Любовь и голод

В стихотворении «Мудрецы» немецкий поэт Иоганн Шиллер (1759— 1805) писал:

Покуда мира строй и вид Нам философия хранит, Землею правит всею Любовь и голод с нею.

Действительно ли любовь и голод — основные инстинкты, правящие миром? Этот вопрос задает себе психиатр Р. Крафт-Эбинг. Однако он обращается не столько к клиническим материалам, не столько к социологической информации, сколько к философии: «Достойно внимания то обстоятельство, что роль половой жизни встретила лишь крайне ничтожную оценку даже со стороны философов». В самом деле прав ли был Артур Шопенгауэр, который изумлялся тому факту, что философы обходили вниманием эту тему? Пожалуй, нет…

Мы уже убедились в том, что не вооруженный богатейшей клинической эмпирикой, не ведающий даже о том, что существует феномен ранней сексуальности, Платон тем не менее оставил миру поразительные постижения страсти, глубинные откровения, которые позволили нам сопоставлять эту фигуру с Зигмундом Фрейдом. О любви как потаенной страсти толковали Ж.-Ж. Руссо и И. Кант, В. Соловьев и Н. Бердяев…

Дело вовсе не в отсутствии философской экспертизы, а в парадоксальном отречении от вековых представлений. Просветители, мы помним, видели в любви пагубную страсть, которая затуманивает разум. Если бы не роковое половое влечение, следовало бы, мол, избегать любви. В ушедшем веке философы предлагали своим читателям подвергнуть себя кастрации. А вот у Крафта-Эбинга поэтизация полового чувства, признание законности его различных проявлений…

Однако почему все-таки не выявление идеального Эроса, а его психопатология? Исследователь убежден в том, что это ключ к разгадке «психологии любви». Вслед за Дарвином Р. Крафт-Эбинг уверен в том, что древние отличались первоначальным бесстыдством. Кстати, эту точку зрения оспаривал В. Соловьев, который считал, что стыд, несомненно, остается отличительным признаком человека… Однако, по мнению Крафта-Эбинга, культура, развиваясь, рождает утонченные виды страсти. Отклонение — закономерный продукт такой рафинированности.

Разумеется, читатель не найдет в книге Крафта-Эбинга последних выводов психологии. Бурно развившаяся психоаналитическая традиция значительно обогатила наши взгляды на те или иные проблемы (скажем, садизм). Крафт-Эбинг полагает, что поцелуй может незаметно обернуться укусом. Исследования Фрейда, проведенные позже, раскрыли глубинную природу садизма. Дело не только в том, что страсть предполагает и агрессию. Садист — насильник не только в любви, но и в повседневности.

Или, для примера, некрофилия, т. е. половое влечение к мертвому человеку. Этот способ полового удовлетворения, по мысли автора книги, позволяет задуматься о том, вменяем ли данный человек. Что сказал бы исследователь, прочитав, допустим, работы Эриха Фромма, в которых некрофил рассматривается как рельефно обозначенный характер. Можно ли назвать преступником того студента (о нем пишет американский психоаналитик), который испытал оргазм от близости с человеческим скелетом?

Итак, мы видим, что психология как наука черпает свои идеи не только в области практики, она обращается и к философии. Многие ее идеи рождаются сначала как допущение, а затем подкрепляются практикой или, наоборот, ею отвергаются. Однако все же психология тяготеет к эксперименту, к эмпирической оснащенности.

Находясь в лоне философии, психология не имела собственной базы. Сейчас положение принципиально иное. У психологии — Монблан фактов, которые сами по себе располагают к обобщению, к теоретическим предположениям и выводам. Кто-то удачно подметил, что каждая гуманитарная наука в своем академическом варианте мечтает стать негуманитарной. Как же не позавидовать точности точных наук и естественности естественных?

Психология располагает сегодня собственным понятийным аппаратом. В ней есть базовые положения, которые в совокупности создают фундамент перспективной науки. Наконец, у данной дисциплины есть и свои классики. Психология жаждет не только интуиции и озарения. Она стремится к объективности и истине. Истине не условной, принятой в данном профессиональном сообществе, а вечной и всеобщей.

Все науки находятся в состоянии диалога. Философское провозвестие сегодня может казаться чистой интеллектуальной авантюрой, но завтра оно может быть подтверждено практикой. Наоборот, обобщение эмпирического опыта способно вызвать парадоксальную догадку, которая станет теоретическим открытием. Одни специалисты, как мы помним, считали, что психология может стать самостоятельной наукой только на пути практики, другие, напротив, полагали обязательной ее неотторжимость от философии.

Однако на самом деле отграничение философского ракурса от конкретного знания — процедура давно знакомая. Разные объекты познания — природа, человек, культура, общество, история, воскрешают одно и то же отношение между философией и наукой. Возможен взгляд на природу со стороны натурфилософии и естествознания. Человек оказывается предметом внимания в философской антропологии и в теоретической антропологии. Конкретное знание о культуре несет культурология, метафизическое — философия культуры. Об истории рассуждает философ истории, а историк описывает события. Философия техники противостоит техниковедению. Психология же может считаться самостоятельной дисциплиной, которая занимает особое место в спектре наук. Она философична и эмпирична, т.е. в ней есть глубинная рефлексия, но есть и практический материал.

* * *.

Разумеется, человеческие страсти — важнейшая проблема психологии. Но как распознать ее природу без привлечения философских знаний о природе человека? В этой главе мы сопоставили экспертизу Платона и концепцию Фрейда. Оказалось, что философия и психология — не враги, а союзники. Страсть же — это царство свободы человека. Запреты и ограничения — узы, которыми общество пытается связать человеческую стихийность, спонтанность. Любовь может предстать как молитвенный экстаз. Но в ней же обнаруживает себя таинственное сладострастие, которое питается не только природой сексуального инстинкта. К вожделению примешиваются и другие психологические состояния, внутри которых человек чувствует себя раскрепощенным, как бы опьяненным туманом алчных влечений.

Разные сферы гуманитарного знания развиваются полифонически, т. е. они пытаются откликнуться на все значимое, что рождается в других науках. В этом отношении психология не утрачивает контакт ни с философией, ни с физиологией, ни с биологией. Она весьма восприимчива к интуитивным прозрениям и теоретическим констатациям. Однако психология вовсе не эклектична — не страдает отсутствием единства, целостности, последовательности в своих теоретических основаниях.