Некоторые проявления субъективизма в иностранной литературе

Можно, следовательно, сказать, что русский социологический субъективизм сводится в конце концов к тому, что общественные явления нельзя изучать, игнорируя участие мыслей, чувств и стремлений личностей, создающих их своею деятельностью (психологическая точка зрения) и игнорируя значение этих явлений для самих личностей, требующее нравственной оценки (этическая точка зрения). Довольно близкое понимание сущности и задачи социологии было высказано в недавнее время и в Америке. Прежде всего это было сделано Уордом в его «Динамической социологии», в которой общественный процесс понимается как процесс антропо-телеологический: человек ставит цели для своей деятельности, которая и создает общественный процесс, а потому общественные явления и подлежат оценке с точки зрения человеческих целей. «Динамическая социология» направлена главным образом против Спенсера с его объективизмом, который был также предметом протестов и Михайловского. В этом смысле Уорд является тоже представителем социологического субъективизма, но последний нашел сторонника и в другом американском социологе, именно в Гиддингсе, на котором мы остановимся еще несколько подробнее. Отметим, кроме того, что и вообще на Западе замечается поворот в сторону постановки социологических вопросов на объективную точку зрения. В виде примера можно сослаться на два новейших социологических трактата, из коих один написан в духе органической теории, другой — в духе дарвинизма, т. е. оба написаны в направлениях, объективизм которых в былые времена и вызывал против себя этический протест защитников субъективного метода. Первый из этих трактатов — книга Дюркгейма «О разделении общественного труда». «Эта книга, — говорит сам ее автор, — есть прежде всего попытка рассмотрения фактов моральной жизни по методу положительных наук. Но из этого слова сделали употребление, искажающее его смысл и далекое от нашего понимания. Моралисты, которые выводят свое учение не из априорного принципа, но из некоторых положений, заимствованных у одной или нескольких положительных наук, каковы биология, психология, социология, называют свою мораль научною. Не таков способ, коему мы думаем следовать. Мы не хотим извлекать нравственность из науки, но хотим строить науку о нравственности, что не одно и то же. Моральные явления — такие же явления, как и другие факты; поэтому должно быть вполне возможным наблюдать их, описывать, классифицировать и отыскивать законы, их объясняющие… Нравственность образуется, преобразуется и сохраняется по причинам, доступным опытному знанию (pour des raison d’ordre experimental), и только одни эти причины стремится определить наука о нравственности. Но из того, что мы предполагаем прежде всего изучать действительность, вовсе еще не следует, чтобы мы должны были отказаться от ее улучшения; мы признали бы, что наши исследования не стоили бы ни одного часа работы, если бы они должны были иметь лишь одно — умозрительный интерес. Если мы заботливо отделяем теоретические проблемы от проблем практических, то вовсе не из пренебрежения к последним, а наоборот, именно для того, чтобы быть в состоянии их лучше разрешить». Дюркгейм требует еще, чтобы «наука о морали не делала из нас равнодушных или покорных созерцателей действительности». Являясь защитником научного (объективного) метода в науке о нравственности против метафизиков, он не хочет, однако, чтобы эта научность была синонимом этического безразличия. Любопытно, что все это рассуждение предпослано чисто социологическому трактату «О разделении общественного труда», в коем изучаются отношения между индивидуальной личностью и социальной солидарностью. Дело в том, что вопрос о разделении труда, по Дюркгейму, глубоко затрагивает нашу нравственную жизнь, ибо это вопрос о том, чем быть человеку и в чем заключается наш долг — «стремиться ли ему к тому, чтобы быть законченным и полным существом, самодовлеющим целым (un tout qui se suffit a soi-ткте) или же, наоборот, быть только частью целого, органом организма?» Но это как раз тот самый вопрос, который особенно обстоятельно рассматривался с субъективной точки зрения Михайловским, когда он разбирал социологическую теорию Спенсера, который в своем объективном отношении к действительности, конечно, и не подозревал, что такой вопрос может существовать. Другая книга, о коей здесь следует упомянуть, это — «Социальная эволюция» Кидда. Уже из того, что о ней было сказано в предыдущей главе, можно видеть, какое значение этот реалист в социологии, думающий получить главные руководящие идеи общественной науки из биологической теории Дарвина, приписывает тем не менее внутреннему, психологическому и этическому фактору в социальной эволюции. Вот уж никак нельзя сказать, чтобы эта книга представляла «социальную эволюцию» без всякого отношения к этическому субъективизму.