Место этнометодологии в системе социологического знания

По Г. Гарфинкелю, классическая социология имеет существенные ограничения возможностей исследования социальной реальности.

По сто мнению, ее теоретико-методологический инструментарий не позволяет, в частности, исследовать спонтанные социальные взаимодействия, характерные для повседневных коммуникаций. Их нельзя изучать и интерпретировать в духе веберовской формальной рациональности или через призму дюргеймовских социальных фактов, имеющих-де принудительное воздействие на индивида.

С точки зрения Г. Гарфиикеля, социальные действия взаимодействующих индивидов на локальном уровне будут в конечном счете детерминированы не уровнем рационализации общественной жизни в целом и даже не ценностями и коллективными представлениями, а гем, как индивиды сами оценивают сложившиеся обстоятельства, исходя из того, что они ориентируются на фоновые ожидания и при этом обладают собственной практической рациональностью, используемой в повседневности.

Эти и другие соображения Г. Гарфиикеля приводят его к выводу о том, что предмет и методы этносоциологии, по существу, делают ее «альтернативной социологией», весьма отличной от классических социологических теорий.

В духе этого положения некоторые последователи Г. Гарфинкеля заявляют, что классическая социология стала наукой, которая «отчуждена» от социальных реалий. Они обвиняют социологов-традиционалистов в огрублении и искажении социального мира, заявляя, например, что необходимо изучать не ценности и нормы, обусловливающие характер социальных действий индивидов, а то, какими методами используются ценности и нормы самими индивидами.

Напротив, критики этнометодологов отмечают, что представители данной парадигмы изображают членов общества, как будто у них нет социально детерминированных мотивов, извне структурирующих их поведение.

Чем, например, мотивировалось поведение студентов в эксперименте Г. Гарфиикеля?

У этнометодологов практически отсутствуют ссылки на то, почему люди ведут себя так или иначе, что заставило их действовать именно таким образом. Иными словами, умаляется роль институциональных структур.

И все же в последнее время представители разных социологических парадигм все чаще находят общие точки соприкосновения. Возникает синтез этнометодологии с другими социологическими теориями.

Так, американский социолог Д. Боден активно работает с использованием теоретико-методологического инструментария и этнометодологии, и символического интеракционизма. Она, в частности, проводит связь разговорного анализа с исследованиями Г. Блумером совместного действия.

Другой американский социолог Р. Хилберт предложил, по его словам, «радикальную концепцию» этнометодологии, которая вообще стирает грани между макрои микросоциальными реалиями.

Из работы: Г. Гарфинкель. Исследование привычных оснований повседневных действий^[1]

Если у Канта нравственный закон «внутри пас» вызывал мистическое благоговение, то для социологии нравственный закон «вне нас» является технической задачей. С точки зрения социологической теории, нравственный закон воплощен в упорядоченных по некоторым правилам действиях повседневной жизни. Члены общества сталкиваются с ним и знают о нем как об обычном, по их ощущению, ходе действий: в знакомых картинах ежедневных дел, в мире повседневной жизни, который знаком им, как и всем остальным, и воспринимается как нечто само собою разумеющееся.

Люди называют этот мир «естественные события жизни», которые для их участников сплошь и рядом являются и моральными фактами. Для членов общества привычные дела не просто обстоят вполне определенным образом, но обстоят они всегда либо правильно, либо неправильно. Знакомые картины повседневных занятий, к которым участники относятся как к «естественным событиям жизни» , — это многочисленные факты их повседневного существования, представляющие собой одновременно и сам реальный мир, и продукт деятельности людей в этом мире. Эти картины обеспечивают возможность «фиксации», узнавания («вот оно!»), к ним человека всякий раз возвращает пробуждение, они являются и отправными точками, и точками возврата для любого преобразования мира повседневной жизни, осуществляемого в игре, мечтах, экстазе, театральном перевоплощении, научном теоретизировании или торжественных ритуалах…

Знакомый мир здравого смысла, мир повседневной жизни является предметом непреходящего интереса для любой дисциплины — и гуманитарной, и естественно-научной. В общественных же науках и, в особенности, в социологии он, по сути, составляет основной предмет изучения. Он определяет саму проблематику социологии, входит в самое природу социологического отношения к действительности и странным образом охраняет свой суверенитет от претензий социологов на адекватное его объяснение.

Однако несмотря на центральное положение этой темы в социологии, существующая обширная литература приводит мало данных и почти совсем не содержит методов, которые позволили бы выявить сущностные черты социально признанных «знакомых картин» и соотнести их с параметрами социальной организации. Хотя социологи и принимают социально структурированные сцены повседневной жизни в качестве отправных точек своих исследований, они все же редко замечают, что сама возможность существования мира здравого смысла является для социолога исследовательской проблемой… В данной статье я намерен показать, что изучение действий, основанных на здравом смысле, безусловно имеет важное значение для социологии, и, рассказав о ряде наших исследований, хотел бы стимулировать обращение к этой проблематике.

Как сделать обыденные сцены заметными При анализе устойчивых характеристик повседневных занятий социологи обычно выбирают знакомые испытуемым обстоятельства, такие, как домашняя обстановка или рабочее место, и ищут переменные, обеспечивающие устойчивость этих характеристик. И столь же обычно они нс рассматривают некий определенный аспект этих обстоятельств: социально стандартизованные и стандартизирующие, «видимые, но не замечаемые», ожидаемые, фоновые черты повседневных событий. А члены общества как раз эти фоновые ожидания и используют в качестве схемы интерпретации реальности, благодаря чему совершающиеся здесь и теперь события становятся для них узнаваемыми и доступными пониманию как «проявления-знакомых-событий». Тог факт, что каждый человек ощущает этот фон, вполне очевиден, и в то же время всякий испытает большие затруднения, если его попросят рассказать точно, в чем эти ожидания состоят. Когда человека спрашивают об этом, он может рассказать очень немногое или не может рассказать вообще ничего.

Чтобы эти фоновые ожидания вышли на первый план, надо либо па самом деле быть сторонним наблюдателем по отношению к «обычной жизни», либо суметь каким-то образом отстраниться от нее.

Некоторые существенные особенности общих пониманий Самые разные соображения указывают на то, что общность понимания едва ли можно измерить объемом взаимного согласия людей по конкретным вопросам. Даже если бы число и разнообразие этих вопросов были ограничены, а практические трудности измерения преодолимы, представление о том, что мы имеем дело с некоторым объемом взаимного согласия, остается неправильным по сути. Это можно показать следующим образом.

Студентов попросили сделать сообщения о самых обычных разговорах, записывая на левой стороне листа то, что участники этих разговоров действительно произносили, а на правой стороне — то, что они и их партнеры под этим подразумевали, т. е. о чем на самом деле шла речь. Один из студентов сообщил о следующем разговоре между ним и его женой.

Анализ этой беседы показывает следующее, (а) Партнеры понимают, о чем идет речь, хотя разговор касается ряда вещей, которые прямо не упоминаются, (б) Многое из того, что партнеры понимают, понято ими не только на основе того, что реально сказано, но и того, что осталось несказанным, (в) Многое понято благодаря тому, что партнеры в живом разговоре следят за последовательностью высказываний во времени, воспринимая эти высказывания скорее как подтверждение развития разговора, чем как некую связную совокупность слов, (г) То содержание, которое оба собеседника поняли одинаково, было понято только благодаря специальной работе понимания, в процессе которой они обращаются с совершающимися речевыми событиями как с некоторыми «документами», «указателями», выступающими от имени некой подразумеваемой совокупности тем обсуждения, относительно которой каждый из собеседников заранее предположил, что другой, произнося что-то, будет говорить именно об этих предметах. При этом дело не только в том, что подразумеваемая совокупность тем выводилась из последовательности отдельных «документальных» свидетельств, но и сами эти документальные свидетельства, в свою очередь, интерпретировались на основе того, что «уже известно» или в принципе могло быть известно в отношении подразумеваемой совокупности тем. Таким образом, документальные свидетельства и совокупности подразумеваемых тем обсуждения были использованы для взаимного уточнения, (д) Следя за высказываниями как за «событиями-в-разговоре», каждый из говорящих имел в виду как предысторию данного взаимодействия, так и общую схему интерпретации высказываний собеседника и выражения своих мыслей и приписывая точно такой же характер действий своему партнеру, (е) Чтобы понять то, о чем говорилось прежде, каждый из говорящих ждал, чтобы было сказано что-нибудь еще, и каждый, похоже, был готов ждать.

Общность представлений могла бы измеряться объемом взаимного согласия, если бы эти представления складывались из событий, последовательность которых соответствовала бы смене положений стрелок часов, то есть из событий, протекающих в реальном времени. Приведенные же результаты, полученные при рассмотрении обмена репликами как «событиями-в-разговоре», указывают на необходимость по крайней мере еще одного временного параметра: особой роли времени, которая заключается в том, что оно делает предмет разговора («то, о чем говорят») событием, разворачивающимся и развернутым в процессе создававших его действий. Той роли времени, которая позволяет и процесс, и его результат воспринимать каждым участником изнутри этого развертывания, причем каждый воспринимает их как со своей стороны, так и от имени другого.

Приведенная беседа обнаруживает и ряд других особенностей. (1) Многие из высказываний таковы, что воспринимающий не может определить их смысл, если он не знает или не предполагает что-то по поводу биографии и целей говорящего, обстоятельств произнесения, предшествующего хода разговора или существующих конкретных отношений в актуальном или потенциальном взаимодействиях между говорящим и слушающим. Эти высказывания не имеют смысла, который оставался бы постоянным при сменяющихся случаях их использования. (2) События, о которых шел разговор, были особенно неопределенными. Они не только не очерчивают четко ограниченный набор возможных обусловленностей, но сами описываемые события включают в качестве своих изначально предполагаемых и неотъемлемых черт некую «кайму» сопутствующих обусловленностей, открытых относительно внутренних взаимоотношений, отношений к другим событиям или отношений к прошлым и будущим возможностям. (3) Чтобы отдельное высказывание было осмысленно, после его предъявления каждый из собеседников, находясь в роли слушателя как своей, так и чужой речевой продукции, в каждый данный момент разговора должен был полагать, что реальное значение того, что уже сказано, может проясниться, если подождать, что он сам или его собеседник скажут позднее. Таким образом, многие высказывания обладали тем свойством, что собеседники понимали их и могли понять лишь в дальнейшем ходе разговора. (4) Едва ли надо специально отмечать, что смысл высказывания зависел от его места в последовательности высказываний, от выразительного характера слов, его составлявших, и от значения описываемых событий для собеседников.

Эти свойства общих представлений отличаются от тех свойств, которые они имели бы, если пренебречь их временным характером, а вместо этого обращаться с ними, как с совокупностью записей на ленте памяти. С такой записью можно было бы сверяться как с определенным набором альтернативных значений, из которых надо выбирать при данных условиях, уточняющих, каким из некоторого набора альтернативных способов следует понимать ситуацию в случае, когда возникает необходимость принятия такого решения. Последние свойства — это свойства строгого рационального дискурса, как они идеализированы в правилах, определяющих адекватное логическое доказательство.

Ведя свои повседневные дела, люди никогда не позволяют друг другу таким способом понимать, «о чем они в действительности разговаривают». Допустимыми свойствами обыденного дискурса являются: ожидание, что люди сами поймут, что имеется в виду; случайность выбора выражений; характерная неопределенность ссылок; ретроспективное/перспективное ощущение событий настоящего; ожидание продолжения разговора, чтобы понять, что, собственно, имелось в виду раньше.

Эти свойства составляют фон видимых, но не замечаемых черт обыденного дискурса, тогда как предъявляемые выказывания опознаются как события обычного, разумного, понимаемого, ясного разговора. Людям нужны эти качества дискурса как условия, при которых они берут себе и дают другим право утверждать, что они знают, о чем говорят, а то, что они говорят, доступно пониманию и должно быть понято. Коротко говоря, видимое, но не замечаемое присутствие этих правил используется, чтобы дать людям возможность, не прерываясь, вести общий разговор. Любые отклонения от такого их использования вызывают немедленные попытки восстановить правильное положение дел.

• [1] Сокращеноно источнику: Garfinkel G. Studies in Ethnomethodology. New Jersy: Prentice Hall Inc., 1967.