Происхождение современного русского литературного языка

Русский литературный язык представляет явление глубокого кудьтурпо-псторпчсского интереса. Едва лп какой другой язык в мире может быть сопоставлен с русским в том сложном историческом процессе, который он пережил. Как увпдпм нпжс, но /своему происхождению русский литературный язык — это перенесенный на русскую почву церковнославянский (по происхождению своему древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший и утрачивающий свое иноземное обличив. Употребление в качестве письменного языка чуждого, пс народного языка видим в разных местах и в различные эпохп жизни человечества; укажем хотя бы на средневековую Европу, письменным языком которой как в романекпх, так п, но всех германских странах была латынь; но эта латынь, бывшая и разговорным языком и известных слоях образованного общества и в духовенстве, хотя и обогащалась, искажаясь вместе с тем так называемыми варваризмами, не могла преобразиться в чуждый язык воспринявшей ее страны; вследствие этого в результате процесса индивидуализации общеевропейской культуры в различных местностях средневековой Европы на место латыпп выступают постепенно, и притом в сравнительно псдавпсс время, местные, туземпые языки; принимая Функцию делового или литературного языка, эти языки пропитываются влиянием своего предшественника—латыни, накладывающей свою печать пс только на словоупотреблении, но и на словообразовании и даже словоизменении, по в основании своем эти языки народные. Другой процесс лежит в основании образования романских языков: вульгарная латынь усваивалась народными массами (преимущественно кельтами) п вытс-^[1]

сняла их. исконно нм свойственный, язык. С церковнославянским языком в России дело обстояло пначе. По своей близости к русскому он никогда не был так чужд народу, как была чужда особенно германцам латынь; вследствие этого с первых же лет своего существования па русской почве он стал неудержимо ассимилироваться народному языку, ибо говорившие на нем. русские люди не могЛи разграничить в своей речи ни свое произношение, ни свое словоупотребление и словоизменение от усвоенного ими церковного языка. Так, например, с большою уверенностью можно утверждать, что носовые звуки древнеболгарскис систематически произносились па Руси как нсносовыс (у, а, /ь), ибо нет почти церковнославянских текстов, переписанных русскими людьми, где было бы хоть сколько-нибудь выдержано употребление юсов^[2]. Равным образом чуждые русскому языку слоговые рил (изображавшиеся в древнеболгарских памятниках как ра, рь, ла, ль, где — говорю о древнейших — а н ь могли обозначать неслоговые звуки, следовавшие за слоговыми плавными) передавались в русском произношении или соответствующими русскими звуками ар, ьр, ал, или искусственными сочетаниями, содержащими, однако, русские элементы ара, ьрь, ада (церковнослав. дшвд, илька, града, крьед передавались пли соответствующими русскими словами лглвл, пална, гарда, Еьрсд, или искусственным произношением: дшхвд, палана, гарада, вьрьел). То же скажем о передаче церковнославянского '!", звучавшего в древнеболгарском как а: русские люди заменяли его пли своим звуком, дифтонгом ш * (изображавшимся поэтому на письме буквой «fc), или другим своим звуком, звуком f, более близким к дрсвнсболгарскому а (церковнослав. кол^едтк, ср^лд передавалось или через колЖелтн, гр^дл, или, что наступало почти необходимо при отсутствии тождествснгого по звуку своего слова, через колепдти, срсдд). Памятники XI в., т. е. первого столетня по принятии Русыо христианства, доказывают, что уже тогда произношение церковнославянского языка обрусело, утратило чуждый русскому слуху характер; русские люди обращались, следоватсльпо, уже тогда с церковнославянским языком как со своим достоянием, нс считаясь с его болгарским происхождением, нс прибегая к иноземному учительству для его усвоения и понимания. Можно было бы думать, что церковнославянский язык дошел до русских только путем книжным п усваивался пмп только из книг; но некоторые данные свидетельствуют, что первыми нашими учителями были жпвые носители болгарского языка, сами болгары (ср. сделанные выше замечания относительно передачи древнеболгарских d, а также слоговых р_у л); однако это первоначальное учительство не возобновлялось в первые века русской письменности: Болгария нс переставала снабжать нас книгами, но учителей мы оттуда не выписывали, довольствуясь тою школою русских попов и дьяконов, которая, по свидетельству летописи, была создана еще при Владимире Святом⁵. Впоследствии, но уже гораздо позже, наступили иные условия, при которых Русь, и не только Юго-западная, но также и Северо-восточная, стала ^[3][4]

принимать к себе и выходцев из болгарских земель, которые становились се просветителями и духовными руководителями; им удалось в сильной стспспи обповить южнославянские элементы в книжном русском языке, уже значительно приблизившемся к народному; обновление шло через посредство церковного языка, на котором прежде всего отразилась новая южнославянская струя. Видоизмененный таким образом книжный язык должеп был вновь проделать то, что в старший период уже было в значительной степени достигнуто в смысле приближения к живому языку народному. Обновление церковнославянского языка на Руси и новый Фазис в развитии русского книжного языка наступили, однако, не раньше конца XIV в., когда главные центры просвещения, как и самая митрополичья кафедра, оказались уже перенесенными из Юго-западной Руси в Северо-восточную. Не могу проследить здесь ту сложную борьбу, которую повели народные элементы для овладения книжным языком, для вторжения в ставшую запретною область духовного просвещения и церковного учительства; создание делового, приказного языка, наиболее доступного влиянию языка окружающей среды, в сильной степени облегчило победу идее о слиянии книжного языка с народным. Но окончательное торжество этой идеи увидел только XVJII в., осуществилась лее она только в XIX; наш книжный язык приблизился к народному весьма значительно, сохранив, однако, и до спх пор свой инославянский остов. Церковнославянские элементы, которыми пропитан этот язык, не могут быть рассматриваемы как элементы наносные, как заимствования, напротив, это остатки того общего церковнославянского основания, в которое постепенно пробивали себе путь, вытесняя исконные элсмспты, русские слова, русские Формы и звуки.

Если искать сравнения истории образования русского книжного языка с историей образования других книжных языков, то ближайшую аналогию найдем, как кажется, в истории английского языка: она представляет постепенное проникновение Французского, Франкороманского основания, перенесенного с континента норманскими завоевателями Англии, элементами народными — англосаксонскими.

Таким образом, первой п существенной задачей при анализе современного русского литературного языка, из языка книжного превратившегося в разговорный язык как образованных классов, так и приобщающихся к образованию пародпых масс, является определить церковнославянские элементы, сохранившиеся в этом языке. Эти элементы в настоящее время окружены русской стпхисй. Но, как указапо, русская стпхпя пробивалась в книжный язык постепенно и неравномерно: прежде всего в книжный язык, уже в XI в. бывший разговорным языком духовенства и кннжно-образопанпых классов (вспомппм, например, язык, на котором Владимир Мономах написал свое поучение и свою летопись, приложенную к поучению), вторглись элементы южнорусские, украинские, ибо Киев — центр тогдашней образованности— находился в южнорусской, украинской этнографической среде. Эти дрениейшпе русские элементы с течением времени стерлись, уступив место другим в Руси Северо-восточной, но некоторые из них устояли п до нашего времени: мы увидим ниже, что пропзношеппе бох — боуп (с Фрикативным у_у чуждым и древнеболгарскому и севсрнорусскому языку, от которого московское наречие заимствовало своп консонантизм) ведет нас к той южнорусской среде, где впервые укрепил свое существование наш церковнославянский язык, причем представляется вероятным, что звук у заменил мгновенное г вообще во всех словах в русском произношении церковнославянских слов. Таким образом, второй задачей, нам предстоящей, будет определение тех южнорусских (украинских) элементов, которые сохранились в нашем кппжпом языке при переходе его из Киева в новые центры Руси Северо-восточной.

Перенос церковного управления, переход руководительства в области духовной от Киева сначала во Владимир, а потом в Москву, почти совпал, но времени с великим и сложным процессом, совершавшимся в бассейне Оки и верхнего течения Волги. Здесь столкнулись два больших русских племени: одно из них, севернорусское, проникло сюда в результате колонизационного движения с запада и северозапада; повидимому, оно застало здесь не одних финнов (Мерю), но также и славянские поселения, более или менее прочно осевшие по левому побережью верхнего п среднего течения Оки и по верхнему течению Волги; поселения эти принадлежали ляшскому племени, направившему сильную колонизационную струю в северное Поднспровье еще в то время, когда все русское племя сидело южнее в среднем, частью южном, Поднспровье и в Поднсстровье; превосходившие ляхов своей культурой, питавшеюся великим путем пз варяг в греки, севернорусы покорили их себе и утвердились по крайней мере в верхнем Поволжье, проппкая, однако, п в приокские области; вероятно, поволжские и приокские ляхи были бы с течением времени все вообще ассимилированы севсрнорусам, если бы с юга, нз Рязани, нс пошло встречное движение другого русского племени — восточяорусского. Восточнорусы, как можно предполагать, главным образом в виду наличности многочисленных данных, свидетельствующих о значительных русских поселениях на берегу Дона и Азовского моря в период IX—XI вв., попали на Оку в результате движения своего к северу, к которому их вынудили события, разыгравшиеся в X—XI вв.еке в южной России: здесь, в особенности в восточной ее части, произошла смена властителей, хозяев: место культурных, мирно настроенных к покоренным племенам хазар заняли сначала печенеги, воспользовавшиеся теми тяжкими ударами, которые нанес хазарам киевский князь Святослав, а потом могущественные половцы.-Земледельческое п культурное население нз донских п приазовских степей потянулось в более безопасные местности к северу по Дону и его притокам. Широкой волной нахлынули восточнорусы, которых в Киеве называли вятичами, п на северо-запад н на северо-восток, в местности, уже захваченные другими русскими илеменами (южнорусамн и севернорусамп). На северо-востоке произошла встреча восточнорусов с ссвсрнорусами. Ряд культурно-исторических причин, среди которых видное значение принадлежит и государственному началу, заложенному еще в Южной Руси, по проникшему отсюда и во все землп, занятые русским племенем, ряд причин служпт объяснением, почему встретившиеся в Поволжье п Поочье севернорусы и восточнорусы были вынуждены к мирному сожительству. Татарское пашествие, отодвпнывшее на задний план нлсменные интересы, местные раздоры и укрепившее как п пассленпп, так п в правящих классах национальное, в особенности же религиозное самосознание, послужило одпнм пз наиболее могущественных Факторов при организации и развитии того сожительства, в которое вступали ссвсрнорусы и восточнорусы. Следуя инстинктивным стремлениям народных масс, князья Северо-восточной Руси начинают собирание земель. Благопрпятпос географическое положение Москвы па самой границе севернорусского п восточнорусского племени, на пути из Юго-западной Руси во Владимир, выдвигает ее значение среди других уделов семейства Всеволода Юрьевича, первого собирателя русских земель северо-востока (вспомним его походы па Рязань и удачную политику в отношении к Новгороду). Москва с XIV в. становится пе только наиболее видным политическим центром, но также и средоточием церковной жизни, следовательно, и духоппо-просветптедьпых интересов. Здесь вокруг великого князя, с одной стороны, митрополита — с другой, группируются книжные и образованные люди: церковнославянский язык находит себе в Москве новый базис н новое поприще для своего развития; новая среда благоприятствует и тому обновлению, которое внесли в конце XIV в. в язык церквп прпбывшпо в Северо-восточную Русь болгарские и сербские выходцы; редкий слой образованного общества не может оказаться помехой новой южнославянской струе, задержать ее успех и развитие. Но уберечься от влияния все нарастающей этнографической среды церковнославянскому языку в его новом обличии можно было только нс надолго; в самом непродолжительном времени он наводняется народными элементами, нашедшими себе надежного союзника в деловом, приказном языке, облекающемся естественно в письменную Форму и вырастающем именно в ней и благодаря ей. Спрашивается, какой же именно этнографической среде принадлежали те элементы, которые легли в оспованпе приказного языка и пробились в книжный церковнославянский язык? Несомненно, что мы имеем перед собой прежде всего и главным образом влияние языка самого города Москвы. Действительно, п между современным языком образованных классов и языком московского простонародья, в особенности в области произношеппя, различие незначительно. Но совершенно ясно, что жители больших центров, в особенности при их возншшовспнп, при начале их роста, не могут представляться устойчивой и вполне определенной этпограФНчсской единицей; больгапе центры возникают именно вследствие сосредоточения разноместных по происхождению, разнообразных по составу этнографических элементов, объединяющихся новыми возникшими в этпх центрах торговыми, культурными, политическими интересами. Все эти элементы приносят в привлекший пх к себе центр свой язык, свое наречие; только продолжительное сожительство может повести за собой сближение жителей па почве общего языка, создавшегося в результате смешения, продолжительного и последовательного, различных говоров и нарсчпй. Создастся так называемая xoivtj, язык, обнимающий сначала ограниченную территорию большого города, но распространяющийся с течением времени на широкое пространство области п даже государства, но мерс роста культурного п политического влияния этого центра. Распространение xoivVj происходит при этом через единицы, однородные с теми, в которых она сама возникла, т. с. не через села п деревни, а через города и значительные местечки; местные говоры сельского населения могут сохранять свое древнее обличье в ближайшем соседстве города, создавшего xoivVj, а между тем xotvV) проникает в отдаленные города и торговые центры, связанные между собою единством культурных или политических интересов. Жители Москвы при начале ее роста принадлежали к разпым русским племенам: возможно, что, кроме северпорусов и восточнорусов, здесь были даже южнорусы, в лпце дружиннпков князей, боярской челядп, торговцев и духовенства; но южнорусы потонулп в. массе севернорусского и восточнорусского населения, постоянно и неудержимо приливавшего из ближайших к Москве, соседних с нею, местностей; на юге п западе от нее в непосредственном соседстве с городом начинались восточнорусскис поселения, па севере и востоке — севернорусские. Ни в XIV, ни в ХУ в. Москва не могла еще выработать своего языка, создать xotvrj; в Москве одни говорили по-севернорусски, другие по-восточиорусски, одни окали, другие акали, причем высшие классы употребляли, как кажется, севернорусское наречие: это видно пз московских памятников: большинство их в XIV столетии нс обнаруживает восточпорусских черт; объясняется такое явление тем, что московская культурная жизнь преемственно была связана с севернорусскими центрами; боярство, духовенство, дьяки потяпулнсь в Москву пз Владимира, Ростова, Суздаля, Переяславля и других старших городов Северо-восточной Руси. Между тем чернь в значительнейшей части была восточнорусская, что можно заключать из того, что восточнорусы, но сравнению с севсрнорусамп были менее устойчивым, менее оседлым населением; восточнорусы в велпком смятении доставали себе земли и места жительства, в то время когда ссвернорусы в постепенном колонизационном своем движении прочпо оселп в Поволжье п Поочьс. Возможно, что влияние восточ, но русской среды на севернорусское население Москвы сказалось очень рапо; между прочим имеппо этому влпяпию естественно приписать отсутствие смешения и и у, в древнейших московских памятниках; смешение ч и у, мне кажется, было чертой общей всему севернорусскому перечню; но она легче, чем всякие другие диалектические особенности, устраняется при встрече севернорусских говоров с другими; этим объясняется то значительное число местностей в северпорусской территории, где смешение ч и и неизвестно; по большей части — это торговые селения или селения, лежащие па трактах, иногда уже в настоящее время оставленных, запущенных; общение с пришлым населением, шедшим снизу с южнорусами, восточнорусамн, москвичами, имело следствием утрату диалектической черты, самой по себе неустойчивой, пбо рядом со смешением ч и ц севернорусские говоры представляли замену ч п ц одппм общпм звуком (шепелявым ц), или допускали полное вытсспсние ч через ц, а также обратное. Любопытным примером утраты смешения ч и ц в севернорусских говорах могут служить архангельские и холмогорские говоры; памятппкп XV и XVI вв. свидетельствуют о том, что в то время смешение их было им не чуждо; отсутствие смешения в настоящее время легче всего объяснить влиянием московского говора, распространявшегося в течение веков по тракту, соединявшему Архангельск с великорусскою столицей. Позже этого частичного влияния одного из говоров, принадлежавших московским жителям, на другой произошло слияние обоих говоров в одно стройпос целое. Исследователь московской xoivtj лишен возможности, анализируя это цельное в звуковом отношении наречие, определить, который из двух встретившихся в Москве русских говоров лежит в основании его и который внес в это основание свои наносные особенности, — так тесно срослись оба говора, так прочна создавшаяся амальгама. Выясняется, однако, что в московском наречии вокализм, система гласных, по преимуществу восточнорусский, между тем как консонантизм, система согласных, по преимуществу севернорусский. Действительно, в московском наречип находим звук г мгновенный, свойственный севернорусам, между тем как восточнорусы заменили его через у Фрикативное; в окончании род. ед. по-ссвернорусски^[5] является -во {-обо), между тем как в восточнорусском -уо (-оуо); т в окончании 3-го лица ед. п мн. твердо, между тем в восточнорусском оно мягко; в в конце слога, в противоположность большинству восточнорусских говоров (за исключением, однако, рязанских), не произносится как у и подвергается переходу в ф в конце слова п перед глухими согласными, что также обычно большинству севернорусских говоров. Зато гласные а, о, е в неударяемых слогах подвержены тем же изменениям, что в восточнорусском:' они обращаются в гласные неполного образования, задние пли передние (вместо а, о после твердых согласных звук заднего ряда, который условно передадим буквою а, вместо а, о после мягких согласных, а также вместо е — звук переднего ряда, который условно передадим буквою е), причем в слоге, непосредственно предшествующем ударению, а переходит в а полного образования, как в рязанских и прочих восточнорусскпх говорах: галавй, гдлаву, старики, старуха, сарбка, а е изменяется в звук ё (звук среднего ряда полного образования) пли в г: вёснд, сёлб, река, плёсат весела или бисна, силб, рика, плисат весила; на месте конечного неударяемого ть, как в большинстве восточнорусских говоров, является t, под влиянием грамматической аналогии (со стороны ударяемых окончаний) замспясмос через е: в городи_р ф поли и в городе, ф поле. Приведенные данные, противоположение вокализма консонантизму, наводят на мысль, что остов п основание московского наречия могут быть признаны севернорусскими; московский вокализм стоит в прямой связи с ударением и определяемым последним складом речп; можно думать, что ударение и распределение экспираторной (выдыхательной) силы в произношении заимствованы московским наречием от восточнорусов; подобное влияние ударения одного говора на другой— явление часто повторяющееся; не выходя из пределов севернорусского наречия, можно указать ряд говоров Владимирской и Ярославской губерний, заимствовавших ударение п распределение экспираторной силы в речп из московского нарсчпя. Результатами такого заимствования является и заметное изменение в вокализме, приблпжающемся к вокализму акающих говоров; так, вместо о, а, е в слогах не предударных оказываются гласные неполного образования а, е, причем, а п е в конечном открытом (неударяемом) слоге склонны к переходу в а полного образования (ср. произношение старика, старона, стбрану, дббрава, слипбва в подобных говорах). Возможно поэтому, что п московский вокализм, ослабление гласных а, о, с в слогах неударяемых, замена гласной а через а в слоге предударном было последствием* проникшей в севернорусский говор восточнорусской системы ударения п распределения экспираторной силы. Короче, находим основание утверждать, что в основании московского наречия лежит севернорусский говор и что он подвергся влиянию восточнорусского говора, встретившегося с ним в Москве. Думаю, что такое предположение подтверждается и характерными для Москвы особенностями акания: ни в одном восточнорусском говоре не выдерживается так стройно противоположение в слоге предударном гласных а, о после твердых согласных (па месте их в Москве гласная а полпого образования) и тех же гласных после мягких согласных (на месте пх гласные ё плп i полного образования); пе доказывает лп это, что севернорусский говор, лежащий в основании московского, превратил о и о после мягких согласных в е, подобно многим другим севернорусским говорам, где слова село, сестра, плясат', запятая произносятся как селб, сестра, плеебт', запетая в противоположность господствующему в ссверпорусском произношению: селб, ссстрб, плясат', запятая. Переход о, а в е после мягких согласных явился в результате не экспираторного ослабления неударяемой гласной, а в результате влияния на нее палатальной согласной, влияния, которому в севернорусских говорах подвергается и ударяемая гласная, в особенности стоящая между двумя палатальными согласными: ср. распространенное на севере произношение как зеть, мечик, валеть, кричеть. Наше прсдположсппс согласуется и с тем, как мы представляем себе зарождение xowj в Москве. В этом новом центре верховодили сначала ссвернорусы, выходцы из культурных центров, городов Северо-восточной Руси, заселенных севернорусами; но эти более культурные элементы должны были неминуемо подвергнуться влиянию народных масс, говоривших по-восточпорусскн. Бывши по происхождению своему севернорусским говором и оставаясь таковым, московское наречие с течением времени восприняло существенные черты восточпорусского вокализма. Высказанное предположение находит себе подтверждение еще в. некоторых позднейших явлениях в истории московского наречия. Язык Москвы XVIII в., насколько оп нам известен из литературных произведений и из грамматических указаний, в сравнительной степени прилагательных употреблял окончание —яе, яя, свойственное севернорусским говорам: скоряе, беляе, умняе (ср. такое произношение, наир., в современных ярославских говорах); но в XIX в. это окончание вытеснено окончаниемей (-тъй); эго объясняется тем, что восточнорусские говоры совсем пе зпают окончания -яе; их растущее влияние устранило из московского наречия чуждую им черту.

В заключение сделанного мною отступления относительно московского наречия, его состава и происхождения отмечу, что оно оказывается одним из наиболее видных п определенных результатов того этнографического явления, которое характеризуется понятием великорусский (великорусское племя, великорусская культура, великорусское государство); сложное явление это было результатом совместного действия двух этнографических Факторов и двух культур — севернорусской и восточнорусской. Оба соответствующие племени, продолжая различаться на окраинах, в центре сблизились между собой и составили одно целое; из этого центра распространились ассимилирующие влияния, приведшие между прочим к тому, что севернорусская и восточнорусскал языковые территории составили части одной общей языковой территории — великорусской; в области грамматических Форм в особенности, но также и в области звуков, оказываются на пространстве всей этой территории общие явления, доказывающие общность диалектической жизни. Таким образом, в наше время представлению о старых исконных диалектических группах севернорусской и восточнорусской противополагается представление о группах южновелнкорусской и ссвсрповсликорусской.

Московское иарсчис — это наречие великорусское par excellence, его нельзя причислить пи к южновеликорусским, ни к ссвсрновелнкорусским говорам; это наречие великорусское par excellence между прочим н потому, что в сущности оно и послужило, если не началом и нс прпчппой, то главным выражением того слияния в одно великорусское целое, которое стало уделом восточнорусов и севернорусов в их языке. Московское наречие не единственное великорусское наречие; таких наречия много в той широкой полосе переходных говоров, которая образовалась между ссверновеликорусским и южновеликорусским парсчпем; их много п в тех местах, куда направлялась Московским государством колонизация (иапр. в средпс. м Поволжье); но пп одно из них не получило того выдающегося общевеликорусского, а затем и общерусского значения, какое выпало на долю наречия города Москвы.

Значение это зависело прежде всего от значения самой Москвы; образовавшимся в нем наречием стали говорить правящие классы, мелкое служебное сословие, ратные люди, получавшие вследствие политического положения Москвы влияние во всей вообще великорусской земле. Но значение московского наречия увеличилось еще и оттого, что в Москве нашел себе почву и тот книжный, церковнославянскпй по своему происхождению, язык, о судьбах которого мы говорили выше. Им говорили духовенство и книжные люди, на нем писалось все, что сколько-нибудь возвышалось над уровнем повседневной жизни с ес практическими потребностями. Развитие просвещения в таком центре, как Москва, стало насущпо необходимым; а между тем каждый шаг в направлении к такому развитию вел неминуемо за собой приобщение к книжному языку все более широких общественных кругов; а это имело последствием демократизацию книжного языка, проникновение в него живых народных элементов. Московское наречие стало источником жизни для книжного языка и с течением времени всосалось в весь чужеземный его оргапизхм, подчинив его звуки и Формы своим законам, обогатив его непрерывным притоком новых образований слов, синтактических оборотов, почерпаемых из самой гущи народной жизни. Московское наречие превратило книжный язык церковнославянский в близкое к себе, в существе тождествспнос наречие; но наречие это, в силу своего исторического прошлого, на которое наложило неизгладимые следы греко-византийская культура через посредство производной культуры — древнеболгарской, было богаче самого московского наречия, ибо заключало в себе, кроме элементов этого самого паречпя, и крепкий остов языка церковнославянского. Богатство книжного языка в соединении с жизненностью, сообщенною* ему* московским наречием, обеспечило ему перевес нс только в книжном употреблении, где он сохранил безраздельное владычество, но и в живом употреблении в качестве разговорной речи образованных классов. Сначала образованные классы говорили московским наречием, уснащенным теми или друглми заимствованиями из книжного языка, но, когда книжный язык проникся сам живыми народными элементами, образованным классам не трудно было перейти к употреблению в живой речи самого книжного языка, который таким путем демократизировался п обрусевал еще более. Впрочем, различие между книжным языком и разговорным устранено было окончательно еще не скоро: усвоив себе книжный язык как разговорный, образованные классы этим самым нс впеелп еще единства между обоими языками; до тех пор, пока в образованные классы нс проникло сознание, что писать можно на том самом языке, которым говорят, книжный язык продолжал свою отдельную жизнь, питаясь в своей иску сствспности и архаичности или подражанием старым образцам, или следованием авторитету учебников, построенных на произвольных обобщениях и случайном материале. В XVII в. книжный язык уклоняется в сторону под влияппем нахдыпувптх в Москву представителей югозападной образованности; возможно, что и на разговорном языке образованных классов отразились в свое время те или другие новшества, проникшие в книжный язык. Только в XVIII в. благодаря Ломоносову книжному языку узаконивается единственный путь развития и совершенствования— это следование за языком разговорным, елпянпе с ним, такое слияние укрепляло авторитетность и устойчивость самому разговорному языку, который, приобретя права кнпжпого языка, облекаясь в письменную Форму для выражения гысоких мыслей п чувств, этим самым ограждался от подражания языку просторечия и отмежевывался от него. Старый кнна выЙ язык замер в отвергну тых и устарелых Формах; его признают одно время подходящим для употребления в «высоком штиле»; но просвещение, все более демократизируясь, с одной стороны, все более отходя, с другой стороны, от церкви и церковного руководительства, приведет скоро к пренебрежению этим высоким штилем, а это будет равносильно угасанию и смерти того книжного языка, который отделился от другого, мспее искусственного, более жизненного языка, усвоенного образованными классами в качестве разговорного.

Из предыдущего видно, что наш современный литературный язык, разговорный язык образованных классов, — по происхождению своему древнеболгарскнЙ язык, пересаженный в Россию в качестве церковного языкаНа Руси, сначала па юге, в Киеве, потом на северо-востоке, в Москве, он подвергся Обрусению, проникся живыми народными элементами п в сильной степени приблизился благодаря этому к наречиям города Москвы; это обстоятельство сделало возможным п иеобхолимым усвоение образованными классами книжного языка в качестве разговорного, что, в свою очередь, повело, во-первых, к еще большему приближению книжного языка к московскому наречию, во-вторых, к полному вытеснению разговорным языком тех остатков книжной речи, которые держались благодаря искусственному отделению литературного стиля от стиля разговорной речи. Таким образом, в настоящее время наш литературный язык должно признать одним из великорусских наречий (московским наречием), обнаруживающим в своем составе, во_гпсрвых, свою первоначальную природу (церковнославянизмы), вовторых, свои древнейшие судьбы на Руси (южпоруссизмы, украинизмы). Следовательно, определив п выделив из нашего литературного языка тс и другие элементы, основные (церковнославянизмы) и наносные (украинизмы), мы можем сосредоточить свое исследование на том современном его облике, который определяем как великорусский.

• [1] Обозначение настоящей вводной главы отсутствует в рукописи. (Р о д.)
• [2] 2 Так ужо в Остромировом ев. 1055—1056 гг. пишется: глдголюци вместоглдголи"цк, игьиомл вм. игсдюноу, ЗЛ1ИШ вин. ми. вместо злшьк, и т. д.
• [3] Ср. под 986 годом: (Владимир) «посадах ндчд понмдтн Ъ ндрочитос чади А’Ьти,
• [4] Н ДДП’ГН НДЧД НА ОЧ1НЫ IWK’EHOf».
• [5] В рукописи, очевидно, описочно — апо-северновеликорусски" вм. «по-со-вернорусски». (Ред.)