объяснительных моделях политического поведения.

Кроме того, существенным недостатком модели Миллера — Уайта — Хейвуда является то, что они выделили в качестве объекта исследования лишь позитивные партийные идентификации. Возможно, именно этим определяется незначительность доли (от 5% в случае «Яблока» до 25% для «Выбора России») объяснённой вариации зависимой переменной. Кажется уместным предположение, что политические ценности могут с большей полнотой объяснить негативные установки, поскольку их реализация часто не нуждается в особых стимулах, как это бывает для выполнения позитивных действий. Так для того, чтобы «не проголосовать» за ту или иную партию не обязательно даже идти на избирательный участок. Поэтому применение в рамках данного исследования описанной в предыдущей главе концепции «негативной партийной идентификации» (Klingemann, Wattenberg, 1992; Rose, Mishler, 1998; Попова, 1999) могло бы, вполне вероятно, существенно увеличить долю объяснённой вариации в рамках предложенных ценностно структурированных моделей партийных идентификаций.

Конечно же, в России существуют значительные различия в региональном политическом поведении.

По данным О. Поповой, в 1998 году в Санкт-Петербурге, исходя из партийной принадлежности кандидатов, строили свой выбор 19,7% избирателей. Как считает исследователь: «У таких людей, как правило, наблюдается чёткая партийная идентификация, сформировавшаяся в процессе социализации. Именно по этому принципу они отличают „своего“ кандидата от „чужого“. Как правило, выбирают кандидата по партийной принадлежности сторонники коммунистической партии, люди пожилого возраста. Для остальных категорий населения принадлежность к какой-либо политической партии менее значима.» (Попова, 1999;6: 107).

В своей логике исследователь, видимо, исходила из постулата мичиганцев о том, что формирование партийной идентификации возможно лишь в рамках длительного процесса политической социализации. Поскольку процесс политической социализации, как правило, происходит в юности, а юность подавляющего большинства российских избирателей прошла в условиях существования однопартийной системы, то у них могла сформироваться идентификация лишь с этой партией. Судя по всему, именно поэтому Попова и приписывает наличие партийной идентификации сторонникам коммунистической партии и лицам пожилого возраста. Однако, в данном случае Поповой также не принимается во внимание концепция негативной партийной идентификации, разработанная Роузом и Мишлером. Между тем, необходимо учесть, что у значительной части избирателей процесс реальной политической социализации завершился не в эпоху существования стабильной однопартийной системы, а в период «перестройки» и «гласности». Именно в этот период у них сформировалась устойчивая негативная партийная идентификация по отношению к коммунистической партии. Следовательно, более адекватным выглядит утверждение о том, что сторонникам коммунистов свойственна, в отличие от большинства прочих избирателей, именно позитивная партийная идентификация. Формированию некоммунистических позитивных партийных идентификаций препятствует нестабильность российской партийной системы (см. Голосов, 1998). Тем не менее, как минимум, в случае «Яблока», (и, возможно, ЛДПР) к настоящему моменту уже можно говорить о наличии партийных протоидентификаций.

Как утверждает далее Попова: «политическая и партийная идентификация кандидата оказывается чрезвычайно значимым параметром, когда решение о голосовании за ту или иную персону люди принимают в последние 2−3 дня перед выборами или непосредственно на избирательном участке.» (Попова, 1999;6: 108−109). В этом аспекте она также идёт вслед за мичиганскими исследователями, утверждавшими, что наличие партийной идентификации часто сопровождается весьма незначительным интересом к прочим проблемам политического характера и может являться единственным ключом к сфере политической жизни в целом.

Аналогичную аргументацию применительно к петербургским выборам 1998 года развивает и В. Гончаров. Согласно этому автору, на выборах 1998 года в Петербурге проявилось 2 типа электорального поведения: идеологическое и заинтересованное. Гончаров не проводит чёткого различия между партийной и идеологической идентификациями. По его мнению, к числу важнейших характеристик избирателей, склонных к заинтересованному голосованию относятся: «низкий уровень доходов, отсутствие стойких идеологических предпочтений, высокая информированность о ходе кампании, склонность к избирательному предпринимательству.» (Гончаров, 1999: 50). В то же время идеологическое голосование, по мнению этого автора, «присуще группам избирателей, обладающим не очень высоким уровнем информации о ходе избирательной кампании в их собственном округе, но ориентирующихся в российской политической ситуации в целом.» (Гончаров, 1999: 51).

В итоге мы получаем не слишком комплиментарный портрет российского избирателя, склонного к проявлению партийной идентификации в качестве принципа электорального поведения. Это избиратель, не стремящийся разобраться в политических проблемах и программах тех или иных кандидатов, и голосующий за представителей известных партий, чтобы не тратить усилий на сбор и оценку специальной политической информации.

Существуют различные мнения по поводу того, как влияет феномен партийной идентификации на возможность манипулирования волеизъявлением избирателей со стороны так называемых «политических технологов». Как пишет, например, Елена Морозова: «Опыт как Франции, так и России показывает, что объективным ограничителем возможностей политического маркетинга, консультирования в целом, является отсутствие того, что называют „обществом глобального консенсуса“. Когда соперничают не радикально противоположные, а близкие друг другу программы и лозунги, тогда и могут проявить себя „тонкие политические технологии“. До тех пор, пока выборы в России не превратятся в рутинную демократическую процедуру, не травмирующую психику граждан, не заставляющую их делать очередной „исторический выбор“, роль консультантов в электоральном процессе будет если не скромной, то достаточно специфической.» (Морозова, 1998: 107).

По мнению Морозовой, применению «тонких технологий» препятствует наличие. у избирателей противоположных идеологических идентификаций. Партийная идентификация, в отличие от идеологической, не предполагает глубокой погружённости избирателя в политическую проблематику. Она может существовать при любой идеологической дистанции между конкурирующими партиями. Идеологическая же идентификация ближе к концепции «голосования по проблемам», которая предполагает как раз возможность применения тонких технологий. Поэтому, на наш взгляд, вернее иная логика: в процессе снижения уровня идеологической поляризации и формирования деидеологизированных партийных идентификаций, пространство для политического манипулирования, столь значительное в современной России, будет постепенно сокращаться.

Вопрос о наличии или отсутствии классовых оснований электорального выбора в современной России весьма непрост. Такие известные исследователи российской политики как Майкл Макфол и Ричард Саква отрицают значимость воздействия социально-классового фактора на поведение российских избирателей на том основании, что в период революционных реформ политический водораздел проходит по линии отношения к осуществляемым социально-экономическим и политическим трансформациям, где приверженцы рыночных и демократических реформ противостоят сторонникам реставрации старого порядка. (McFaul, 1997; Sakwa, 1996).

Как неоднократно отмечалось в литературе, социологическая и социально — психологическая версии экспрессивной теории электорального поведения не противоречат друг другу.

Поэтому вывод о наличии в современной России партийных идентификаций не отменяет необходимости проверки гипотезы существования социально — классовых оснований этого феномена. В этом контексте представляет интерес недавняя работа Стивена Уайтфилда и Джефри Иванса. (Whitefield, Evans, 1999).

Уайтфилд и Иване выделили 5 классовых категорий для посткоммунистической России: предприниматели, интеллигенция, управленцы, крестьяне и промышленные рабочие. Их выводы базировались на результатах обработки данных трёх масштабных социологических опросов, проведенных в 1993, 1995 и 1996 годах.

Как и следовало ожидать, предприниматели оказались существенно более склонны поддерживать так называемые «демократические» партии и кандидатов в сравнении с рабочими и крестьянами. Управленцы и интеллигенция заняли на шкале поддержки Ельцина — Гайдара — Явлинского промежуточное положение. Однако, речь идёт лишь об относительных различиях, в то время как абсолютные цифры поддержки Ельцина в 1996 году были велики для всех классовых категорий, исключая лишь крестьян. Таким образом, можно сделать вывод о том, что классовые характеристики, безусловно, влияют на поведение российских избирателей, но не являются не только единственным, но даже и наиболее значимым фактором электорального процесса.

В то же время среди некоторых отечественных и зарубежных исследователей преобладает мнение о неприменимости концепции партийной идентификации к интерпретации электорального поведения в странах Восточной Европы и, в частности, в России. Например, по мнению Клауса фон Бёйме: «В электоральных исследованиях на Западе наибольшей популярностью пользуются 2 основных подхода: социологический, основанный на изучении социальных разделительных линий, и психологический, базирующийся на теории партийной идентификации. Для Восточной Европы социологический подход выглядит более подходящим, поскольку партийная идентификация едва ли могла так быстро сформироваться в новых партийных системах.» (von Beyme, 1996: 127).

Для иллюстрации этого своего тезиса фон Бёйме приводит в пример Восточную Германию. Партийная система ФРГ достаточно стабильна, поэтому отсутствие партийных идентификаций не может быть объяснено отсутствием надёжных объектов для формирования идентификаций. И, тем не менее, по данным фон Бёйме в западных землях наличие партийной идентификации обнаруживают около 60% избирателей, в то время как в восточных землях — не более 15%.

Мэтью Вайман также видит причину высокой степени неустойчивости симпатий российских избирателей в слабости партийных идентификаций. (Wyman, 1996: 277). По мнению.

Ваймана, эта слабость, в свою очередь, вызвана целым рядом факторов. Важнейший из них — российский институциональный дизайн. Огромные властные полномочия российского президента, закреплённые в Конституции, привели к ситуации, при которой партия, контролирующая даже большинство голосов в Государственной Думе, не может эффективно влиять на работу правительства. Следовательно, победа той или иной партии на парламентских выборах не оказывает существенно важного влияния на реальную жизнь граждан. Тем самым, количество стимулов для формирования партийных идентификаций, уменьшается.

В данной ситуации наиболее жизнеспособными оказываются партии лидерского типа, где не поощряется массовое членство. Резюмируя эту позицию, можно заключить, что слабость партийных идентификаций порождается слабостью партий.

Никто не отрицает, однако, что теория партийной идентификации может быть применена к объяснению голосования за так называемые «партии — преемницы» наследия авторитарных режимов. В российском случае такой партией является КПРФ.

Однако, российский вариант перехода к демократии был слишком насыщен разного рода катаклизмами, в числе которых оказался и временный запрет деятельности Российской коммунистической партии. Поэтому кадровый состав новой коммунистической партии по своим характеристикам существенно отличался от кадрового состава КПСС. Среди функционеров КПСС преобладали карьеристы, (если употреблять этот термин без нормативного оттенка), чьи идеологические установки были довольно поверхностными.

Они, в большинстве своём, довольно легко адаптировались к новым социально-экономическим и политическим условиям. В восстановлении же коммунистической партии в 1993 году приняли участие, главным образом, приверженцы довольно ортодоксальных идеологических воззрений. И хотя идеологическая эволюция КПРФ в 1993;1996 годах в национал-патриотическом направлении была довольно стремительной, преемственность по отношению к официальным постулатам «доперестроечной» коммунистической доктрины её лидерами под сомнение не ставится.

Таким образом, коммунистический электорат может руководствоваться как партийной, так и идеологической идентификацией. Постоянство предпочтений избирателей на левом фланге российского политического спектра в 1995 -2000 годах стабилизирует и российскую политическую систему в целом.

Чтобы учесть воздействия нескольких детерминант выбора одновременно различными исследователями предлагаются также и многофакторные модели электорального поведения.

Как утверждает Игорь Задорин: «электоральные предпочтения конкретного избирателя определяются тремя основными моментами: его социальной позицией (демографическим статусом, социально-экономическим положением, средой „обитания“ и т. п.), его культурно-идеологической позицией (ценностями, установками, стереотипами и т. п.) и, наконец, его восприятием конкретных политических агентов — объектов предпочтения и выбора». (Задорин, 2000).

Задорин выделяет несколько сегментов электората со специфическими коммуникационными характеристиками. По его мнению: «есть партии и политики, чей электорат более устойчив к информационным атакам (пропаганде), и те, чей электорат, напротив, весьма подвержен воздействию СМИ». (Задорин, 2000). Мало поддаются коммуникативному воздействию избиратели коммунистов, а наиболее подвержены влиянию пропаганды так называемые «центристы». В целом, структурные ограничения политической коммуникации играют позитивную роль в обеспечении преемственности политического курса. Как пишет Задорин: «лишь треть активного электората может быть признана объектом эффективного пропагандистского воздействия в преддверии выборов. Остальные избиратели, по всей видимости, более устойчивы в своих предпочтениях и принимают решение исходя из более глубоких пристрастий, не столь подверженных прямому информационному насилию (по крайней мере, за короткий период избирательной кампании).» (Задорин, 2000).

Оценки распределения идеологических ориентаций российских избирателей носят в значительной степени произвольный характер, поскольку опираются на результаты социологических исследований, либо на интерпретации результатов голосований. Согласно подсчётам некоторых аналитиков, советско-социалистический сектор российского электората насчитывает около 32%, либерально-властный — 1820%, национал-патриотический — около 20−22%, социал-либеральный — 15−16%, и голосование 1999 г. не внесло в эту картину принципиальных изменений. (Черняховский, 2000;6).

С одной стороны, выборы 1999 года продемонстрировали, что значительная доля избирателей имеет стойкие политические ориентации, которыми и руководствуется при голосовании. Аналитики отмечают определенную стабильность электоральных предпочтений в отношении «идеологических» партий: КПРФ (22,3% в 1995 г., 24,3% в 1999 г.), «Яблока» (6,9%, 5,9%), СПС (8,09% в 1995 г. как сумма голосов за ДВР, блоки «Общее дело», «Вперед, Россия!» и «Памфилова — Гуров — Лысенко» или 6,48% без последнего- 8,52% в 1999 г. В сумме голоса «Яблока» и правых в 1995 г. (15%) и вовсе почти точно совпадают с 1999 г. (15,4%).

С другой стороны, необыкновенно быстрая динамика политических рейтингов и успех «негативной информационной кампании» против ОВР, позволил другим обозревателям прийти к выводу о «крайней политической нестабильности и отсутствии у значительной части электората осознанных политических предпочтений, о быстрой смене политической конъюнктуры и большой роли на выборах избирательных технологий и соглашений между элитами, центральными и региональными.» (Петров, 2000).

Таким образом, мы видим, что поведение российских избирателей допускает применение множества противоречивых интерпретаций. Для уменьшения этой неопределённости необходимо разработать верифицируемые концепции наиболее существенных детерминант электорального выбора, важнейшими из которых являются идеологическая и партийная идентификации избирателей.

§ 3. Идеология и теория партийной идентификации.

Каким же образом можно найти объяснение российским политическим событиям с помощью концепции партийной идентификации? В первую очередь необходимо разобраться, чем партийная идентификация в российских условиях отличается от идеологической.

Юлия Шевченко утверждает, что инструментальная теория голосования лучше описывает российский электоральный опыт, чем экспрессивная модель. «Использование экспрессивного подхода, — пишет она, -затруднено тем, что его ключевая категория — партийная идентификация — едва ли применима к восточноевропейским реалиям. Действительно, поскольку при прежних режимах состязательных партий не было, не могло сформироваться и эмоциональное притяжение к ним. Ведь и сама теория „партийной идентификации“ была разработана на основе изучения устоявшихся партийных систем. Чем дольше они существуют, тем стабильнее партийная идентификация.» (Шевченко, 1998: 132).

Однако, на наш взгляд, в этой аргументации обнаруживаются существенные пробелы. Во-первых, партийная идентификация с коммунистической партией, сформировавшаяся в советскую эпоху, вполне могла сохраниться и после крушения прежнего режима. Во-вторых, Шевченко не учитывает наличие феномена «негативной партийной идентификации», обнаруженного в странах Восточной Европы исследованием Роуза и Мишлера. И, что самое важное, утверждению экспрессивной модели голосования весьма способствует российский институциональный дизайн вкупе с наличием пропорциональной избирательной системы. Совершенно неясно, каким образом может использоваться модель «инструментального голосования» при описании выборов в законодательные ассамблеи, обладающие лишь минимальным влиянием на исполнительную власть. ентральное место в концепции Шевченко занимает феномен идеологической идентификации. Как считает автор, идеологическая идентификация оказывает решающее воздействие на выбор избирателя, вне зависимости от того, в рамках какой модели интерпретировать этот выбор. «Современный российский электорат, — пишет она, — пока ещё находится на той стадии, когда идентификация возможна исключительно на базе идеологии, о чём свидетельствует, в частности, своеобразие электоральной неустойчивости в стране. Исследования показывают, что субэлектораты каждого из идеологических блоков довольно стабильны, тогда как электоральная неустойчивость в рамках самих этих блоков чрезвычайно высока. Это означает, что для избирателя важна не сама партия, а идеология. На следующих выборах он может предпочесть другую партию, но его приверженность исходной идеологической ориентации сохранится. Следовательно, экспрессивная теория может применяться к анализу электорального поведения в России (и давать хорошие результаты) лишь при использовании концепции идеологической — а не партийной — идентификации.» (Шевченко, 1998: 132).

С точки зрения Шевченко, идеологическая идентификация является таким же способом минимизации усилий избирателя, как и оценка избирателем экономической эффективности политики правительства в моделях рационального выбора. «Рядовой человек — пишет она, -обычно имеет весьма смутные представления о том, каким бы ему хотелось видеть общество и как этого достичь. С такими обрывочными представлениями он „выталкивается“ вмир большой политики, попадая при этом в ситуацию перманентной неопределённости. На поддержку избирателя претендуют многие партии и кандидаты, но выяснить, какую позицию они отстаивают в том или ином вопросе, довольно сложно. Решить эту проблему помогает интегральный образ партийных предпочтений, сконцентрированный в идеологии. Она же помогает понять различия между партиями.» (Шевченко, 1998:133).

Если встать на эту точку зрения, то не вполне ясно, каким образом удаётся достигать успеха деидеологизированным политическим организациям, эксплуатирующим, главным образом имидж своего лидера, таким как «Блок Юрия Болдырева» на выборах в петербургское Законодательное Собрание 1998 года или поддерживающий премьер-министра Владимира Путина наспех сколоченный избирательный блок «Единство» на думских выборах 1999 года.

Шевченко же утверждает, что производство внятной идеологии является обязательной задачей для всех российских партий. «Поскольку — указывает автор, — конкурирующие политические силы крайне заинтересованы в том, чтобы помочь избирателю сориентироваться, и тем самым — убедить поддержать их претензии на власть, им необходимо представить свои платформы как идеологии, которые будут выполнять функцию „коммуникативных устройств“, обеспечивающих связь между претендентом на власть и рядовым гражданином. „Идеологическая идентификация“ минимизирует усилия на выбор за счёт эмоционального притяжения к тому кандидату, чья идеология наиболее адекватна собственным представлениям индивида.» (Шевченко, 1998:133).

Аналогичной точки зрения идерживается и Григорий Голосов, по мнению которого, единственной эффективной альтернативой партийной идентификации, решающей проблему нестабильности предпочтений избирателей, в новых конкурентных партийных системах является идеологическая идентификация. «Теоретически — пишет Голосов, — наличие диверсифицированной структуры идеологических альтернатив следует признать условием, способствующим консолидации партийной системы. Действительно, в условиях, когда устойчивые партийные идентификации избирателей ещё не сложились, высока вероятность того, что в фокусе каждой отдельной кампании окажутся ситуационно обусловленные проблемы, персоналии лидеров и тому подобные преходящие аспекты политики. Идеологические „метки“ дают возможность до известной степени упорядочить картину конкуренции, присваивая каждому из её участников определённое, доступное избирателю значение.» (Голосов, 1999: 34).

Однако, вызывает сомнения применимость самого термина «идеология» к описанию реального поведения российских избирателей.

Интересно, что в полемике с родоначальником отечественной традиции применения концепции идеологической идентификации" К. Холодковским (Холодковский, 1996) политический психолог Г. Дилигенский утверждает, что твёрдые сторонники демократических партий (ДВР и «Яблока») «противостоят остальной части общества не как демократы авторитаристам, а просто как ди, обладающие сложившейся системой идейно — политических ценностей, тем, кто такой системы не имеет. Имеется в России и другое, идейно вполне определившееся меньшинствопоследовательные сторонники тоталитарной, и великодержавно — имперской идеологии. Однако обе эти группы занимают маргинальное положение в российском социуме.» (Дилигенский, 1999: 41).

Тем самым, подчёркивается сложность для нормального обывателя задачи усвоения и воспроизводства непротиворечивой системы идей, ориентаций и установокидеологии. В ситуации конца 50-х годов в Соединённых Штатах Америки, по данным группы Кэмпбелла, только 12% респондентов или 15% избирателей оказались способны к непротиворечивому воспроизведению идеологических конструкций, или, иначе говоря, к «идеологическому мышлению». (Campbell, Converse, Miller, Stokes, 1967: 135). В то же время партийную идентификацию в той или иной степени демонстрировали около 70% американского электората. (Campbell, Converse, Miller, Stokes, 1967: 69).

Несмотря на всю, неоднократно отмечавшуюся в литературе, специфику американской ситуации 50-х годов, на основании изучения которой делали свои выводы мичиганские исследователи, их основной вывод не был радикально пересмотрен последующими поколениями специалистов в области изучения электорального поведения. Этот вывод заключался в утверждении, что партийная идентификация представляет собою значительно более лёгкий способ освоения политической реальности в сравнении с усвоеним идеологической самоидентификации.

Единственным весомым аргументом в пользу подобной интерпретации российского электорального поведения остаётся относительная устойчивость так называемого межб жблокого распределения голосов избирателей при высокой внутриблоковой неустойчивости. (Голосов, 1998).

Однако это факт можно объяснить и без привлечения концепции «идеологической идентификации», либо существенно ограничив её применение. Попробуем сделать это в следующем параграфе.

Здесь же рассмотрим, каким именно образом соотносятся эти теоретические построения с результатами эмпирических исследований российского общественного мнения.

Согласно данным опросов Всероссийского центра изучения общественного мнения, весной 1995 года на вопрос «Какая партия выражает интересы таких людей как Вы», смогли ответить 33% респондентов. Аграрную партию России назвали 2% опрошенных, Демократический выбор России -5%, «Яблоко» — 8%, Женщин России — 5%, КПРФ — 7%, ЛДПР -8%. (Левада, 1999: 8).

Весной 1999 года на этот же вопрос смогли ответить 44,3% респондентов. Но постановка вопроса не даёт оснований делать вывод о наличии партийных идентификаций у всех, кто смог на него ответить. Для определения партийных идентификаций необходима была бы более жёсткая формулировка (например: «сторонником какой партии вы являетесь»). И, тем не менее, если рассматривать эти данные в качестве косвенного индикатора партийных идентификаций (поскольку речь идёт всё же о политических установках, а не просто о намерении голосовать), то определённая тенденция в направлении формирования позитивных партийных идентификаций налицо. Партийные симпатии респондентов в 1999 году распределились следующим образом: АПР — 1%- ДВР —3%, НДР — 3%, «Яблоко» -10%, Женщины России — 4%, КПРФ — 20%, ЛДПР — 6%.

Даже с учётом существенных погрешностей, неизбежных при проведении социологических опросов в российских условиях, бросается в глаза существенно более низкий уровень выявленных симпатий респондентов к КПРФ в 1995 году в сравнении с результатами выборов, проведенных в декабре того же года (7% против 22%). В 1999 году ничего похожего не наблюдалось. Из этого может следовать, что прокоммунистические позитивные партийные идентификации начали интенсивно формироваться только после 1995 года. Иначе говоря, политическая социализация коммунистического электората завершилась совсем недавно, а не в советскую эпоху.

Любопытно сопоставить эти данные со структурой симпатий электората к «основным политическим направлениям» (в формулировке В ИОМа). Симпатии к каким-либо политическим направлениям смогли выразить 50% респондентов в 1995 году и только 45% в 1999 году. Данные приведены в процентах от общего числа опрошенных.

Заключение

.

Постановка вопроса о роли партийных идентификаций идеологии в российском политическом процессе предполагает обращение к базовому идейно — теоретическому каркасу теории электорального поведения. Теория электорального поведения является относительно самостоятельной субдисциплиной политической науки. Возможно более адекватное применение разработанного теорией электорального поведения инструментария к интерпретации современного российского политического процесса рассматривалось автором в качестве одной из важнейших задач настоящего исследования.

Феномен партийной идентификации оказывает существенное воздействие на политическую систему демократического общества в целом. В момент голосования избиратель осуществляет выбор одной из доступных ему альтернатив. Если его выбор будет полностью зависеть от информации, полученной в период избирательной кампании, и определяться исключительно конъюнктурными соображениями, то результаты каждых новых выборов будут кардинально менять расстановку политических сил в стране. В этом случае, очень сложно ожидать какой бы то ни было преемственности и предсказуемости политического курса. Между тем, минимальный уровень предсказуемости действий политических лидеров требуется не только бизнесменам, принимающим решения об инвестициях в экономику, но и всем гражданам страны, строящим планы на перспективу.

Партийные идентификации, без сомнения, стабилизируют политическую систему, упорядочивая и систематизируя альтернативы, доступные избирателям. Это касается и так называемых «независимых» избирателей, не считающих себя сторонниками ни одной из партий. Независимые избиратели также склонны голосовать за одну из партий, располагающих значительным количеством твёрдых сторонников, и, следовательно, обладающих реальными шансами на победу. Дело в том, что независимые избиратели, как правило, не желают поддерживать заведомых аутсайдеров избирательной гонки, чтобы их голоса «не пропали» .

С другой стороны, если партийные идентификации получают чрезмерное распространение в обществе, то это может поставить под угрозу демократические принципы организации политической системы. Допустим, что одна из партий пользуется в течение длительного периода времени устойчивой поддержкой 60% избирателей. Тем самым, оппозиция лишается реальных шансов на победу в процессе демократических выборов и постепенно радикализируется, склоняясь к отказу от признания демократических правил игры.

Следовательно, наиболее благоприятен для эффективного функционирования демократической политической системы «средний уровень» распространённости партийных идентификаций, при котором несколько партий (наиболее оптимальный вариант — две) пользуются в совокупности устойчивой поддержкой примерно половины активных избирателей, оставляя другой половине возможность манёвра для поощрения или наказания правящей партии.

Концепция партийной идентификации, впервые сформулированная группой мичиганских исследователей под руководством А. Кэмпбелла, оказала огромное воздействие на мировую политическую науку. Однако её применение к интерпретации российского электорального поведения требует некоторой первоначальной адаптации.

Ряд российских и зарубежных исследователей высказывают мнение, согласно которому теория партийной идентификации неприменима к российской практике ввиду слишком малого срока существования конкурентной партийной системы. Поэтому в качестве базовой теории российского электорального поведения предлагаются модели социологических или идеологических расколов общества. Но, как показано в настоящей диссертационной работе, эти модели не находят эмпирического подтверждения в российской практике.

На наш взгляд, концепция партийной идентификации может быть успешно применена к российским реалиям, но не в первоначальной модели мичиганцев, а в виде модернизированной версии Роуза и Мишлера. Эта модель непротиворечиво объясняет одновременно относительно высокий уровень межблоковой стабильности предпочтений российских избирателей и невысокий удельный вес идеологических мотиваций электорального выбора.

Настоящая работа представляет собою интерпретацию российского электорального процесса в целом в свете теории партийной идентификации.