Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939)

Будущий поэт, литературный критик родился в Москве в интеллигентной, ревностно католической семье. Среди близких родственников были адвокаты, живописцы. По линии отца семья имела польские дворянские, по матери — еврейские мещанские корни. Неукорененность в российской почве при ощущении теснейшего родства с российской культурой развила в нем комплекс, который нашел отражение в поэтическом творчестве, например, в стихотворении:

России — пасынок, а Польше -.

Не знаю сам, кто Польше я.

Но: восемь томиков, не больше, -.

И в них вся родина моя…^[1]

(По перв. стр., «Я родился в Москве…», 1923)

По признанию самого поэта, большое влияние на его духовное развитие оказала тульская крестьянка Елена Кузина, которая была сначала кормилицей, а потом первой воспитательницей. Эту женщину В. Ходасевич обессмертил в замечательном автобиографическом стихотворении. Соотнося ее образ с пушкинской Ариной Родионовной, он как бы утверждал свое право на место в русской культуре, право быть хранителем ее поэтических традиций:

Нс матерью, но тульскою крестьянкой Еленой Кузиной я выкормлен. Она Свивальники мне грела над лежанкой, Крестила на ночь от дурного сна.

Она не знала сказок и не пела, Зато всегда хранила для меня В заветном сундуке, обитом жестью белой, То пряник вяземский, то мятного коня.

Она меня молитвам не учила, Но отдала мне безраздельно все:

И материнство горькое свое, И просто все, что дорого ей было.

Лишь раз, когда упал я из окна, Но встал живой (как помню этот день я!),.

Грошовую свечу за чудное спасенье У Иверской поставила она.

Там, где на сердце, съеденном червями, Любовь ко мне нетленно затая, Спит рядом с царскими, ходынскими гостями Елена Кузина, кормилица моя.

(По перв. стр., 1917−1922)

Влечение к литературе, к стихотворчеству помешало В. Ходосевичу окончить Московский университет, где он учился на юридическом, а затем па историко-филологическом факультете. Студентом молодой человек активно посещал литературные кружки, салоны, где с чтением стихов и докладов выступали В. Брюсов, А. Белый, К. Бальмонт, В. Иванов. С двадцати лет и до конца жизни он регулярно публикует критические статьи по истории российской изящной словесности. Профессиональное литературно-критическое творчество В. Ходасевича велико по объему и не менее значительно, чем его поэзия. Еще в первых статьях и рецензиях молодого литератора проявилось тонкое поэтическое чутье. В. Ходасевич судил, невзирая на известность или неизвестность, с иронией и даже с толикой недоброжелательности относился к групповым программным заявлениям и манифестам. Он одним из первых оценил дебютные сборники акмеистов — А. Ахматовой, О. Мандельштама и, не любя футуризм, — футуриста Н. Клюева, тогда же смел критиковать весьма известных поэтов. Историко-литературная концепция В. Ходасевича по-своему консервативна, основывается, прежде всего, на идеях традиции, преемственности, что есть, по его мнению, способ самого бытия культуры, механизм передачи культурных ценностей, возможность бунта против отжившего, обновление литературных средств без разрушения духовной среды.

В 1907 г. вышла дебютная книга стихов «Молодость», затем " Счастливый домик" (1914), " Путем зерна" (1920), " Тяжелая лира" (1922), " Европейская ночь" (1927).

Некоторое время В. Ходасевич питал иллюзии относительно российских событий 1917 г. Он пытался вписаться в новую жизнь: читал лекции о Пушкине в литературной студии при московском Пролеткульте, работал в театральном отделе Наркомпросса, в горьковском издательстве «Всемирная литература», в «Книжной Палате». В 1920 г. В. Ходасевич переехал в Санкт-Петербург, жил в «Доме искусств» (очерк " Диск" , 1937)^[2]. Вместе с А. Блоком он выступал на чествованиях А. Пушкина и И. Анненского, представив блестящие доклады: " Колеблемый треножник" (1921) и " Об Анненском" (1922). Позже они вошли в сборник «Статьи о русской поэзии» (Пг., 1922). Мир А. Пушкина — тайны творчества и личности «чудотворного гения» — был всегда притягателен для В. Ходасевича, отразился во многих его книгах. В июне 1922 г. В. Ходасевич с женой, литератором Н. Берберовой, как командированный литературный сотрудник покинул Россию. Жил в Берлине, работал в газетах и журналах. В 1923—1925 гг. помогал М. Горькому редактировать журнал «Беседа», задуманный как «надполитический», и некоторое время жил с женой у него в Сорренто (позже В. Ходасевич посвятил М. Горькому несколько очерков). Разрешение на распространение в СССР журнал не получил. Придя к выводу, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», В. Ходасевич решил не возвращаться в Советскую Россию. С 1925 г. и до конца жизни он жил в Париже. О голодной, но еще бурной литературной московской жизни первых послереволюционных лет он с горьким юмором рассказал в мемуарных очерках, создававшихся в конце 20-х — начале 30-х гг.: " Белый коридор", «Пролеткульт», " Книжная Палата" и др.

В поздних автобиографических строчках «Младенчество. Отрывки из автобиографии» (1933) В. Ходасевич, получивший известность в начале второго десятилетия нового века, сетовал на неопределенность своего положения в изящной словесности, сетовал, что «опоздал» к расцвету символизма. Однако причины этой неопределенности вряд ли крылись в сроках вхождения поэта в творческую среду. Неопределенность была связана с критическим креном в его отношении к новейшей литературе. Эстетика футуризма В. Ходасевича возмущала, не принята была и эстетика акмеизма, возникшая, как он справедливо осознавал, из неудовлетворенности молодых туманностью символизма. В. Ходасевич верно и проницательно указал на другого такого же «неприкаянного» поэта: «Мы же с Цветаевой,., выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, „дикими“. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть»^[3].

В стихах начинающего поэта отразилось влияние кумиров-символистов. Он во многом принимал брюсовский, поддержанный не всеми символистами, взгляд на творчество. В основе творческого вдохновения, по мнению мэтра, лежит не наитие и озарение, а мастерство, постигнутые тайны ремесла, осознанный выбор единственно возможной в каждом конкретном случае стихотворной формы — ритма, рифмы, размера. Отношение к жизни, как к своеобразному художественному тексту, гоже принимается В. Ходасевичем. Однако он решительно отверг брюсовское поклонение «всем богам», пренебрежение нормами морали и этики. Дистанцировался В. Ходасевич и от соловьевцев, младосимволистов, сторонников религиозно-эстетической теории творчества, но, как и они, обращался к поэтике двоемирия, к мистическим образам (хотя и реже, и не выдвигая их на первый план), противопоставлял мир явный, действительный и сущий, сверхреальный. Поэт наследует традиции медитативной поэзии, его лирический герой рефлексивен, часто принимает как должное свою обреченность на страдания.

Самым строгим рецензентом В. Ходасевича был сам В. Ходасевич. Свою первую книгу стихов, вскоре после ее выхода, он раскритиковал и был, в общем-то, прав. В ней немало подражательных штампов, претензионных «красивостей», неверных словоупотреблений и наносного упадничества. Обороты, которые достаточно уместно смотрятся у состоявшихся поэтов, например, у К. Бальмонта, у И. Северянина, обновлявших и содержание и форму, «не играют» у поэта-дебютанта. Соединения классических содержательных начал с модернистскими формальными началами, случалось, вносили в стихи молодого В. Ходасевича пародийные нотки. Например, в эти:

И стати мысли тайней, строже, И робче шелест тростника.

Опавший лист в песчаном ложе Хоронит хмурая река.

(По перв. стр; «Один, среди речных излучин…», 1906)

Говоря словами ироничного Саши Черного, здесь «ингредиенты те же, а коктейль горчит». Печать ученичества отчетливо видна на таком вот стихотворении — вольном или невольном подражании Ф. Сологубу или З. Гиппиус:

Вокруг меня кольцо сжимается, Неслышно подползает сон…

О, как печально улыбается, Скрываясь в занавесях, он!

Как заунывно заливается В трубе промерзлой — ветра вой!

Вокруг меня кольцо сжимается, Вокруг чела Тоска сплетается Моей короной роковой.

(По перв. стр., 1906)

В. Ходасевич умел и хотел учиться, постигать тайны поэтического мастерства, его творческий рост от первой книги до последней очевиден и отмечен исследователями. Он учился у Ф. Тютчева, Е. Баратынского, ?. Фета, И. Анненского, но прежде всего — у А. Пушкина.

Книга «Счастливый домик», по мнению критиков и самого автора, более удачна, чем предыдущая. В частности, в ней яснее композиционная связь стихотворений, углубилась их философичность. Многие строфы строятся на скрытых экзистенциальных конфликтах. С одной стороны, автор поклоняется простому, привычному, милому, всему тому, что отражено в заглавии книги — домашнему очагу. Кстати сказать, тому, что не замечали или презирали символисты и сам автор " Молодости" . С другой стороны, воссозданный здесь хрустально чистый мир и хрупок, как хрусталь, топкая перегородка отделяет жизнь и смерть. Вот характерный пример:

Какое тонкое терзанье -.

Прозрачный воздух и весна, Ее цветочная волна, Ее тлетворное дыханье!

Как замирает голос дальний, Как узок этот лунный серп, Как внятно говорит ущерб, Что нет поры многострадальней!

И даже не блеснет гроза Над этим напряженным раем, -.

И, обессилев, мы смежаем Вдруг потускневшие глаза.

И все бледнее губы наши, И смерть переполняет мир, Как расплеснувшийся эфир Из голубой небесной чаши.

(«Ущерб», 1911)

Поэт освобождается от выспренности и идет к изящной простоте:

Когда впервые смутным очертаньем Возникли вдалеке верхи родимых гор, Когда ручей знакомым лепетаньем Мне ранил сердце — руки я простер, Закрыл глаза и слушал, потрясенный, Далекий топот стад и вольный клект орла, И мнилось — внятны мне, там, в синеве бездонной, Удары мощные упругого крыла.

Как яростно палило солнце плечи!

Как сладостно звучали из лугов Вы, жизни прежней милые предтечи, Свирели стройные соседних пастухов!

И так до вечера, в волненье одиноком, Склонив лицо, я слушал шум земной, Когда ж открыл глаза — торжественным потоком Созвездия катились надо мной.

(По перв. стр1911)

Как оригинальный поэт, обладающий своим поэтическим языком, В. Ходасевич вошел в отечественную словесность третьей книгой стихов. В ней значительно шире представлена экзистенциальная тематика — размышления художника слова о мире, о сущности человека, о бытовом в связи с бытийным, о том, что было, есть, будет. Многие стихотворения этого сборника были написаны задолго до публикации, в эпоху, переломившую ход отечественной и мировой истории, в них шум времени и предчувствие трагических перемен. Социальные катаклизмы подвигли поэта рассказать о душе, об интимном. В. Вейдле справедливо связывает рождение В. Ходассвича-поэта с эпохой потрясений^[4]. Открывающее сборник стихотворение " Путем зерна" (1917) дает настрой, определяет тональность книги:

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно, Нов землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -.

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

Образно говоря, поэтическая философия стихотворения выросла из евангельского зерна, упомянутого в притче-поучении Иоанна, любимого ученика Иисуса Христа: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Стихотворение-иносказание, основанное на библейском иносказании, утверждает веру в воскресение и — шире — в бессмертие всего живого: души, человека, нации, отечества. Россия умрет, чтобы возродиться. Автор нашел абсолютную форму для выражения своего идейного замысла, достиг пушкинской лаконичности (той лаконичности, которую Поэт, как бы играючи, демонстрировал, например, в с детства знакомых строчках: «Я вас любил…»). Примечательна цветопись стихотворения, образующая выразительный восходящий вектор: от черного земного — к солнечному золотому. Этот вектор так или иначе проявится и в других стихотворениях книги, неоднократно и уместно повторятся и пророческие интонации.

Мир, созерцаемый поэтом, амбивалентен, он прекрасен и ужасен, смешон и печалей, конечен и бесконечен, искренен и лжив, причем одновременно^[5]. Эта двойственность проявляется в самых банальных явлениях, высвечиваемых автором. Амбивалентность мира своеобразно отражали на своих полотнах знакомцы-современники — живописцы-модернисты. Фокусники, акробаты, Арлекины, Петрушки, качеликарусели, хохочущая публика — знаки хаотической, трагической круговерти жизни-маскарада у К. Сомова, Н. Сапунова, С. Судейкина. Из этого же знакового ряда и акробат В. Ходасевича:

От крыши до крыши протянут канат.

Легко и спокойно идет акробат.

В руках его — палка, он весь — как весы, А зрители снизу задрали носы.

Толкаются, шепчут: «Сейчас упадет!» -.

И каждый чего-то взволнованно ждет.

Направо — старушка глядит из окна, Палево — гуляка с бокалом вина.

Но небо прозрачно, и прочен канат.

Легко и спокойно идет акробат.

А если, сорвавшись, фигляр упадет И, охнув, закрестится лживый народ, -.

Поэт, проходи с безучастным лицом:

Ты сам не таким ли живешь ремеслом?

(«Акробат», 1913)

" Тяжелая лира" - последний сборник, изданный В. Ходасевичем на Родине. Потрясение от пережитого придает строфам поэта эсхатологическую окраску. Название и этого сборника глубокомысленно и основательно связано с содержанием стихов. А еще в нем кроется намек на исполнение завета любимого поэта: разбита «изнеженная лира». Неожиданный эпитет к существительному лира влияет на восприятие поэтизма. Музыкальный инструмент ассоциативно связывается с тем, кто держит его в руках и кому тяжело — с лирником, поэтом, с его ответственным, высоким, «злобливым» ремеслом в «минуты роковые». В. Ходасевич, по-своему преодолевая символизм, дал свое видение «страшного мира» .

Автор и его лирический герой часто предстают здесь в пограничной ситуации бытия и инобытия, они пытаются осмыслить мир и себя в мире рационально, но — безуспешно: все окружающее эфемерно. И тогда они обращаются к душе — вечной, свободной (ее поэтический инвариант — свободный творческий дух). Душа — нечто, стоящее высоко и над бренным телом, и над зависимым, сросшимся с телесной оболочкой эгоистическим «Я». Душа постигает все, что и здесь, и там. В. Ходасевич по-тютчевски («О вещая душа моя, // О сердце, // полное тревоги. // О, как ты бьешься па пороге // Как бы двойного бытия!..») вводит тему «двойного бытия». Как справедливо отмечают исследователи, в художественном мире этого поэта душа самоценна, божественна и столь автономна, что способна не только после смерти, но и в других случаях — сна, эйфории — отделяться от тела. По подсчетам Ю. Левина «душа — самое частое слово в „Тяжелой лире“»^[6]. В ряде стихотворений душа предстает, объективируется, так сказать, анонимно, в них нет слова душа, как, например, в стихотворении, определившем название сборника:

Сижу, освещаемый сверху, Я в комнате круглой моей.

Смотрю в штукатурное небо На солнце в шестнадцать свечей.

Кругом — освещенные тоже, И стулья, и стол, и кровать.

Сижу — и в смущенье не знаю, Куда бы мне руки девать.

Бессвязные, страстные речи!

Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла, И слово сильнее всего.

И музыка, музыка, музыка Вплетается в пенье мое, И узкое, узкое, узкое Пронзает меня лезвие.

Я сам над собой вырастаю, Над мертвым встаю бытием, Стопами в подземное пламя, В текучие звезды челом.

И вижу большими глазами -.

Глазами, быть может, змеи, -.

Как пению дикому внемлют Несчастные вещи мои.

И в плавный, вращательный танец Вся комната мерно идет, И кто-то тяжелую лиру Мне в руки сквозь ветер дает.

И нет штукатурного неба И солнца в шестнадцать свечей:

На гладкие черные скалы Стопы опирает — Орфей.

(«Баллада», 1921)

Это ключевое стихотворение сборника стоит в ряду самых обличительных творений, созданных в годы трагического заката «серебряного века», в годы уже «мертвого бытия». Лирический герой ассоциирует себя с Орфеем в аду. Здесь тот же драматизм мироощущения, который отобразил Н. Гумилев в написанном несколькими месяцами раньше стихотворении «Заблудившийся трамвай», и та же поэтика, построенная на соединении символистских и акмеистических принципов, мистической туманности и ясности, хотя и далеко не прекрасной. Типологически, осуждением дурной бесконечности зримой жизни, оно сближается также с известным стихотворением «Ночь, улица, фонарь, аптека…» А. Блока, ключевым в его сборнике «Страшный мир». Остроту трагического пафоса слегка притупляет финальный мотив освобождения в жертвенном творчестве.

Сборник стихов " Европейская ночь" (1927) полон самых мрачных мыслей и образов. Наряду с новыми в сборник вошли и ранее написанные стихотворения, по разным причинам не опубликованные. В. Ходасевич идет на смелые эксперименты в стиле сюрреализма, сплетая воедино элементы узнаваемой реальности и причудливой фантазии, отвлеченную резиньяцию и прозаическую зарисовку. Мироощущение автора, его лирического героя драматично, скорее даже пессимистично. Надо сказать, оснований для такого мироощущения было предостаточно: послевоенная разруха, смерть близких людей, нужда, неурядицы в личной жизни, обострение давней тяжелой болезни, конфликтная атмосфера эмигрантской среды, и все это — на фоне бесперспективной утраты родины, разрушения ее культуры.

Можно сказать, «Европейская ночь» пролегла через душу поэта. Сумрачность ночи деформирует картины мира, классические высоко поэтические явления предстают низкими прозаизмами: небо — эмалированным тазом, море — умывальником, прибой — мыльной пеной, ночь нс нежна и свежа, а гнилостна, луна — мутная, земля — провонявшая и т. д. Под стать этому миру, «скучному, как больница», его жители — «уродики, уродища, уроды», «клубки червей», «блудливые невесты с женихами» и т. п. Все это множество задыхается, дрожит, ворчит, хихикает и — скучает. Квинтэссенция массы — сам поэт — «ленивая амеба». Этот сборник существенно полемичен по отношению к сборнику «Тяжелая лира». Если, например, в «Балладе», лирический герой-поэт возвышался над мирской тьмою, то здесь он в нее падает.

Перефразируя пушкинское «и с отвращением читая жизнь мою», он пишет:

И, проникая в жизнь чужую, Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую, Ночную голову мою.

(" Берлинское", 1922)

Вывод здесь мрачен и бесперспективен:

Опрокинул столик железный.

Опрокинул пиво свое.

Бесполезное — бесполезно:

Продолжается бытие.

(«У моря», 1923)

Можно согласиться с Ю. Айхенвальдом: «исключительной красотой» обладает входящая в книгу стилизованная под старинную английскую балладу антивоенная поэма " Джон Боттом" (1926). Абсурдно-комические элементы описываемой поэтом ситуации сочетаются здесь с высокой трагедийностью, в частном случае отражается нечто всеобщее. Добрый портной Джон Боттом похоронен в спешке безымянным, хуже того — с рукой другого несчастного, принадлежавшей некогда плотнику. После войны Джона торжественно перезахоронили в лондонском мемориале «Неизвестному солдату». К новой могиле ходили на поклон многие «скорбные матери», «верные жены», лишь вдова Джона отказывается идти на могилу неизвестного солдата:

Но плачет Мэри: «Не хочу!

Я Джону лишь верна!

К чему мне общий и ничей?

Я Джонова жена!" .

Безутешна жизнь несчастной вдовы-жены. А когда суровый апостол Петр не позволил Джону намекнуть жене, что это его прах в аббатстве погребен, то и несчастному герою-мужу рай стал «невмочь». Перефразируя великого трагика В. Шекспира, можно сказать, правды не нашлось ни на земле, ни выше…

В. Ходасевич прошел не закономерный, но, в общем-то, достаточно традиционный для больших художников путь: от умеренного оптимизма в начале творчества до отображения жизни, как сказал философ-экзистенциалист Л. Шестов, в свете «апофеоза беспочвенности» в конце. Этому способствовали, как уже говорилось, и жизнь, и судьба, и время. Вот начальные и предпоследние строчки одного из характерных последних стихотворений поэта, его видение горнего и дольнего. Заметим, любимая им толерантная ирония ушла, ее изгнал злой сарказм:

Вверху — грошовый дом свиданий.

Внизу — в грошовом «Казино» .

Расселись зрители. Темно.

Пора щипков и ожиданий.

11есутся звезды в пляске, в тряске, Звучит оркестр, поет дурак, Летят алмазные подвязки Из мрака в свет, из света в мрак.

И заходя в дыру все ту же, И восходя на небосклон, -.

Так вот в какой постыдной луже Твой День Четвертый отражен!..^[7]

(«Звезды», 1925)

Творчество В. Ходасевича всегда было и остается привлекательно для ученых за рубежом, и в постсоветской России о нем появились глубокие исследования^[8]. Однако этим художником слова еще относительно мало интересуются любители поэзии. Причин несколько. Современниками В. Ходасевича были величайшие поэты, дебютировавшие на два — три — четыре года раньше него. Свою роль сыграла и его обособленность от основных литературных течений, повлияла эмиграция, ее следствием стало полузапрещенное положение поэта на родине, думается, повлияли и мемуары современников, рассказавших о сто сложном характере. Образное творчество поэта неравноценно, но даже на этом фоне критические оценки его стихов удивляют разнообразием мнений.

Строгий критик В. Набоков в заметке-некрологе дал такую оценку творчеству В. Ходасевича: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней»^[9]. Среди тех, кто дал высокую характеристику таланту В. Ходасевича, много именитых личностей, причем весьма недружелюбно друг к другу относившихся, например М. Горький и З. Гиппиус. Не все признанные литераторы разделяли их мнение. Скромнее, как камерное, «альбомное», оценивал творчество своего современника О. Мандельштам, хотя и находил в нем нечто примечательное: «Идя от лучшей поры русского поэтического дилетантизма, от домашнего альбома, дружеского послания в стихах, обыденной эпиграммы, Ходасевич донес даже до двадцатого века замысловатость и нежную грубость простонародного московского говорка, каким пользовались в барских литературных кругах прошлого века. Стихи его очень народны, очень литературны и очень изысканны»^[10]. Правда, сказано это было в 1923 г., до выхода последней и, несомненно, лучшей книги стихов поэта. Совсем невысокую оценку дали В. Ходасевичу известный критик Д. СвятополкМирский, символист В. Иванов. Чаще всего поэта обвиняли в подражательстве или неоригинальности. Хочется верить, что поэтическое наследие В. Ходасевича прошло стадию незаслуженных обвинений (как прошло ее поэтическое наследие И. Бунина). В самих критических указаниях — вот здесь у него А. Пушкин, вот здесь — Е. Баратынский, вот здесь — А. Блок — слышится что-то снобистское. В. Ходасевич нс скрывал своих диалогов с классиками, его явные и скрытые отсылки к предшественникам поэтически обоснованны, все это постигается в рамках непредвзятого интертекстуального изучения.

Трудно сказать, почему в конце 1920;х гг. (вряд ли под давлением недоброжелательной критики) В. Ходасевич почти оставил поэтическое творчество. Возможно, говоря пушкинской строкой, лета склонили к «суровой прозе». Хотя… рифма его никогда не была «шалуньей». Отчасти этот шаг объяснил поэт: в стихотворении " Хранилище" (1923) он (не без толики провокации) выразил сомнения в действенности красоты. Вот начальная строфа этого сочинения и финальная, с аккордным прозаизмом, — фирменным знаком позднего В. Ходасевича:

По залам прохожу лениво.

Претит от истин и красот.

Еще невиданные дива, Признаться, знаю наперед.

…

Нет! Полно! Тяжелеют веки Пред вереницею Мадонн, -.

И так отрадно, что в аптеке Есть кисленький пирамидон.

В последнее десятилетие жизни был написан роман " Державин" (1931), своеобразная дань памяти учителю, затем — повесть " Жизнь Василия Травникова" (1936) — здесь вымышленный герой, писатель, высказывает многие сокровенные мысли самого автора, книга «О Пушкине» (1937) — здравица российскому «началу всех начал» и, незадолго до кончины, воспоминания " Некрополь" (1939) — то, что нельзя обойти, создавая историю русской литературы.

В. Ходасевич был, безусловно, личностью незаурядной, с годами стало ясно: он не просто оставил значительный след в отечественной словесности, но и предопределил ее дальнейшее развитие в самой России и в русском зарубежье. В стихотворении с устойчивым в мировой словесности названием " Памятник" (1928) В. Ходасевич в общем-то справедливо писал:

Во мне конец, во мне начало.

Мной совершенное так мало!

Но все ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

• [1] Поэт имеет в виду восьмитомник А. Пушкина, который он всегда возил с собой.
• [2] «Дом искусств» явился своеобразным прообразом Елагинской коммуны в романе современного писателя Д. Быкова «Орфография» (2003).
• [3] Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: в 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 190.
• [4] Вейдле В. Поэзия Ходасевича // Русская литература. 1989. № 2. С. 160.
• [5] Подробно — см. глоссарий: амбивалентность.
• [6] Левин Ю. О поэзии В. Ходасевича // Левин Ю. И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 239−242.
• [7] Согласно Святому Писанию, все небесные светила были созданы в Четвертый День Творенья.
• [8] Первые в этом ряду — Богомолов Н. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // Ходасевич В. Стихотворения. Библиотека поэта. Вступительная статья. Л., 1989; Бочаров С. Ходасевич // Литература русского зарубежья 1920−1940. М., 1993. Затем появились другие содержательные работы названных ученых, а также работы А. Ранчина, М. Филина, С. Федякина, других исследователей.
• [9] Набоков В. О Ходасевиче // Набоков В. Русский период. Собр. соч.: в 5 т. Т. 5. СПб., 2003. С. 587.
• [10] Мандельштам О. Буря и натиск // Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 209.