Историческая версия.
Психология социального отчуждения
И коли ставка была сделана на личность, потребовались лозунги для формирования нравственных ценностей. Обычно нравственную опору человек видит в суровых предках, которые ожидают, что он передаст их пример безжалостным потомкам. Но в Европе жило много народов, у каждого из них свои предки, а чужие предания, как известно, не указ. Понадобился образ, приемлемый для всех и каждого, некий общий… Читать ещё >
Историческая версия. Психология социального отчуждения (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
По-видимому, нужно начать с момента, когда наши пути начали расходиться, и хотя он уходит вглубь веков, кое-какие ассоциации напрашиваются. Наверняка мы и они по выходе из первобытнообщинного строя ничем особым не отличались, а наши предки вели себя примерно так же, как это получается у народов меняющих природосообразный уклад на цивилизацию на наших глазах. Здесь мы видим, что власть на первых шагах реализуется как господство одной общины над другими (выступающей как царский род). Деспотическая форма отношений позволяет аристократии распоряжаться жизнью и имуществом подданных, а объектом эксплуатации выступают мелкие общины. Тем самым среда использует систему для укрепления своей власти и распоряжается семьей при помощи централизованного (редиструбтивного) потребления. Такой порядок очень устойчив. Согласно второму правилу термодинамики он, будучи закрытой организацией (системой в широком смысле слова), не имеет внутри себя источников для возмущения энтропии, так что, если нет внешних побудителей, он может существовать неизмеримо долго. Историки приводят в качестве примера Индию. Когда появляются внешние обстоятельства, например, ослабевшие соседи, деспоту трудно удержаться от соблазна расширить свою территорию. Под влиянием страха внешней интервенции народ, который, казалось бы, даже не задумывается над тем, что есть чувство собственного достоинства, способен на безмерные жертвы.
Возникает естественный вопрос, что могло побудить правителей средневековой Европы отказаться от такой удобной формы управления и государственного устройства (социоцентрического)? Должна была быть очень сильная мотивация, чтобы сменить казну на гражданский оборот, барщину на предпринимательство, автократию на демократию. И почему наши власти на подобные реформы в куда более меньших масштабах шли исключительно под угрозой реальных опасностей («когда сотня европейских пушек могла заставить трепетать стомиллионную империю», — из письма К. Д. Ушинского цесаревичу). Резонно допустить, что в свое время среда, система и семья перераспределили роли в каких-то экстремальных обстоятельствах.
Мне кажется, что версия А. Фоменко в данном случае полностью соответствует логике их взаимодействия. А именно, в начале второго тысячелетия нашей эры (период раннего средневековья) Европа была под властью славянско-оттоманской империи, где авторитарная власть, сосредоточенная в руках правителей оседлой части России, дополнялась силой профессионального войска из татар, проживавших за Волгой (своеобразный Рубикон). Для выхода из унизительного положения у лимитрофов не было природных и человеческих ресурсов, тогда как за спиной метрополии располагались громадные пастбища и возможность черпать людские резервы из кочевников. Единственным ресурсом, способным увеличить мощь солдата и производительность труда жителя, была личность, обладающая свободой волеизъявления и готовая ее отстаивать, а также работать на совесть. Расчет оказался верным, и вскоре крестоносцы оттеснили русских на восток и отменили крепостное право на тех территориях, которые смогли занять. Там оно больше не возобновлялось. Как заметил А. С. Пушкин, «крестоносцы повсеместно сообщили вольность нравам»[1].
И коли ставка была сделана на личность, потребовались лозунги для формирования нравственных ценностей. Обычно нравственную опору человек видит в суровых предках, которые ожидают, что он передаст их пример безжалостным потомкам. Но в Европе жило много народов, у каждого из них свои предки, а чужие предания, как известно, не указ. Понадобился образ, приемлемый для всех и каждого, некий общий предок, совершивший безусловный подвиг. Тогда на смену языческим богам, выполнявшим роль посредника между людьми и природой, от которой ждать милостей не приходится, пришел бог для души. Сын единого бога, в миру бродяга, чье величие не зависело ни от каких чинов, званий или иных преимуществ, — друг самого простого человека. Местом его земной жизни был объявлен пустырь за околицей Европы, превращенный воображением создателей мифа в землю обетованную. В качестве национальной принадлежности выбран народ, не имеющий территории проживания. Евреи обеспечивали торговые пути. Они взаимодействовали с разными народами, но не смешивались с ними и сохраняли свою идентичность каким-то неуловимым образом. О природе их национальной идентичности, позволяющей узнавать друг друга, проживая с рождения среди другого народа, до наших дней спорят без сколько-нибудь ясного результата. И такой выбор понятен. Если бы Христос был, например, французом, вряд ли немцы восприняли его всерьез.
Осталось обеспечить служителей культа языком, который был бы всем немного понятен, но не носил ничьей национальной окраски. Как известно, те, кто выучил латынь, легко усваивают несколько европейских языков, тогда как на латинском не говорит никто. Ближе всего он к греческому, чей народ жил в те годы на глухой окраине Европы и никакой роли в культуре не играл, будучи дремучим провинциалом. На создание священного писания ушло несколько веков, пока были согласованы тексты, выверены исторические легенды, подготовлены священнослужители. До этого читать на латыни их могли только сугубо посвященные, а переводить на местные языки категорически запрещалось.
Одновременно создавался миф об античной культуре, где рабовладельческий строй (прообраз крепостного) использовал частную собственность в своих интересах, от чего нравственно разложился и позорно пал, несмотря на свою военную мощь. Россия на опыте реформ Петра I убедилась, что соединение права частной собственности с общинной психологией сразу инспирирует торговлю людьми как разновидностью товара. На этом фоне как сохранившаяся мудрость осталось римское право, утверждающее институты частной собственности при свободе предпринимательства, и антропоцентрическая философия, приписанная древним грекам.
Здесь не лишне заметить, что в центре нравственных установок Нового Завета имеется положение весьма определенной ориентации. Считалось, что в древней Иудее общественный строй отличался от Рима. В ней «бедные и слабые имели свою долю в источниках пропитания, находящихся во временном пользовании отдельных лиц, но единственным собственником которых был Иегова, равенство состояний удерживалось как норма, раз и навсегда установленная божественной властью, отношение к труду и высокая оценка его исключали появление социальных недугов» (Большая энциклопедия. В 20 т. Том 3: «Благотворительность». СПб., 1889). Так что когда Иисус Христос провозгласил лозунг «пусть богатый поделится с бедным по совести» (а не по закону), он обозначил не только положительные, но и отрицательные последствия частной собственности, ясно сказав — не проси у бога материальных преимуществ, для этого есть идолы, к ним и обращайся. Или к начальству в порядке социального обеспечения.
Россия быстро уловила преимущества религии с единственным богом и не мешкая окрестила население, но пресловутое «священное право частной собственности» отвергла и не принимает до наших дней, решительно отмежевываясь от европейского толкования божественного завета. И это понятно, так как в наших природных условиях власти не нуждаются в личности как источнике ресурсов.
Став реальным участником исторических процессов наряду с политикой (честолюбием властей историки объясняли почти все войны), экономикой (борьба за рынки сбыта и источники сырья), климатом (оскудение жизненного пространства), демографией (расселение в связи с истощением ресурсов или заселение для освоения последних), социальной ситуацией (расходование негодящих людей в походах и войнах), личность внесла свою коррекцию в формат социального пространства. Вместо общины она выдвинула на главные роли семью. Как писал А. С. Пушкин: «Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой, и история ее требует другой мысли и формулы, как мысли и формулы, выведенные из истории христианского Запада. Феодализма у нас не было и тем хуже. Феодализм — частность, аристократия — общность. Феодальное семейство одно. Бояре жили при дворе княжеском, не укрепляя своих поместий, не подавая помощи городам, не враждуя против королей. Но они были вместе, считались старшинством, об их правах заботились придворные товарищи. Великие князья не имели нужды соединяться с народом, чтобы их усмирить»[2]. Наследственное право становится очень важным регулятором социальных отношений. Система же остается как бы посредником между семьей и средой, которая старается удержать свои преимущества в форме аристократических привилегий.
Дальнейший ход событий, если на них смотреть через призму естественных свойств и качеств личности, представляется как овладение европейцами навыками свободного нравственного выбора в повседневной жизни обычным человеком. Преодоление страха свободы давалось нелегко. С одной стороны, неумелое раскрепощение сопровождалось падением нравов и стремлением консерваторов (республиканцев) насаждать добродетели декретами. «Уже я вижу тот грядущий час, / которого недолго дожидаться, / когда с амвона огласят указ, / чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам / разгуливать с сосцами напоказ», — говорит один из персонажей Данте. С другой — демократическая ориентация системы хотя и вселяла веру в торжество закона (хозяин мельницы отсудил свое право на нее у Фридриха Великого, которому она заслоняла виды из окна), произвол и коррупция «избранников народа» основательно угнетали население. Тем не менее прогресс шел своим порядком, и семья из лидеров в троице Среда — Семья — Система постепенно отходила на вторые роли, уступая место системе. Человек перестал бояться остаться один на один с обществом и государством (созрел как личность для товарно-денежных отношений) и начал полагаться на свою рабочую силу как основной источник благополучия (под защитой гарантий социального обеспечения со стороны системы). «Ледяная вода эгоистических расчетов» (по К. Марксу) смыла «застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения вместе с сопутствующими им веками освященными представлениями и воззрениями», включая «священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма». Превратив представителей таких почитаемых профессий, как юриста, врачи, ученые в обыкновенных наемников капитала. «Все устоявшееся исчезает, все священное оскверняется, с пролетариев стирается всякий национальный характер».
Естественно, потребовалось время (около ста лет), пока «дешевые товары — эта тяжелая артиллерия буржуазии, которой она сметает все китайские стены» устаревших традиций, не привели к реальной глобализации, подтвердив прогноз, сделанный в середине XIX в.
На этом фоне, когда история Европы двигалась соответственно естественной природе личностного онтогенеза, приноравливая к личности уклад жизни, история нашего отечества выглядит как упорное стремление уклониться от необходимости учитывать личность в качестве ориентира социальной политики. Мы оказываемся все время в роли Обломова, которого пытаются столкнуть с привычного места обитания, но оно устраивает его таким, как есть. Иногда власти и народ подыгрывали Западу, перенимая у него кое-что, частично, не в полной мере и ненадолго (все-таки культура, наука, промышленность там развиваются лучше нашего), но по большей части просили оставить нас в покое, а если кто-то хотел насильственно приобщить к тем ценностям — упирались всем миром, не считаясь с жертвами.
Должно быть, мы так и продолжали бы жить (коли природные ресурсы дают достаточный «естественный продукт» и в полном объеме), сохраняя дистанцию, позволяющую брать у них достижения, не затрагивающие нравов, но случилось непредвиденное. Наш народ решил одним махом отменить все проблемы сложно устроенного социального пространства, осваивать которое не было ни сил, ни желания, — обойтись без семьи и сразу шагнуть в систему.
Изначальная мысль в своем психологическом значении, освобожденном от политической экономии, достаточно проста и вполне понятна. Свобода предпринимательства в условиях частной собственности побуждает корысть, и на этой почве зреют отрицательные нравственные ценности. Личность в таких обстоятельствах развивается однобоко и отягощена многими предрассудками. Собственники эксплуатируют трудящихся, родители — детей, власть прислуживает капиталу. И если убрать из жизни материальные расчеты, исчезнут соблазны, а побуждения возвышенные (труд на благо общества, стремление к образованию, бескорыстное управление и т. п.), также свойственные природе человека, возьмут верх сами собой. Примерно так можно понять Манифест коммунистической партии, где говорится о планах освободить труд от капитала, семью от воспитания детей, людей от государства. В конце пути видится образ трудящегося, способного разумно регулировать свои потребности без внешних ограничений («от каждого по способности, каждому по потребности»).
Естественно, стержнем такой политики должна была стать личность, способная к независимому нравственному выбору в пользу общества. На этом и споткнулась революционная практика. 3. Фрейд предупреждал: «Мыслимо ли вообще или по крайней мере сейчас достичь подобной реорганизации культуры; можно спросить, где взять достаточное количество компетентных, надежных и бескорыстных вождей, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений; можно испугаться чудовищных размеров принуждения, которое неизбежно потребуется для проведения таких намерений в жизнь». И теперь мы ясно понимаем, что настоящих коммунистов — людей с высоким уровнем синергизма — немного. Они своей жизненной позицией служат примером, но их удел — жертва, а не управление. Поэтому в стремлении к высоким идеалам наш народ сделал тот шаг, к которому его подготовила история, — от общинной психологии к коллективистической. Как отметил в своих воспоминаниях полковник Кобылинский, начальник охраны царской семьи в г. Тобольск, солдаты, поначалу бывшие под влиянием эсеров, со временем перестали их понимать и становились большевиками сами собой, без какой-то особой пропаганды со стороны последних.
Да и в последующие годы, когда государство должно было что-то сделать в личностном плане, оно не действовало как система, а выбирало простейшие общинно-партизанские рецепты. К примеру (будучи участником этих программ, я могу свидетельствовать как очевидец), когда для воинского профпредназначения военкоматы начали изучать психику допризывников, то поначалу стремились наладить межведомственное взаимодействие (собирать информацию у органов образования, здравоохранения, милиции). Однако вскоре это надоело, и юношей стали попросту направлять в психиатрическую больницу, если возникали какие-либо сомнения (врачи, которым недоставало практики, охотно взялись за их исследование). А все намерения сделать реабилитационную педагогику нормальным видом деятельности обычной школы в работе с детьми, недостаточно восприимчивыми к обучению и воспитанию в традиционных формах, наталкивались на упорное желание попросту выставлять за дверь (в коррекционные классы) тех, кто «недостаточно мотивирован к сотрудничеству с учителем». И что характерно, без сколько-нибудь заметного протеста со стороны общественности. Установка на то, что «начальству виднее, как с нами обращаться», никуда не хочет исчезать. Хотя есть и другие мнения.
Э. Днепров будучи министром образования в личной беседе о необходимости систематизировать накопление информации об индивидуальных особенностях ученика в целях профилактики школьной дезадаптации заметил, что партизанщина позволяет хотя бы надеяться на здравый смысл и житейский опыт учителя, тогда как система в руках современного отечественного педагога с учетом его культуры и квалификации сомнет личность недрожащей рукой.