Автор и герой

До появления в 1605 г. романа о Дон Кихоте его автор Мигель де Сервантес Сааведра (1547−1616) пережил и испытал так много, что по увлекательности судьбы вполне мог бы соперничать с героями любой пикарески. Однако образцом для своего романа он избрал иной жанр, еще более популярный — рыцарский роман.

Происходивший из семьи знатной, но обедневшей, Сервантес очень рано узнал, как трудно в Испании зарабатывать деньги честным трудом. Он был типичным идальго, т. е. дворянином, лишенным имения и состояния, вынужденным рассчитывать на свои силы. Один из наиболее автобиографических персонажей «Дон Кихота» — дворянин, подобно самому Сервантесу переживший алжирский плен, рассказывает, как перед ним и его двумя братьями их отец развернул перспективу жизненного выбора:

" «Либо церковь, либо моря, либо дворец короля», — иными словами: кто желает выйти в люди и разбогатеть, тому надлежит или принять духовный сан, или пойти по торговой части и пуститься в плавание, или поступить на службу к королю…" (I, гл. XXXIX).

Сервантес, как и его герой, избрал третий путь — сначала на дипломатическом поприще, затем в армии. Получив хорошее образование в коллегии иезуитов и завершив его в Мадриде под руководством одного из испанских гуманистов, Сервантес присоединился к свите архиепископа (вскоре ставшего кардиналом) Аквавивы. Однако в 1570 г. он уже в армии. Сервантес участвовал в морском сражении при Лепанто в 1571 г., когда соединенные силы папы, Испании и Венеции остановили продвижение турок в Средиземноморье. Три тяжелых ранения были ему наградой; одно из них лишило Сервантеса владения левой рукой, но не заставило бросить военной службы. Лишь в 1575 г. Сервантес отправился морем из Италии в Испанию, где как ветеран надеялся найти покровительство и службу. Однако рекомендательные письма, которыми он заручился, попали к захватившим их судно алжирским пиратам. Судя по письмам, обращенным к знатным особам, алжирцы сочли Сервантеса человеком состоятельным. В результате он пять лет вместе с братом томился в плену, пока семья смогла собрать разорительный для нее выкуп.

По возвращении в Испанию в 1580 г. Сервантес ищет путей заработка, оказавшись единственной опорой семьи. Он по-прежнему служит в армии: в качестве курьера побывал во многих владениях испанской короны — от Африки до севера Европы. Он не перестает надеяться и на литературные доходы, пробуя себя в различных жанрах. Творчество Сервантеса охватывает едва ли не весь жанровый диапазон современной ему испанской литературы: лирика (сонеты, романсы), драмы, роман. По собственному признанию, им было написано 20−30 драм, шедших на сценах Мадрида «без свистков и скандалов», но и без видимого успеха. В 1585 г. Сервантес создает свое самое известное драматическое произведение — трагедию «Нумансия». В том же году он пишет свой первый роман — пасторальную «Галатею», так и оставшуюся незаконченной.

Наконец, ему повезло: в 1587 г., когда страна собирала в путь Непобедимую Армаду, он получил место комиссара по срочным заготовкам. Однако ни это место, сулящее немалые выгоды, ни занимаемая им позже должность сборщика недоимок не только не обогатили Сервантеса, но трижды привели на разные сроки в тюрьму и своими последствиями долго напоминали о себе. Во время третьего заключения, в 1602 г., томясь, как и прежде, в севильской королевской тюрьме, Сервантес начинает писать свой главный роман — " Дон Кихот" , задуманный как пародия на рыцарство. После него Сервантес напишет рыцарский роман «Странствия Персилеса и Сихизмунды», который увидит свет уже после кончины автора.

Если замысел «Дон Кихота» и возник как пародийный, то его исполнение многократно переросло первоначальный план, подтвердив истину о том, что нередко великие открытия в искусстве начинаются с полемического переосмысления существующей традиции, в отталкивании от нее. В жизни Испании рыцарство никогда не играло значительной роли. Менее известное как историческая реальность, оно, может быть, тем легче приняло идеальную форму литературной утопии. Что из того, что на испанских дорогах странствующие рыцари не были замечены? Зато сама атмосфера странствия, приключения на большой дороге была здесь хорошо знакома. Нищета принудила сотни тысяч людей сняться с мест и путешествовать в поисках заработка. Для тех, кто привык страдать от пикаро и прочих плутов, мошенничающих от имени закона или противозаконно, мечта о благородном рыцаре, готовом жертвовать собой ради справедливости и любви к ближнему, была утешительна. Пикареска изображала то, что было; рыцарский роман — то, что хотелось бы видеть, то, что составляло мечту.

Вероятно, многие в Испании могли бы со знанием дела участвовать в своего рода читательской конференции, которую в шестой главе ведут священник и цирюльник. У них вполне практическая цель: почистить библиотеку безумного идальго от наиболее опасных и возбуждающих воображение книг, сохранив в ней все ценное. Это происходит в то время, когда Дон Кихот, избитый и израненный, возвращен домой после своего первого выезда. Сервантес вывел на дороги, исхоженные пикаро, поставил в жизненные условия, приспособленные для существования плута, героя, мечтающего о славе и подвигах благородных рыцарей. Результатом эксперимента стало создание нового европейского романа.

Всякая пародия начинается с того, что известный литературный прием переносится в новые и мало подходящие для него условия. Начитавшийся рыцарских романов, бедный идальго решает воспроизвести подвиги рыцарей, странствуя по современной Испании и устраняя всяческую несправедливость, каковая встретится на его пути. Этот жизненный сдвиг неизбежно влечет за собой пародийные последствия. Подвиги в рыцарском романе принадлежат условно-вымышленному времени и пространству. Они не могут быть отнесены к какому-либо конкретному периоду истории и менее всего — к современности, на фоне которой они неизбежно окажутся действием нарочито-театральным, безумным. Они будут столь же комичны, как имя героя Сервантеса, смешивающее бытовую реальность с высокой претензией, — Дон Кихот Ламанчский.

Будучи идальго, он не имеет права именоваться «доном», ибо не принадлежит к титулованной знати. Герой полагает, что приобрел это право, образовав из своего подлинного имени рыцарский титул; а имя ему то ли Кихада, то ли Кесада. Первое значит по-испански «челюсть», второе — «пирог с сыром». Да и Ламанча, включенная в титул в качестве географической его части, дела не спасает, представляя собой выжженную солнцем, полупустынную, нищую часть Испании. Поэтому для испанского уха избранный героем титул звучал приблизительно так, как для русского — Дон Пирогов Пошехонский или что-либо в том же духе.

Герой выбрал себе имя, а вместе с ним и свой первоначально комический характер. Он упрочил свое пародийно-рыцарское достоинство, избрав в качестве прекрасной дамы (какой же рыцарь может существовать без нее!) «миловидную деревенскую девушку» Альдонсу Лоренсо, переименовав ее таким образом, чтобы ее прозвание «напоминало и приближалось бы к имени какой-нибудь принцессы или знатной сеньоры»: в Дульсинею Тобосскую. Дульсинея — от dulce, т. е. «сладкая, нежная». Тобосо — городок в Ламанче. Теперь можно отправляться в путь, искать приключений.

Впрочем, до приключений предстоит еще одно обязательное, ритуальное событие: посвящение в рыцари. Оно и свершилось на постоялом дворе. Разумеется, постоялый двор — место действия, не подходящее для рыцарского романа, но постоянно встречающееся на большой дороге, так что герою его не избежать. А его фантазия легко вписывает в действительность реалии рыцарского романа, преобразуя постоялый двор в стоящий у дороги замок. На несовпадении мечты и реальности возникает, правда, одно затруднение: законы рыцарского гостеприимства не предполагают платы за ночлег и стол, а хозяин обычно на этом настаивает. Лишь первый, посвятивший Дон Кихота в рыцари, был настолько рад от него избавиться, что отпустил с миром, ничего с него не потребовав.

Более суровая проверка рыцарской мечты реальностью начнется за стенами постоялого двора. Вскоре не удары судьбы, а побои и колотушки посыплются на голову искателя приключений, а его первый же подвиг возымеет печальные последствия для того, ради кого был совершен. Первым опытом восстановления справедливости для Дон Кихота стало прекращение норки, которую устроил хозяин мальчику-пастушонку. Хозяин утверждал, что по вине мальчишки он каждый день теряет овец, а тот жаловался на невыплаченное жалованье. Дон Кихот постановил: жалование заплатить. Хитрый крестьянин утверждает, что не взял с собой денег, и пытается увести Андреса домой, однако тот отказывается идти, ибо прозорливо полагает, что, оставшись с ним наедине, хозяин спустит с него шкуру:

" Он этого не сделает, — возразил Дон Кихот, — я ему прикажу, и он не посмеет меня ослушаться. Пусть только он поклянется тем рыцарским орденом, к которому он принадлежит, и я отпущу его на все четыре стороны и поручусь, что он тебе заплатит.

• — Помилуйте, сеньор, что вы говорите! — воскликнул мальчуган. — Мой хозяин — вовсе не рыцарь, и ни к какому рыцарскому ордену он не принадлежит, — это Хуан Альдудо, богатый крестьянин из деревни Кинтанар.
• — Это ничего не значит, — возразил Дон Кихот, — и Альдудо могут быть рыцарями. Тем более что каждого человека должно судить по его делам" (I, гл. IV).

В принципе, с точки зрения гуманистического отношения к человеку, как всегда, прав Дон Кихот. В конкретном же случае он, как почти всегда, не прав. Андреса таки выдрали. Об этом читатель узнает на следующей странице, а Дон Кихот — спустя 30 глав, когда мальчишка наконец отыщет своего благородного заступника, чтобы обратиться к нему с просьбой:

" Ради создателя, сеньор странствующий рыцарь, если вы еще когданибудь со мной встретитесь, то, хотя бы меня резали на куски, не защищайте и не выручайте меня и не избавляйте от беды, ибо ваша защита навлечет на меня еще горшую, будьте вы прокляты Богом, а вместе с вашей милостью и все странствующие рыцари, какие когда-либо появлялись на свет" (I, гл. XXXI).

Это, пожалуй, самая горькая отповедь, какую пришлось услышать Дон Кихоту. Повод для нее он подал своим первым деянием; результат же узнал, когда первый том его приключений близился к завершению. В подобном обрамлении его сюжетные события подсказывают мысль о том, что исключительно литературными целями — пародией и только комическим эффектом — автор не предполагал ограничиться с самого начата своего романа.

Герой как неизбежную принадлежность своего призвания был готов сносить синяки и шишки. Порой их оказывалось слишком много даже для него, и его первый выезд прервался после подвига, последовавшего за освобождением Андреса. Жестоко избитый погонщиками, Дон Кихот был препровожден в родную деревню счастливо повстречавшимся ему односельчанином. После того, как крестьянин поведал, какую чушь порол по дороге доблестный идальго, местный священник и цирюльник поставили окончательный диагноз его заболеванию и тщательно перебрали книги его библиотеки. Большая ее часть подверглась безжалостному сожжению, а вход в книгохранилище замуровали.

Однако лечение пришло слишком поздно. Рыцарская идея бесповоротно овладела сознанием героя. Для ее наиболее удачного осуществления Дон Кихот решил найти оруженосца. В той же деревне он отыскал хлебопашца, у которого «мозги были сильно набекрень», да к тому же пленил его обещанием: «дескать, может случиться, что он, Дон Кихот, в мгновение ока завоюет какойнибудь остров и сделает его губернатором такового» (I, гл. VII). Имя этого добропорядочного человека было Санчо Пансо. Имя говорящее, во всяком случае о внешнем облике его носителя: Панса по-испански значит «брюхо», а санкас — «тонкие ноги». Длинный и худой Дон Кихот обрел себе в спутники тонконогого коротышку. Рыцарь путешествует на таком же тощем, как и он сам, коне — Росинанте; оруженосец на осле по прозванию Серый. Утопическая мечта пустилась в свое второе путешествие, сопровождаемая здравым смыслом, впрочем, легко порой увлекающимся посулами мечты и оттого не слишком прочно стоящим на земле. Но все-таки проверка утопии реальностью происходит с этого момента наглядно и постоянно.

Второй выезд Дон Кихота оказался куда более долгим и растянулся до конца первого тома. На него приходятся самые известные подвиги героя. Он сражается с ветряными мельницами, которые представляются ему многорукими великанами; нападает на карету, где, как ему кажется, томится похищенная принцесса; проводит ночь с козопасами, которым очень мудро повествует о прелестях золотого века; на постоялом дворе принимает за благородную сеньору служанку Мариторнес и терпит побои от влюбленного в нее погонщика мулов; пренебрегая увещеваниями Санчо, атакует стало баранов, считая его за несметное воинство, в результате чего становится мишенью для множества камней, пушенных в него пастухами; наконец, освобождает каторжников. В очередной раз поверженный, избитый, но не сломленный духом, Дон Кихот получает прозвание от своего оруженосца, которое принимает, — Рыцарь Печального Образа. На долю самого Санчо приходится не меньше побоев: на постоялом дворе как бы в уплату неоплаченных долгов хозяина ему хорошенько намяли бока, подбрасывая на одеяле; а в довершение бед освобожденный ими каторжник Хинес де Пасамонте украл его осла.

После этого последнего приключения Дон Кихот соглашается с Санчо, дабы избежать встречи со служителями Святого братства, которые непременно будут разыскивать его как преступника, скрыться в диких горных местах Сьерра Морены, где, впрочем, приключения продолжаются. Здесь Дон Кихот решает совершить некий чрезвычайно славный подвиг — безумное покаяние в честь своей жестокосердной госпожи Дульсинеи Тобосской, к которой тем временем отправляет Санчо с письмом. Здесь происходит и любопытнейший разговор рыцаря с оруженосцем о том, зачем творить это безумие. У Дон Кихота неожиданный аргумент, ибо само свое безумие он ценит как рыцарскую доблесть:

" Весь фокус в том, чтобы помешаться без всякого повода и дать понять моей даме, что если я, здорово живешь, свихнулся, то что же будет, когда меня до этого доведут!" (I, гл. XXV).

Безумие героя — постоянный мотив сюжета. Само его желание стать странствующим рыцарем воспринимается всеми как признак помешательства, которому Дон Кихот дает немало подтверждений. Однако его безумие чрезвычайно последовательно, сквозь него прорываются мудрость и благородство. Уже на пути к дому, куда его заманивают инсценировкой рыцарских подвигов, от него ожидаемых, и волшебства, жертвой которого он становится, Дон Кихот поражает своих похитителей, священника и цирюльника, а также встретившегося им по пути каноника «связным вздором» своих речей, тем, как в них мешается «правда с ложью» (I, гл. XLIX). Дон Кихот идет на безумие как на подвиг, осознавая, что в этом своем порыве он превосходит не только обычных людей, неспособных подняться до вдохновенного энтузиазма, подавленных прозой бытия, но даже и прославленных героев романа. Безумие — стихия Дои Кихота, его призвание и вдохновение. Для него призрачно то, что видит глаз и постигает разум. Он живет для высшей правды, которую нужно открыть, рассеивая чары повседневности. Он допускает, что, по видимости, поверхностно правы те, кто судят разумно, однако они заблуждаются в отношении сути вещей, за которую сражается он, Дон Кихот.

Поводом порассуждать о кажущемся и истинном не раз становится шлем Мамбрина. Так, Дон Кихот нападает на мирного цирюльника, отправившегося из своей деревни в соседнюю (I, гл. XXI). Дабы пошедший вдруг дождь не испортил его новой шляпы, цирюльник прикрыл ее до блеска начищенным медным тазом. Этот таз и был сочтен шлемом Мамбрина и отнят у перепуганного цирюльника, бежавшего с поля боя. Первая реакция Санчо — здравая: «Ей-богу, хороший таз, таковой должен стоить не меньше восьми реалов, это уж наверняка». Иной видит ту же вещь Дон Кихот, хотя и смущенный тем, что у этого шлема не хватает забрала:

" Услышав, что таз для бритья именуется шлемом, Санчо не мог удержаться от смеха, однако ж гнев господина был ему еще памятен, и оттого он живо осекся.

• — Чего ты смеешься, Санчо? — спросил Дон Кихот.
• — Мне стало смешно, — отвечал он, — когда я представил себе, какая огромная голова была у язычника, владельца этого шлема: ведь это, ни дать ни взять, таз для бритья" .

В такой осторожной формулировке Дон Кихот согласен принять прозаическое наблюдение своего оруженосца, ибо самим фактом существования это плоское обыденное сознание позволяет ему объяснить странный вид отвоеванной драгоценности:

" Знаешь, что мне пришло на ум, Санчо? Должно думать, что этот на славу сработанный чудодейственный шлем по прихоти судьбы попал в руки человека, который не разобрался в его назначении и не сумел оценить его по достоинству, и вот, видя, что шлем из чистого золота, он, не ведая, что творит, вернее всего расплавил одну половину, а из другой половины смастерил то самое, что напоминает тебе таз для бритья. Но это несущественно: кто-кто, а уж я-то знаю ему цену, и его превращение меня нс смущает" .

Дискуссия о шлеме (или, как компромиссно назовет его Санчо, тазошлеме) продолжится и примет общий характер, когда на постоялом дворе вся компания, везущая Дон Кихота к дому, наткнется на прежнего хозяина этого предмета, опознавшего его, а заодно и седло, снятое с его осла Санчо и в преломленном свете рыцарского восприятия представшее драгоценной попоной. Дон Кихот неколебим в своей уверенности, что носит на голове «то, что было, есть и будет шлемом Мамбрина». Ему вторят его спутники, поддерживающие в нем иллюзию, с помощью которой заманивают рыцаря домой. Цирюльник в недоумении; не участвующие в игре стражники в ярости. Вспыхивает ссора, перерастающая в драку, а затем во всеобщее побоище, которое разумно прерывает сам Дон Кихот: «Не говорил ли я вам, сеньоры, что замок этот заколдован?..» Как иначе может герой объяснить себе и другим, что они не видят очевидного; для него же «вьючное седло так до второго пришествия и осталось попоной, таз — шлемом, а постоялый двор — замком» (I, гл. XLV).

За спиной у Дон Кихота священник возместит владельцу таза те самые восемь реалов (I, гл. XLVI), в которые его с первого взгляда безошибочно оценил Санчо, пока смотрел на него своими глазами, а не рыцарским зрением Дон Кихота. Предмет обменян на деньги. Тем самым подтверждена его товарная стоимость и его практическое значение, безусловные для здравомыслящего железного века. Но свое призвание Дон Кихот видит в том, чтобы бросить вызов этому веку, опровергнуть его ценности:

" Друг Санчо! Да будет тебе известно, что я по воле небес родился в наш железный век, дабы воскресить золотой. Я тот, кому в удел назначены опасности, великие деяния, смелые подвиги" (I, гл. XX).

Еще до конца главы Санчо пародийно повторит речь хозяина, когда тот сочтет грохот сукновален новым испытанием и посвятит его Дульсинее.

Мечте не раз приходится уступать перед доводами реальности, по они не способны перечеркнуть самой мечты. Ничто не убедит Дон Кихота в том, что железный век лучше золотого, и он готов, следуя призванию странствующего рыцаря, атаковать процветающее зло и напоминать о том счастливом состоянии человечества, которому он посвятил свой ночной монолог, произнесенный перед козопасами (гл. XI). Гуманистическая идея выступает в одежде то рыцарской, то пастушеской идиллии и воплощается героем, поражающим то своим безумием, то умом, но всегда — своей странностью. Он не таков, как все. Он живет в мире, но он не с миром.

А что автор? В каком отношении он стоит к своему герою?

С рождением современного романа этот вопрос приобретает особый смысл. В новом эпосе герой более не выражает объективной правды существования; он — не обобщенное бытие рода, ? личность. И автор — личность, а не объективный певец, хранящий всеобщую бытовую память. Между двумя личностями отношения строятся индивидуально. Они не заданы; они складываются в процессе рассказывания истории, в ходе которой автор еще должен объяснить: откуда он все это знает? Автор ведь не выдумывает, он претендует на то, что его рассказ — правда, продолжая этим традицию эпического повествования.

Повествовательный механизм становится сложным, многоступенчатым. Текст открывается посвящением знатному покровителю, которое подписано подлинным авторским именем: Мигель де Сервантес Сааведра. Посвящение было принято предпосылать книге. Еще было принято украшать ее начало прологом, предварить ее всякого рода изящными и похвальными стихами. Автор и пишет пролог, рассказывая о том, как ему хотелось бы выпустить свою книгу без пролога и стишков, о чем и сообщает читателю: «Единственно, чего бы я желал, это чтобы она предстала перед тобой ничем не запятнанная и нагая…» Ему не хочется, как это обычно делают, блистать обрывками школьной учености, но как отступить от общепринятого? Хороший совет ему дал приятель: не ломать голову, а сочинить все приветственные стишки самому; что Сервантес и сделал, представив их как обращение великих рыцарей к Дон Кихоту, прославленных оруженосцев — к Санчо Пансо и завершив все диалогом Росинанта и Бабьеки (коня героя испанского эпоса Сида). Сервантес не скрыл и цели повествования: «свергнуть власть рыцарских романов и свести на нет широкое распространение, какое они получили в высшем обществе и у простонародья…» .

Итак, до начала повествования автор предстал перед читателем, открывшись в своем замысле, поделившись своими сомнениями, откровенно заговорив с ним. Наконец, он начал, поведя свой рассказ с интонацией очевидца, не скрывая своего присутствия в рассказе: " В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать…" Любопытно, что первые слова в романе — о памяти. Эпос — воплощенная память, о которой, впрочем, в традиционном эпосе нет смысла говорить, поскольку он полагается не на память рассказывающего, а на родовое предание, ничего нс забывающее, безусловно достоверное для его носителя. Рыцарский роман в этом подобен эпосу: он претендует на достоверность своего вымысла, любит подкреплять ее ссылкой на достоверные источники. Роман Сервантеса начался с того, что автор говорит о подлинном, но в подтверждение этого ссылается лишь на свою личную память. Впрочем, скоро у автора обнаружатся источники. Даже точнее сказать, что тот, чье имя стоит на титульном листе, не совсем автор, ибо он лишь собрал, иногда сопровождая собственным комментарием, рукописи, оказавшиеся у него в руках. Он — рассказчик.

В конце восьмой главы Дон Кихот высоко поднял свой меч, чтобы разрубить противника (бискайца, одного из слуг путешествующей дамы, принятой Дон Кихотом за похищенную злодеями принцессу), но опустит он его лишь в следующей главе:

" …Тут к величайшему нашему сожалению, первый летописец Дон Кихота, сославшись на то, что о дальнейших его подвигах история умалчивает, прерывает описание поединка и ставит точку. Однако ж рассказчик не мог допустить, чтобы эти достойные внимания события были преданы забвению…" .

И скоро на базаре в Толедо ему повезло. Об этом говорится в начале следующей главы: за полреала рассказчик покупает у мальчика груду рукописей. Так у Дон Кихота обнаруживается второй летописец — «Сид Ахмед Бенинхали, историк арабский». Его рукопись приходится переводить, что и делает нанятый с этой целью мориск (как называли крещеных арабов, не покинувших Испании после Реконкисты и вынужденно принявших крещение, что, впрочем, им не помогло, и они были изгнаны из страны в 1609—1610 гг.). Переводчик — правда, нечасто — также позволяет себе вольничать с текстом и делать в нем изменения.

Сервантес ставит между собой и текстом несколько промежуточных фигур. Они обеспечивают повествованию вкус подлинности. Автор-рассказчик оставляет за собой свободу общей режиссуры, все более необходимой по мере того, как множатся повествователи, предлагающие свои истории на правах вставной новеллы.