Автобиографический характер «Жития протопопа Аввакума»

В результате процесса обмирщения жанра житие святого начинает все больше напоминать светскую биографическую повесть, в основе которой лежат реальные конфликты «бунташного» столетия. Они могут носить социальный характер, как в «Житии Юлиании Лазаревской», когда в результате мятежа «рабов» погиб старший сын святой, или семейнобытовой, как в «Повести о Марфе и Марии», где любящие сестры были разлучены из-за ссоры мужей. «Брань о местех» свояков на пиру имела под собой и социально-историческую основу, отражая процесс оскудения старинных родов и возникновения новой знати, характерный для русского общества XVII в. Основной конфликт в житии мог передавать трагизм эпохи церковного раскола и носить религиозно-политический характер, как в «Повести о боярыне Морозовой», героиня которой приняла мученическую смерть за идеалы старообрядчества.

Из старообрядческой среды вышли многие самобытные писатели XVII в., и прежде всего протопоп Аввакум (1620/1621 — 1682), автор знаменитого жития-автобиографии. Таким же «самосвидетельством» являлось.

" Житие Епифания", духовного отца Аввакума. Оба писателя обладали общностью взглядов, широкой литературной образованностью, были связаны многолетней дружбой и близостью судьбы (будучи узниками земляной тюрьмы в Пустозерске, они в апреле 1682 г. погибли на костре), однако их жизнеописания существенно отличались друг от друга. Согласно исследованию А. Н. Робинсона, Аввакум всегда изображал себя в семье и в обществе, в жестокой и вполне реальной борьбе за свои идеалы, в то время как Епифанию была присуща созерцательность; он затворник, и главное в его «Житии» — самоанализ, внутренняя борьба за чистоту души.

Сын сельского священника из Нижегородской земли, начавший службу дьяконом в селе Лопатицы и через 10 лет ставший протопопом Вознесенской церкви в Юрьсвцс Повольском, Аввакум рано оказался вовлечен в религиозно-политическую борьбу эпохи. Вступая в конфликт то с местными начальниками, то с прихожанами, недовольными строгим пастырем, он не раз был вынужден бежать в Москву. В столице Аввакум сблизился с членами кружка «ревнителей древлего благочестия», который возглавляли царский духовник Стефан Вонифатьев и протопоп московского Казанского собора Иван Неронов. Главная задача кружка — возрождение былого нравственного авторитета церкви, а также борьба с пережитками язычества в народной среде. Не приняв церковной реформы патриарха Никона, защищая веру отцов и дедов, Аввакум большую часть жизни провел в тюрьмах и ссылках. Сосланный в Сибирь, а затем в Даурию, протопоп почти 11 лет (1653−1664) терпел невероятные лишения и голод, видел, как страдает его семья. Дух бунтаря и правдоискателя не смогли сломить ни жестокие расправы с ним воеводы Пашкова, ни смерть детей. В сибирской ссылке родилась его слава мученика за веру, развился талант проповедника. Попытки склонить Аввакума лестью и богатыми дарами к примирению с властями после его возвращения в Москву окончились неудачей. В 1667 г. мятежный священник был лишен церковного сапа, предан проклятию и сослан в Пустозерск, где произошло становление его как писателя.

Аввакум — автор более 80 произведений, часть из которых до пас не дошла. Среди его сочинений «Книга бесед» и «Книга толкований», челобитные царям Алексею Михайловичу и Федору Алексеевичу, письма и послания, адресатами которых являлись родные и близкие Аввакума, его духовные дети и страдальцы за веру, в том числе боярыня Морозова. Будучи традиционалистом в области церковной жизни, Аввакум стал новатором в литературном деле, о чем свидетельствует самое знаменитое из его сочинений — " Житие протопопа Аввакума, им самим написанное" .

Оно создано в период заключения Аввакума в последней земляной тюрьме в Пустозерске, куда протопоп был выслан вместе с друзьями-единомышленниками (Епифанием, Федором и Лазарем) и где через 15 лет погиб вместе с ними на костре. Текст «Жития» помогает восстановить атмосферу, в которой рождалось произведение: «Таже осыпали нас землею: струбъ въ з? мле, и паки около земли другой струбъ, и паки около вс? хъ общая ограда за четырми замъками; стражие же пред дверми стрежаху темницы… запечатлены в живом аде плотно гораздо; ни очию возвести на небо возможно, едина скважина, сиречь окошко. В него пищу подают, что собаке… Сперва зело тяжко от дыму было: иногда, на земле валяясь, удушисься, насилу отдохнешь. А на полу там воды, но колено, — все беда!.. А сижу наг, нет на мне ни рубашки, лишь крест». Утратив все иные связи с миром, кроме литературных, Аввакум создает свое жизнеописание, «понуждаемый» к этому духовным учителем Епифанием, и тем самым продолжает борьбу за свои идеалы.

Устойчивый в «Житии» мотив телесной наготы — не только реалия тюремного быта, по и символ обнаженной души, неподдельной искренности чувств. Повествование постоянно сопровождают эмоциональные авторские ремарки типа «Ох, горе мне!», «Увы мне, грешному!» Традиционная в агиографии сцена искушения святого блудницей для Аввакума интересна не тем, как герой преодолевает зов плоти (положил руку на пламя свечи), а тем, что он переживает в процессе грехопадения и нравственного очищения. Обостренное внимание к внутреннему миру человека приводит Аввакума к психологизации описания героя, которому «горко было» впасть в искушение, «зело скорбен» пришел он домой, «падох на землю на лицы своем, рыдаше горце», до полуночи «плакався» пред образом, «яко и очи опухли». Акцентируя внимание на глаголах внутреннего действия, словах экспрессивноэмоционального характера, писатель создает особую лирическую атмосферу сопереживания, что отражает близость как автора к герою, так и героя к читателю, делая стиль произведения похожим на исповедальный.

Аввакум вышел за рамки житийной традиции односложной трактовки образа: либо грешник, либо праведник. Схематизм и безликость неприемлемы для автора, когда он рисует образ верной спутницы — Анастасии Марковны, которая многие годы делила с ним все тяготы жизни. Если образ своей матери, «молитвенницы» и «постницы», оказавшей определяющее влияние на нравственное становление сына, Аввакум дает больше портретно, описательно, то характер жены он раскрывает через действие, яркие диалогические сцены. Во время бури на Тунгуске, когда дощаник «налилъся среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду ушло», она, простоволосая, «на полубы из воды робят кое-как вытаскала», пока ее муж-священник, «на небо глядя», кричал: «Господи, спаси! Господи, помози!» Возвратившись в Москву, Аввакум делает мучительный выбор между семейным покоем и служением вере: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на двор?; говорить ли мн?, или молчать? — связали вы меня!» Анастасия Марковна благословляет мужа на трудный путь: «…дерзай пропов? дати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи… Поди, поди в церковь, Петровичь, — обличай блудню еретическую!» .

Образ Марковны исторически, социально и психологически конкретен, он не очищен от сомнений и колебаний. «Долъго ли муки сея, протопоп, будет?» — пеняет она мужу, когда силы покинули ее во время многодневного перехода по льду Нерчи-реки. «Протопопица б? дная бредетъ-бредетъ, да и повалится — кользко гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же челов? к на нея набрелъ, тут же и повалился: оба кричатъ, а встать не могут. Мужикъ кричитъ: „Матушка-государыня, прости!“ А протопопица кричитъ: „Что ты, батько, меня задавилъ?“» Этот эпизод позволяет открыть еще одну грань новаторства «Жития» Аввакума — совмещение двух разнородных планов: комического и трагического. Смех сквозь слезы — характерное явление литературы Нового времени — пронизывает и сцену заточения Аввакума в Братском остроге, где он «сид?лъ до Филипова поста в студеной башне»: «.ламъ зима в т? поры живетъ, да Богъ грелъ без платья! — вспоминал автор. — Что собачка, в соломке лежу: коли накормятъ, коли н? тъ. Мышей много было, я их скуфьею билъ, — и батошка не дадутъ дурачки! Все на брюхе лежалъ: спина гнила». Способность в экстремальных ситуациях сохранять чувство юмора по отношению к себе («что собачка, в соломке лежу») и к врагам («и батошка нс дадутъ дурачки») свидетельствует об огромной силе духа героя, убеждает, что человек, живущий в ладу со своей совестью, непобедим.

" Житие" насыщено сатирическими портретами врагов Аввакума, прежде всего его идейных противников — патриарха Никона и сторонников церковных нововведений. Нарушая закон евангельского всепрощения, Аввакум грозил мучителям: «Воли мне нет да силы — перерезал бы… мирских жрецов всех, что собак… развешал бы по дубью». Когда, вернувшись в Москву из ссылки, он, обласканный милостями царя, услышал в свой адрес от недавних гонителей уважительное «батюшка», то с едкой иронией отметил: «Чюдно! давеча был блядин сын, а топерва батюшко!» Аввакум допускал сатирические выпады и в адрес царя. Из Пустозерска он писал «тишайшему» Алексею Михайловичу: «Бедной, бедной, безумной царишко! Что ты над собой сделал? Ну, сквозь землю пропадай! Полно христиан тех мучить!» Аввакум был сожжен на костре не только за проповедь старой веры, но и «за великие на царский дом хулы». Страстный правдоискатель и народный заступник, он был убежден, что за «мирскую правду… подобает душа своя положить». С горечью признавая, что найти правду можно лишь в огне или в тюрьме, он доказал это своей жизнью, где не было расхождения между словом и делом.

Аввакум поразил современников смелостью своих богословских и обрядовых новаций. Он выступил за перенесение богослужения в крестьянский быт (из церкви — в «сушило», «избу», «куст»); по его представлениям, Святая Троица — это своеобразный совет, который сидит рядком и правит миром. Опрощение традиционных представлений религиозного порядка, бытовая разработка чудес характерны для Аввакума-агиографа. Таково описание чудесного насыщения героя «Жития» — узника Андроникова монастыря, где Аввакум три дня и три ночи сидел на цепи в темноте и полном одиночестве, без питья и еды. Бытовые реалии чуда (кусок хлеба, «шти», деревянная ложка) снижают высокое религиозно-символическое звучание сцены. Аввакум затрудняется в ответе на вопрос, кто спас сто от голодной смерти: ангел, посланный Богом, или человек — сочувствующий его бедам стражник. И напротив, конкретная деталь низкой действительности — черная курочка, несущая по два яичка в день и не дающая умереть с голоду детям ссыльного протопопа, — возводится в ранг чудесного, толкуется как «небесная помощь». Понятно, почему Д. С. Лихачев определял стиль «Жития» Аввакума как стиль патетического опрощения, предполагающий «заземление» высокого и поэтизацию низкого.

Аввакум выступил в «Житии» сразу в двух ролях: как «списатель» и как герой, утверждая в русской литературе новый тип — «святого грешника», образ внутренне противоречивый, но до боли жизненный. Вождь старообрядцев, Аввакум наделял себя чертами пророка, нового апостола веры, ставил в один ряд с авторитетными святыми: «…аще ли в воду посадят, и ты, Владыко, яко Стефана Пермского, освободишь мя!» В то же время он прибегал к крайней форме самоуничижения: «Рекох, и паки реку: аз есмь человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам, и всякому человеку лицемерен, окаянной». Традиционное идеализированное изображение святого сталкивалось с традиционным изображением автора как условно многогрешного человека. Новаторство писателя, опираясь на глубокую литературную традицию, приходило в противоречие с ней.

Двойственная структура образа Аввакума в «Житии» («пророк» и «грешник») приводила к сочетанию в произведении двух планов повествования: торжественной авторской проповеди и покаянной исповеди. В стиле «Жития» высокое, книжно-библейское соседствовало с низким, народно-бытовым. Аввакум нс «уничижал природного русского языка», а брал на вооружение весь арсенал его средств — от церковнославянизмов до площадной брани. Яркий в своей безыскусности стиль Аввакума противостоял риторически холодному слогу барочных писателей школы Симеона Полоцкого, где «красиоглаголание», по мнению «огнепального» протопопа, убивало мысль, в то время как Бог «не словес красных… слушает, но дел наших хощет» .

Образы Аввакума-автора и Аввакума-героя, несмотря на автобиографизм «Жития», нельзя отождествлять. Автор и герой живут и действуют в разных временных планах: художественное время героя — прошедшее для автора, которому, в отличие от героя, известно будущее. Не совпадают и круги общения героя и автора. Первый окружен членами семьи, духовными детьми, единомышленниками и врагами; второй общается с читателями и слушателями. От авторской воли зависит отбор и интерпретация биографического материала. Герой в конце «Жития» остается жив, но его скорую кончину предчувствует автор, создавая вокруг него ореол мученика за веру.

Появление «Жития» — закономерный результат развития автобиографического начала в русской литературе, где предтечами Аввакума выступают Владимир Мономах и Иван Грозный. Новаторство писателя-старообрядца сказалось в том, что он создал не публицистическое сочинение с вкраплением автобиографических элементов, а цельное жизнеописание. Автор-герой «Жития» — не представитель княжеского или царского рода, а сын сельского священника, что свидетельствует о процессе демократизации литературы и эмансипации творческой личности. Следует также учесть, что автобиографизм был противопоказан житию как жанру, и потому до Аввакума он обычно развивался в недрах других жанровых образований — в литературе поучений и посланий.

История жизни человека, поднявшегося на борьбу за свои убеждения, превращается в историю старообрядческого движения, в историю России второй половины XVII в. «Житие» Аввакума нс одногсройно, как того требовал канон, оно густо «населено»: протопоп изображается в семье и в обществе, в окружении «ревнителей» и врагов «древлего благочестия». Поражают пространственно-временные границы повествования, когда оно переносится из села Григорова в Москву, из Тобольска в Братск, из Мезени в Пустозерск. Склонность к художественному обобщению выводит рассказ опального старообрядческого священника за грань частного интереса к частной биографии, делает его достоянием отечественной истории и иллюстрацией вечного сюжета «хождения по мукам» в поиске истины и справедливости.

Литературная история памятника

Около двух веков «Житие» Аввакума распространялось в списках и было известно ограниченной читательской аудитории. После публикации текста произведения в 1861 г. произошел качественный переворот: из книги подпольной, сохраняемой в основном в крестьянской и купеческой старообрядческой среде, оно стало объектом читательского и научного интереса в высших слоях русской интеллигенции. Эта книга сопровождала И. С. Тургенева за границей, являясь для него частицей родины, образцом «живой речи московской». Ф. М. Достоевский в личности и судьбе Аввакума видел преломление исконных черт национального русского характера, был убежден, что никакой иностранный перевод не в состоянии передать самобытный стиль «Жития». О большом воспитательном потенциале произведения говорил Л. Н. Толстой, полагая, что оно обязательно должно войти в учебники. Стиль сочинений Аввакума А. М. Горький считал «непревзойденным образцом пламенной и страстной речи бойца». Личность и творчество Аввакума привлекали внимание В. М. Гаршина, Н. С. Лескова, И. А. Бунина, Д. Н. Мамина-Сибиряка, С. В. Максимова, Л. М. Леонова, А. Н. Толстого и многих других русских писателей XIX—XX вв.

В широкий научный оборот «Житие» Аввакума введено благодаря трудам таких исследователей истории отечественной словесности, как Н. С. Тихонравов, В. И. Малышев, А. Н. Робинсон, В. Е. Гусев, Н. С. Демкова, Н. В. Понырко. Ими были выявлены и изучены списки и редакции памятника, в том числе и три авторские, что является уникальным для древнерусской литературы и позволяет проследить становление и развитие замысла писателя. «Житие» переведено на многие языки мира, среди исследователей творчества Аввакума много иностранных имен (Р. Паскаль, С. Матхаузерова, П. Хант, Л. Боева и др.). В последнее время существенно изменился интерес ученых к писателю: если раньше он привлекал внимание прежде всего как стилист, то теперь больше как оригинальный философ-богослов и вождь крупнейшего оппозиционного движения на Руси XVII в. «Житие» изучается не только как духовное завещание старообрядца, имеющее непреходящую историческую ценность, но и как художественное явление, поэтому современные исследователи уделяют большое внимание проблемам жанра и композиции, пространства и времени, соотношения реального и вымышленного в произведении протопопа Аввакума, значения памятника в истории житийного жанра и развитии русской литературы.

Одной из дискуссионных проблем современного литературоведения является вопрос о жанровой природе «Жития» протопопа Аввакума. В научной литературе накоплен большой опыт исследования текста памятника под этим углом зрения. Значительная часть ученых не сомневаются в агиографической основе произведения, отмечая, что она претерпела процесс «реформирования». Ряд исследователей в сложной синтетической форме произведения, вобравшей в себя элементы многих жанров средневековой письменности и устной прозы, видят истоки русского романа (В. Е. Гусев, В. В. Кожинов), другие сближают «Житие» Аввакума с традициями литературы хождений (Б. Илек), духовных грамот (Н. В. Понырко), апостольских посланий (Н. М. Герасимова). По мнению Н. С. Демковой, сложности точного определения жанра «Жития» протопопа Аввакума заключаются в противоречии между старой агиографической композиционной схемой и новыми стилистическими принципами повествования, свободным использованием автором «обломков» рухнувшего в XVII в. здания средневековой жанровой системы.