Научная деятельность как «конечная область значений» (феноменологическое описание)

Анализ академического порядка знаний нуждается в прояснении места индивидуума в рамках этого порядка. Собственно говоря, институциональная структура академического порядка и определяет собой социальную роль ученого в те или иные моменты исторического развития, а также и когнитивный стиль, характерный для этой эпохи. В данном случае речь идет о позитивизме как когнитивном стиле, присущем равно и естественным и социальным наукам. Для характеристики его мы обратимся к концепции А. Шюца, представившего научную деятельность как конечную область значений.

Здесь необходимо сказать несколько слов в объяснение этого термина.

Основатель социальной феноменологии А. Шюц в предметнотелесной закрепленности видел «преимущества» повседневности по сравнению с другими сферами человеческого опыта, которые он называл конечными областями значений (finite provinces of meaning). Наряду с повседневностью это такие сферы, как религия, сон, игра, научное теоретизирование, художественное творчество, мир душевной болезни и т. п. Он определял эти области как конечные, потому что они замкнуты в себе и переход из одной области в другую не только невозможен, но и требует определенного усилия и предполагает своего рода смысловой скачок. Например, переход от увлекательного романа или захватывающего кинофильма к реалиям повседневной жизни требует некоторого усилия, заключающегося в переориентации нашего восприятия на «иную» реальность. Религиозный опыт также резко отличается от опыта повседневности, и переход от одного к другому требует определенной душевной и эмоциональной перестройки. То же можно сказать и о других случаях.

Значения фактов, вещей, явлений в каждой из этих сфер опыта образуют целостную систему. Одна и та же вещь, например, лепешка из пресного теста, имеет разные значения в религии, науке, повседневной жизни. В каждой из названных сфер ее значение входит в целостную, относительно замкнутую систему значений. Эти системы сравнительно мало пересекаются, поэтому соответствующие сферы опыта и названы конечными областями значений. Но я бы предпочел именовать их мирами опыта: мир сна, мир игры, мир науки, мир повседневности и т. д.

Возникает вопрос: как можно сопоставить, скажем, сон и повседневность? В жизни все реально, мы имеем дело с настоящими предметами, а во сне все ирреально. Или: как сопоставить сказку и повседневность? В сказке есть и Кощей Бессмертный, и Конек-Горбунок, и ковер-самолет — фиктивные, воображенные существа и предметы, а в повседневности нас окружают реальные, объективные вещи. Так чем же нужно руководствоваться, сопоставляя эти конечные области значений?

Дело в том, что, рассуждая о конечных областях значений, мы не затрагиваем вопрос об объективном существовании фактов и явлений в данных областях. И у нас есть на это полное право. В этом и состоит специфика феноменологического подхода. Ведь речь идет не о том, что объективно, а что не объективно; и в одном, и в другом, и в третьем, и в пятом случае мы имеем дело со сферами опыта. А все, что нам известно о мире, мы знаем из нашего опыта. Но в качестве содержания нашего опыта Конек-Горбунок существует так же, как стул, хотя и не так же. И в конечном счете невозможно доказать, что на самом деле стул существует, а Конек — нет. Если я скажу, что видел и трогал стул, и даже сидел на нем, а Конька не видел и не трогал, то это глупо: мало ли чего я не видел и не трогал, каракатицу, например, я тоже не видел, но ведь не утверждаю, что каракатица не существует.

Эти «философские тонкости» помогают нам понять, как отличить мир повседневности от других миров опыта. Во всех случаях человек имеет дело с опытом, но как неотъемлемая часть опыта повседневности выступает переживание объективного существования вещей и явлений — то, чего, как правило, нет в других мирах опыта: в сказке и мифе, во сне, в игре, в науке (например, идеальной прямой в реальности не существует), в искусстве и т. д. По мнению Шюца, именно это качество опыта повседневности — телесно-предметное переживание реальности, ее вещей и предметов — и составляет ее преимущество по сравнению с другими конечными областями значений. Поэтому, говорил он, повседневность является «верховной реальностью». Человек живет и трудится по преимуществу в ней, но, отлетая мыслью в те или иные сферы, всегда и неизбежно возвращается в мир повседневности¹.

Теперь — о науке, или о «научном теоретизировании», как говорит Шюц, как о «конечной области значений» или «конечной сфере опыта». Шюц не принимает во внимание экспериментальную, «деятельностную» сторону науки, справедливо полагая, что научное экспериментирование остается по сию сторону повседневной жизни, оно представляет собой одну из областей трудовой повседневности, когнитивный стиль которой определен наличием в ней практических целей, составлением проектов и реализацией деятельности для их достижения.

Научное теоретизирование, полагает он, не практическая трудовая деятельность, а созерцание, предполагающее принятие особой созерцательной, или теоретической установки. Но надо отделить научное теоретизирование от теоретизирования иного рода. В нашей повседневной жизни мы много размышляем, составляем всякого рода проекты, сравниваем в уме возможности их разрешения, продумываем разные направления деятельности. Все это можно с полным правом назвать теоретизированием, но это еще не научное теоретизирование, ибо здесь мы размышляем с практическими целями, будь то воспитание детей, устройство на работу, выбор банка и т. д. и т. п. Это, говорит Шюц, просто теоретический «анклав» в мире повседневности, а не конечная область значений.

Научное теоретизирование или научная теория в строгом смысле слова — это теоретизирование, которое «не служит практическим целям. Его цель — не овладение миром, а наблюдение и понимание его»^[1][2]. Такой подход вполне обоснован с точки зрения социологии повседневности, ибо, если можно вообще говорить о науке как определенной специфической сфере опыта, то это будет именно научное теоретизирование. Ибо прикладная наука, как это следует из самого этого названия, есть приложение, применение научных результатов к потребностям жизни, т. е. к целям, рождающимся и живущим в повседневном мире. В свою очередь, эксперимент в науке — также целеориентированная деятельность, ее цели лежат вне ее самой, они задаются научной теорией. Получается, что с точки зрения учения о конечных областях значений теоретическая наука и есть собственно наука, ибо она не преследует никаких целей, коренящихся в мире практической трудовой деятельности. Так же, как мы отличаем науку от повседневной жизни, можно отличать ученого как обыкновенного человека, руководствующегося целями повседневной жизни, от ученого именно как ученого, не ставящего перед собой цели овладения миром или изменения мира, но стремящегося обрести знание о мире путем его наблюдения.

Эта, как говорит Шюц, установка «незаинтересованного наблюдателя» характеризуется особым родом жизненной активности (attention a la vie). Она состоит в разрушении всей системы релевантностей, которая определяет деятельность в практической сфере — в сфере так называемой естественной установки, и в создании новой специфичной системы релевантностей. Основой системы релевантностей в естественной установке, говорит Шюц, является «фундаментальная тревога», т. е. боязнь или стремление избежать смерти, каковая и регулирует, и определяет все сложнейшие и разветвленнейшие системы важного и неважного, значимого и незначимого, все системы жизненных целей и мотивов индивидуумов. В теоретической установке фундаментальная тревога отсутствует. Если с точки зрения практической установки релевантно, т. е. должно приниматься в расчет, все, что может каким-либо образом повлиять на достижение стоящих перед индивидуумом практических целей, то с точки зрения теоретической установки совершенно безразлично, повлияет ли идея на жизненную практику, важно лишь, выдержит ли она проверку опытом. Такая установка предполагает некоторую отвлеченность от интересов жизни, т. е. некоторое ослабление жизненной активности, свойственной трудовой практической сфере.

Поскольку теоретическая мысль не действует активно во внешнем мире, ее результаты обратимы. Результаты практических действий необратимы. Можно, конечно, предпринять определенные усилия и вернуть ситуацию, возникшую в результате некоторой деятельности, в исходное состояние. Но нельзя сделать бывшее небывшим. Этот факт отражается и в морали, и в законодательстве — судят не за умысел, а за действия. Факт обратимости теоретической деятельности предполагает, что ее результаты могут быть пересмотрены, отменены, изменены безо всяких последствий для реального мира.

Отсюда выводится важное следствие: для теоретика несуществен, нерелевантен факт физической достижимости или недостижимости того аспекта мира, который является предметом его мысли. Для нормального человека, планирующего деятельность в рамках естественной установки, существует, как говорит Шюц, «точка 0» — собственное тело, рассматриваемое как центр, по отношению к которому располагается весь остальной мир. Для теоретика такой точки нет. «Переходя в сферу теоретического мышления, человек „заключает в скобки“ свое физическое существование, а с ним и собственное тело, и всю систему ориентаций, для которой его тело является центром и источником»^[3]. Это значит, что все приватные и личные проблемы, возникающие естественным образом в повседневном мире и в значительной мере определяющие в нем содержание человеческой деятельности, в мире теоретической установки не имеют значения. Получается, что теоретик осмысливает мир не прагматически, с точки зрения собственных партикулярных интересов, а универсально, так, что его решения проблем значимы везде, всегда и для каждого человека. Вместе с собственным телом он «заключает в скобки» свою субъективную позицию и точку зрения.

Можно говорить о специфическом epoche теоретической установки. По Шюцу, в ней «берется в скобки»: а) субъективность мыслящего, т. е. он сам как психофизическое существо, как телесное существование в мире; б) система ориентаций, связанная с телесностью мыслящего, т. е. вся система категоризации мира в терминах «близкий — далекий», «достижимый — недостижимый», «действительный — воображаемый» и т. д.; в) фундаментальная тревога и вся система коренящихся в ней личных и прагматических интересов и целей.

Но это не означает, что деятельность теоретика совершенно произвольна и ничем не регулируема, что мир его бесструктурен, т. е. в нем отсутствует система релевантностей как система регуляторов важного и неважного, необходимого и случайного и т. д. Эта система, говорит Шюц, вводится первым актом выбора исследовательской проблемы. Именно проблема предопределяет структуру мира теоретика, которая в свою очередь диктует как стратегию, так и тактику теоретической деятельности.

Но не следует думать, что сам этот акт выбора проблемы — свободный, произвольный акт. Конечно, большую роль в этом выборе играет индивидуальная склонность, но, выбирая, он ограничен тем, что предоставляет ему историческая традиция науки, точнее, той ветви знания, в которой он работает. Уже в момент выбора он несвободен в том смысле, что набор имеющихся проблем, так же, впрочем, как и предполагаемых методов их решения, имеющихся данных, способов достижения результатов и т. д. и т. п., определен другими — теми, кто работал в науке до него. Шюц даже считает возможным говорить о специфическом когнитивном стиле, присущем каждой отрасли науки. В этот стиль фактически включается то, что Т. Кун вкладывает в понятие научной парадигмы^[4]. Поэтому можно сказать, что выбор проблемы уже есть выбор парадигмы, который достаточно жестко предопределяет всю дальнейшую деятельность теоретика, строит, так сказать, всю систему его релевантностей вплоть до самого широкого представления о мире и его познании, т. е. до методологии и эпистемологии.

Итак, выбор проблемы свободен, но он предполагает отсутствие свободы в выборе парадигмы или когнитивного стиля, в котором работает данная наука. Как сказал Гете, «свободен первый шаг, но мы рабы второго…» Очень важна природа этой несвободы второго шага, природа необходимости парадигмы или когнитивного стиля. Очень часто ученый, работающий в рамках определенной парадигмы, представляется природным релятивистом либо некритичным подражателем, который работает именно так, как все остальные, только лишь потому, что так работают все остальные. Если следовать Шюцу, такая точка зрения ошибочна. Ученый работает в определенной парадигме не потому, что ему все равно, как работать, или потому, что так делают все остальные, а потому, что только в рамках имеющейся парадигмы или когнитивного стиля проблемы, которыми он занимается, обретают статус реальных проблем, а вся исследуемая область — статус реальности. Благодаря парадигме проблемы соотносятся с реальным объективным миром, в котором действуют реальные люди, в котором имеются реальные объекты и который является «верховной реальностью» — по отношению к ней только и обретают реальность все прочие «конечные области значений».

Когнитивный стиль (или парадигма, по Куну) оказывается, таким образом, связующим звеном между деятельностью теоретика и реальным миром, обеспечивающим обязательность и необходимость продуктам его созерцательной деятельности и тем самым позволяющим провести различие между научным теоретизированием и простым фантазированием. Последнее лишено обязательных правил, и потому его продукты лишены качества необходимости.

Обретая статус реальности, объекты теоретического созерцания одновременно обретают четко фиксированное место в порядке объективного (космического) времени. Это, подчеркнем, относится к объектам научного теоретизирования, но не к процессу самого теоретизирования и не к теоретизирующему индивидууму. Последний, согласно Шюцу, располагает своим собственным ощущением временности, длительности, duree. Оно, это ощущение, следует не из его причастности как человеческого существа к «живому настоящему» человеческих взаимодействий. Как теоретик он «изъят» из этого настоящего, так же, как и из «стандартного» времени, организующего жизнь социальных взаимодействий, структур и институтов. В той мере, в какой ученый соучаствует в этом стандартном времени (его рабочие часы, расписание дел и т. п.), он выступает не как теоретик, а как повседневный деятель и имеет дело с наукой как институтом, а не чистым теоретизированием. Его же собственное, имеющееся в рамках теоретизирования ощущение времени складывается из восприятия накопленного теоретического опыта и открытого горизонта будущих проблем и их решений.

Если систематически просмотреть все, что говорит Шюц о теоретизирующем «я», то оказывается, что оно лишено телесного, физического существования, не имеет прагматичного личностного «я», но также не имеет и ощущения живого настоящего социальных взаимодействий, в которых участвуют люди в рамках естественной установки повседневной жизни. Не будучи сам полноценным человеческим существом, пребывая, по сути дела, в мире абстракций, теоретизирующий индивидуум оказывается неспособным к восприятию других индивидуумов как полноценных человеческих существ. Шюц резюмирует все сказанное в одном, довольно неожиданно звучащем положении: «Теоретизирующий индивидуум одинок: у него нет социальной среды, он стоит вне социальных отношений»^[5].

И описание Г. Шпинером академического порядка знаний, и шюцевский анализ научного теоретизирования как конечной области значений демонстрируют, по существу, идеальный образ науки и ученого, как он сложился в ходе исторического развития и был воспринят и концептуализирован в самой влиятельной и распространенной философии науки — в позитивизме. Выше мы говорили о «незаинтересованности» как о принципиальной позиции ученого, единственная цель и единственный интерес которого состоят лишь в получении знания ради знания, и говорили о парадоксальности такой позиции с точки зрения понимания позитивизмом собственной роли в социальном развитии. Решающую роль в преодолении этого парадокса сыграла концепция философии науки Карла Поппера. Однако сама она, в свою очередь, привела к последствиям, поистине разрушительным для позитивистского образа науки.

• [1] Подробнее о конечных областях значений и о концепции повседневности А. Шюцасм.: Ионин Л. Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. М.: Логос, 2000. Гл. 2.
• [2] Schutz A. Collected Papers. Vol. 1. Р. 245.
• [3] Schutz A. Collected Papers. Vol. 1. Р. 248.
• [4] О концепции научных парадигм Т. Куна см. далее в настоящей главе.
• [5] Schutz A. Collected Papers. Vol. 1. Р. 243.