Филогенез психофизического отношения

Давайте вообразим себя антропологами, оказавшимися в первобытном племени. Может статься, это поселение, отнесенное во времени на 20 тысяч лет назад, а возможно, и современное первобытное племя. Представим также, что мы ничего не знаем о жизни этого племени, о его культуре, о специфике психологии его индивидов, но хотим узнать. Следовательно, мы будем вначале наблюдать, собирать материал, факты для теоретического обобщения.

И что же мы можем наблюдать? Тут, видим, стоит дерево, обвешанное всевозможными завязочками и обложенное различными фигурками, и к нему как-то иначе относятся, чем к такому же дереву в 15 метрах правее. В другой раз случайно замечаем, что у исследуемых аборигенов одно имя для общего пользования и другое для личного — настоящее имя, которое они оберегают так, словно, завладев именем, мы можем нанести его обладателю физические увечья. Подобным же образом они, как оказалось, относятся и к тени — наступить на тень значит смертельно обидеть или даже покуситься на жизнь. А однажды ночью, разбуженные и невыспавшиеся, мы оказались втянутыми шаманом в странную церемонию погружения в «нижний мир», а последующие видения и сны интерпретировали старейшины с очень даже серьезным видом, словно это и не сны были, а высшая форма реальности. «Там возможно то, что невозможно в бодрствовании», — подтверждают аборигены. Через некоторое время нас взяли на охоту — проявили невероятное доверие, судя по их лицам. Мы прикончили целых десять кроликов вместо пяти, как нас просили. В результате нас выставили за черту племени на 48 дней в отдельную хижину и заставили все это время питаться растительной пищей. Как мы успели все же (лучше поздно, чем никогда) понять — нельзя было убивать больше только потому, что они попадались. «Необходимое нужно брать, но брать нужно только необходимое». Нам дали странное объяснение: убив лишних кроликов, мы убили часть самих себя, часть племени, и теперь требуется время на восстановление. При этом шаман вручил нам странные предметы — кости, перья, кусочки земли и листья, указав на то, что сила этих зверей, птиц, мест и растений защитит нас от гнева джунглей, а стоянку нашу отчертил кругом. Он не понял наших вопросов о том, почему отдельные перья и кости он называет птицами и зверями и относится к ним, как к живым. Просуществовав в племени еще некоторое время, мы решили возвращаться и напоследок предложили аборигенам сфотографироваться — как и раньше, они наотрез отказались это делать, посчитав нас сумасшедшими, после того как мы оставили им наши фотографии.

Итак, факты наблюдения (мистические предметы, особое отношение к имени и тени, к сновидениям, восприятие мира как единого с племенем, отождествление изображения и оригинала, отождествление части и целого, нечувствительность к логическим противоречиям) позволяют говорить о том, что предметы мышления и способы мышления у первобытного человека отличаются от предметов и способов мышления современного человека. Иначе говоря, они о другом и по-другому думают, т. е. обладают другой формой мышления. Но для определенной формы мышления (как единства предмета и способа мышления) требуются и соответствующие ей единицы мышления — представления, которые поддерживались бы в данном случае первобытным, мистически ориентированным способом мышления.

Используя идеи Л. Леви-Брюля [75], можно утверждать, что принципиальная разница в мышлении первобытного человека и современного именно в различии представлений, самих единиц мышления, своего рода носителей содержания мышления. Если наши (современные) представления — это в основном интеллектуальный образ, то представления первобытного человека сложнее по структуре, поскольку кроме интеллектуального образа включают в себя еще и эмоциональное отношение, ожидание, волевой импульс и даже само действие. Леви-Брюль называл такие сложные представления первобытных людей слабодифференцированными в противоположность представлениям современного человека — сильнодифференцированным. По сути, первобытный человек не в состоянии разделить мысль и эмоцию, знание о предмете и отношение к нему, воображение и действие. Более того, все, на что направлено внимание первобытного человека, уже оказывается воздействующим на него — это скрытые, таинственные и могущественные силы влияют через то, что можно только ошибочно посчитать отдельными предметами, событиями или действиями.

В точности так же, как все взаимосвязано, едино в психике первобытного человека, оно взаимосвязано, едино для него и в мире. Если пошел дождь, то первобытного человека заинтересует: почему сейчас и здесь, о чем и зачем это послание из мира духов? Если перед ним на тропу упал здоровенный камень со скалы, то первобытный человек непременно примет это за знак, смысл которого будет искать и обязательно найдет, как и подтверждение ему (например, брат поранился на охоте в тот же день, но за несколько дней пути от него). Это не значит, что первобытный человек не способен понять того, что дождем подточило камень, поэтому он и упал. Он это знает. Причины и следствия не ускользают от него, они для его сознания просто незначимы. Его больше интересует не то, почему он упал, а зачем он упал, точнее даже, «о чем он упал» (о чем это событие говорит), как это действо соотносится со всем остальным. Для первобытного человека не существует отдельного от всего остального камня, отдельного факта.

Леви-Брюль предположил, что различия в представлениях между современным и первобытным человеком должны повлечь за собой и различия в том, как этот материал в мышлении обрабатывается, каким образом представления сочетаются в сознании, например, образуя суждение. И действительно, разве материал не предполагает уже своими свойствами наиболее естественные для данного деятеля способы обращения с ним?

Автор данной работы однажды провел небольшой эксперимент, идея которого родилась спонтанно. В оживленном разговоре (участвовало пять человек, не зная о том, что происходит эксперимент) участникам незаметно были переданы, фактически подсунуты, куски пробки от винной бутылки (части хорошо крошащейся пробки).

Увлеченные беседой участники эксперимента не заметили, как попутно все до одного крошили пробки. Идея в том, что никто в автоматическом режиме обращения с материалом не вышел за рамки того, на что материал провоцирует, что допускает для автоматической реализации возможностей данных деятелей. Никто не попытался лепить, гнуть, выпрямлять, растягивать, сворачивать или разворачивать винные пробки. Все, кому они попадали в руки, их крошили.

Материал уже своими свойствами действительно предполагает определенные, наиболее естественные для данного деятеля, способы обращения с ним.

В самом деле, вещь как будто имеет своего рода валентность, манипулятивную привлекательность и вместе с тем требовательный характер (см., например, исследования проблемы мотивации в школе К. Левина).

Это отношение между предметом возможной деятельности и деятелем возникает автоматически, как следствие их одновременного присутствия в данном пространстве. Это относится и к представлениям в пространстве мышления. Для слабодифференцированных представлений первобытного человека строгая причинно-следственная логика неприменима, но применима и удобна сопричастность (мистическое ассоциирование в соответствии с коллективными представлениями данного племени — партиципация (термин Л. Леви-Брюля)). Если соответствует передающимся из поколения в поколение представлениям, значит, суждение верное, правильное, действительное, а если не соответствует, то и не воспринимается, поскольку не поддерживается ассоциативным опытом, организация которого структурируется коллективными представлениями.

Коллективные представления (понятие ввел Э. Дюркгейм) обладают четырьмя характерными признаками: а) передаются из поколения в поколение; б) навязываются; в) пробуждают определенные социальные чувства; г) мотивируют на определенные социально значимые поступки. Коллективные представления первобытных людей — это их представления о том, как устроен мир, человек, отношения между ними, это традиции, нормы, обряды, ценности, знания о том, как и чем можно воспользоваться, чтобы достичь желаемого, и т. п.

Коллективные представления людей, в т. ч. и первобытных, отражают и поддерживают ту форму мышления, которая позволяет эффективно выживать в данных условиях. Сопричастность как принцип организации представлений в сознании позволяет в условиях первобытной жизни в стихии природы чувствовать себя единым с природой, что является крайне эффективным для выживания. Уточним: когда мы в рамках анализа говорим «единым с природой», тем самым уже подразумеваем свою отдельность от природы (само понятие «природа» указывает на нашу выделенность из нее), чего у первобытного человека нет. В этом смысле следует помнить, что, описывая первобытного человека, мы неизбежно наделяем его свойствами собственного дифференцированного мышления просто через факт описания. Например, когда мы говорим, что коллективные представления включают в себя обычаи, обряды, что это представления о том, каково отношение между человеком и миром, мы подразумеваем отдельность, отделенность обычаев от обрядов, человека от мира, а этого разделения в жизни первобытного человека нет.

Вместе с тем, вслед за Л. Леви-Брюлем, с уверенностью можно утверждать, что мышление современного человека основано не на сопричастности, а на причинности. Сопричастность (партиципация) у современного человека также есть, но из первичного принципа организации представлений в сознании она стала вторичным. Она именно стала вторичным принципом не только филогенетически, но и онтогенетически — стадии первобытного мышления человечества соответствует возрастная стадия человека от рождения до, приблизительно, трех лет. Для ребенка весь мир живой, чувствующий, реагирующий. Можно на некоторое время «вспомнить» сопричастность в таком мысленном эксперименте: оглядитесь по сторонам, вы обнаружите множество различных предметов. Смотрите на предметы как на живые, чувствующие, переживающие, намеревающиеся и уже что-то делающие, в т. ч. с вами, уже как-то (и обязательно) влияющие на вас, как-то к вам относящиеся. При этом попытайтесь также вообразить, что отдельных предметов нет, все они есть только выражение в нашем восприятии неких таинственных и всемогущих сил. Удерживая пару минут такое отношение к воспринимаемому, мы актуализируем у себя механизм партиципации. Обратите сейчас внимание, как изменилось ваше самоощущение и ощущения от восприятия окружающего мира, и запомните это.

У современного человека, согласно Л. Леви-Брюлю, первичным принципом организации представлений стала причинность. Работу этого принципа мы и называем логикой.

Но как же произошел переход к причинности? Прежде чем ответить на этот вопрос, рассмотрим, как первобытный человек с помощью своей пралогической формы мышления (мышления, использующего слабодифференцированные представления, организованного партиципацией и закрепляемого коллективным опытом) организует свою жизнь.

Прежде всего, как первобытный человек воспринимает мир? Слабодифференцированные представления не дают ему возможности отделить эмоцию от мысли, чувство от действия, ожидание от поступка. При этом первобытный человек знает (это коллективные представления), что весь мир пронизан силами, духами, тайной, которые все объединяют, где любое событие — только выражение этих сил.

Поскольку представления первобытного человека слабодифференцированы, то он не в состоянии разделить внешнее и внутреннее, отделить субъект от объекта восприятия и познания. В одно целое смешиваются образ объекта и отношение к нему, сливаются описательное «почему?» с оценочным «зачем?», объединяются акция и реакция.

Первобытный человек не в состоянии четко указать на границу между ним и миром, который его окружает. А это, в свою очередь, является достаточным основанием для взаимного переноса качеств. Он уверен: «я ведь мыслящий, чувствующий, переживающий, действующий». А раз нет четкой границы между мной и миром, то я проецирую свои качества на мир и интроецирую качества мира на себя. Теперь я не сомневаюсь, что и мир мыслящий, чувствующий, переживающий, действующий. Более того, в сознании первобытного человека вообще нет такого жесткого деления на «Я» и «мир». «Я» является такой же частью мира, как и все остальное.

И такой способ восприятия мира был крайне эффективным в условиях постоянных столкновений со стихией природы. Первобытный человек не убьет двух кроликов, если ему нужен один, поскольку понимает, что в следующий момент сам может оказаться на месте кролика, в каком-то смысле он уже кролик, причем именно этот — пойманный. Первобытное, мистически ориентированное сознание экологично не в силу убеждений, а в силу своей организации. Зачем мне уничтожать лес, если это я и есть?

Эпоха первобытного сознания — это время, когда человек большую часть времени тратил на взаимодействие с природой и другими людьми, которые еще не выделили себя из природы, стихии, наполненной неизвестными и потому таинственными взаимодействиями. Это время мы можем обозначить как время, в котором человек, рождаясь с отношением «Я — центр Мира»^[1], впоследствии (под давлением первобытной культуры) изменяет его на отношение «Я — это Мир, а Мир — это Я». Переход этот сопряжен с различными испытаниями, обрядами, традиционной церемонией инициации мальчика в мужчины и девочки в девушки.

Отметим еще раз: отношение «Я — центр Мира» естественное, врожденное, а ему на смену через коллективные представления приходит отношение «Я — это Мир, а Мир — это Я». Причем «мир» не однороден, в нем есть более и менее значимые вещи, такие как тотем, род, место, духи и т. д.

А теперь на минуту представим первобытное племя численностью, скажем, в сто человек. Не маленькое и не большое родовое поселение. Спрашивается, может ли одна треть всего племени уйти на охоту, вторая заниматься собирательством и какими-то формами земледелия, а третья остаться в племени — по хозяйству, больные, старики и т. д. Может. А если в племени уже не сто, а тысяча человек? Ведь человек изобретателен, сметлив, ленив, в конце концов. Жизнь свою он делает все более удобной, уподобленной себе, а значит, численность населения растет. Повышение численности — это еще и повышение безопасности от внешних врагов. Но представить, что человек триста ушли на охоту, триста пошли сажать бананы… Сомнительно. Естественным образом возникает разделение социальных функций. Упрощенно, талантливый и крепкий охотник занимается охотой, покалеченный в прошлом, но умеющий неплохо шить, становится портным и т. д. Но что означает такая социальная дифференциация?

Вообразим ситуацию, при которой охотник приходит с куском мяса оленя к скорняжных дел мастеру и предлагает обмен на мокасины. Но мастер не желает меняться, ему кажется, что добыть этот кусок мяса легче, чем сшить обувь. Возникает спор. Охотник с пеной у рта рассказывает о том, как едва не угодил в лапы к медведю, как чуть не сломал ногу в погоне за этим оленем. Мастер же указывает на время и силы, потребовавшиеся для выделки шкуры, для скрутки ниток и т. д.

То, что они спорят, понятно, но вот по поводу чего? Мы сейчас можем сказать, что по поводу стоимости. Но в момент возникновения феномена стоимости слова, указывающего на него, в употреблении еще не было. Между людьми вследствие разделения социальных функций возникли принципиально новые связи и отношения, которых в принципе нет в природе; они спорят о том, что между ними есть (как отношение), а обозначающего эту новую реальность слова нет. И, безусловно, они договорятся, поскольку одному хочется кушать, а другому нужно в чем-то ходить. Но чем чаще возникают подобного рода ситуации, тем выше необходимость как-то подготовиться к ним (и охотников становится относительно больше, и портных — появляется выбор), выше необходимость передать и получить опыт, поделиться переживаниями и услышать совет, — оформляется потребность в особом знаке^[2].

На этот раз возникает слово — референт, денотат^[3] которого не является предметом, созерцаемым явлением или вещью, которую можно пощупать. Вот он — волшебный момент: словом обозначается то, чего нет и не было в природе. А позже, когда возникает расхожий эквивалент стоимости, появляется и слово «деньги», обозначающее искусственный объект, т. е. предмет, которого нет в природе, который стал результатом социальной практики человека. Этот искусственный объект по своей природе есть опредмеченное, объективированное социальное отношение, прежде ставшее идеальным — в сознании первобытного человека. С этого момента (условно) само по себе выражение «по своей природе» может прочитываться не как «то, откуда произошло все», а как «по происхождению».

Так с увеличением численности населения, с разделением социальных функций развиваются язык и предметы культуры. И чем выше численность населения, тем дифференцированнее социальные функции, тем больше времени человек тратит на взаимодействие уже не с непредсказуемой стихией — природой, а с другими людьми, которые поддерживают определенные социальные функции и вполне предсказуемы — они такие же, в сущности, как я, т. е. имеют желания, потребности, конкретные возможности и т. д. А раз так, то все более ясными и понятными становятся действия людей, поскольку у их поступков есть конкретные повторяющиеся и поэтому предсказуемые причины. Чем развитее социальная структура, тем больше она требует правил к соблюдению. Отсутствие социальных правил грозит уничтожением общества, поэтому люди учитывают правила и ждут, что при обращении с ними правила будут учтены другими. Поэтому если воспринимать людей как непредсказуемую природу, очень легко оказаться в числе «выбракованных» обществом.

Так сама социальная жизнь заставляет все больше внимания уделять осознанию причин и следствий, логике происходящего. Человек словно бы выделяется из природы и создает мир возделанной природы — мир культуры. Но и этого оказывается недостаточно, человек далее старается разотождествиться и с родом-племенем, он стремится стать личностью.

Вероятно, прошло не одно тысячелетие, прежде чем первобытное сознание сменилось мифологическим, в котором обязателен «герой», «поступок», «преодоление препятствия во имя рода людей», а затем сознание мифологическое сменилось сознанием философским и религиозным, а позже и научным. По памятникам культуры мы можем утверждать, что примерно в VI в. до н. э. фактически по всему миру происходит своего рода качественный скачок — рождается философское знание (в античной Греции, Древнем Риме, Китае, Индии и др.). И, самое удивительное в контексте настоящих размышлений, с каких вопросов началась философия? С вопросов о первопричинах.

Веками социальная деятельность человека перестраивала первобытное мышление, основанное на сопричастности, на принцип причинности. Как только это превращение оказалось достаточным, причинность как принцип организации представлений в сознании из вторичного становится первичным. А раз поиск причин теперь первостепенен, то логичным представляется вопрос и о причине того следствия, частью которого мы являемся, затем о причине этой причины и т. д., в чем первопричина? Что теперь может быть естественнее этого вопроса?

Древние философы находили первопричину, обнаруживая ее в хаосе (Гесиод), в воде (Фалес), в воздухе (Анаксимен), в огне (Гераклит), в дхармах (Будда) и т. д. И это все VI—V вв. до н. э.

Итак, мышление сменило принцип организации представлений в сознании с сопричастности на причинность, что стало возможным с произошедшей в веках дифференциацией представлений. Чем дифференцированнее становилась социальная практика, тем дифференцированнее становились представления в мышлении. Новые же представления закреплялись традицией, встраивались в систему коллективных представлений, после чего навязывались последующим поколениям как само собой разумеющееся. Ну, а чем дифференцированнее представления в сознании, тем жестче граница между субъективным и объективным, тем (говоря словами К. Маркса) отчужденнее «Я» человека.

И чем более отделен объект восприятия и деятельности от субъекта, тем больше возможностей использовать этот объект, причем опосредованно, через инструмент.

Непосредственного воздействия требует то, с чем человек еще не разотождествился в достаточной для этого мере. С тем же, с чем человек разотождествился в достаточной степени, можно оперировать опосредованно, через инструменты (как в практической деятельности, так и в мыслительной).

Но слово оказалось не просто инструментом. Обозначая то, чего нет в природе, слово приняло на себя истинно культурообразующую функцию. Размышляя посредством таких слов, как «стоимость», о том, что нельзя определить остенсивно (на что нельзя указать пальцем, показать примером) или обнаружить в природе (предметы культуры — инструменты, предметы искусства и т. д.), человек формировал смыслы, знаки и значения, не имеющие прямой связи: а) с реально существующим либо естественным объектом; б) со стимулом, с предметом, прямо удовлетворяющим естественную потребность.

Это, на первый взгляд, нелогично так же, как (в примере А. Н. Леонтьева) гнать добычу от себя (когда хочется кушать), чтобы другие ее поймали (в загонной охоте); так же, как размышлять о стоимости вместо того, чтобы думать о мокасинах, думать о приспособлении для копания вместо того, чтобы думать о корнеплодах, таких сладких и сочных. Размышлять об инструменте деятельности — это значит осознать, что к одному и тому же предмету деятельности приложимы различные средства деятельности (посредники), позволяющие эффективнее решить задачу, удовлетворить потребность. Так развивается, получает инструментальную основу абстрактное мышление. По определению, абстрактное мышление, в отличие от практического мышления, не подкреплено обыденной жизнью, не вытекает из индивидуального опыта реального столкновения с миром. Более того, и не требует такого подкрепления, а зачастую (как показали еще в 1930;х опыты А. Р. Лурии) для абстрактного мышления необходимо полностью оторваться от связи с обыденным опытом конкретного индивида.

Что же это дает обществу? Информация с этого момента может передаваться логическим путем, без обязательного примера для подражания, обязательной связи с реальным временем и прочими воспроизводимыми в опыте условиями. Знания, характеризующие весь класс данных явлений, начинают применяться как знания, характеризующие каждое явление в этом классе, т. е. семантически, возникает новый инструмент мышления — денотат — класс предметов, обозначаемых общим именем, или предмет, обозначаемый собственным именем. Человек теперь не только обозначает предметы и дает им общие имена, он еще и создает предметы для обозначения, где и само обозначение может выступать как абстрактный предмет для еще более абстрактного обобщения или еще более конкретного анализа. Тем самым человек разделяет в познании сам предмет и те закономерности, которым предмет подчиняется. Это значит также, что-то, что обозначается, не есть то, чем оно обозначается.

Сначала люди научились обозначать природные объекты, затем научились обозначать то, что возникло как следствие разделения социальных функций и самого умения обозначать (искусственные объекты, социальные отношения и сам язык), далее развитие мышления подтолкнуло научиться обозначать то общее, что свойственно объектам и отношениям (абстрактные понятия и отношения). И оказалось, что абстрактные отношения можно выразить через самые различные конкретные объекты, например, считать можно и на палочках, и на счетах, и на яблоках, от этого результат счета не меняется. Но для этого необходимо осознавать, что же именно обозначается этими палочками, счетами или яблоками.

Если это осознается, то на абстрактный математический вопрос: «Сколько останется овец в стаде из пяти, если две из них убегут» не будет сугубо практического ответа: «Нисколько, потому что если побежит одна, то побегут и все остальные». Или на силлогизм: «Света и Таня всегда пьют чай в полдень. Сейчас Таня пьет чай. Пьет ли чай Света?» не будет ответа: «Откуда я знаю, что делает Света? Я ее не знаю, может, она такая же сумасшедшая, как Таня» — «Это почему же Таня сумасшедшая?» — «Ну, видите ли, я-то точно знаю, что сейчас не полдень. А Таня, по вашим словам, пьет чай и уверена, что пьет всегда в полдень. Точно сумасшедшая».

Процесс дифференциации представлений дошел до того, что человек может отвлеченно манипулировать понятиями и знаками, практически ничего общего не имеющими с реальными предметами, вещами и событиями в действительности. Вместе с дифференциацией социальных функций и представлений дифференцировались, изменялись и конкретные представления — о вещах, о мире, о человеке, о себе, о государстве, о семье и т. д. Примерно к I—XIV вв. человек выделяется уже не только из природы в мир культуры, но старается выделиться и из мира человеческого общества в статус личности, а затем, примерно в XVII в., — в статус индивидуальности.

Благодаря социальной практике и развитию мышления, выделив себя из мира природы и даже культуры, человек научился проводить границу между внешним и внутренним, между субъектом и объектом восприятия и познания — возникло действительно социальное «Я», отдельное и стремящееся к независимости, к тому, чтобы подчинять мир. Но эти процессы неизбежно отразились бы на уровне всей культуры. И они отразились. Мир человеческой культуры вошел в свою религиозную стадию.

Таким образом, можно утверждать, что, начиная со Средних веков (V-XVI вв.), в культуре закрепляется новый тип психофизических отношений, а именно отношение «Я — центр Мира». Это отношение, при котором человеческое «Я» оказалось в самом центре мира, где мир создан для человека, где сам человек есть существо, созданное по образу и подобию всемогущей силы — Творца. Религия целиком антропоцентрична. И этот антропоцентризм был в чем-то подготовлен мифологическим сознанием, оно в отличие от первобытного предпочитало антропоморфных богов и героев, которым есть дело до людей и которые могут видеть человека даже целью своих поступков. В религиозном мировоззрении все вертится вокруг человека, для человека, из-за человека и ради человека. За человека и во имя человека даже умирает сын Божий, идет борь6а за человеческие души. Творец-Родитель воспитывает, нравоучает, наказывает и поощряет. Он имеет право — он создатель. Он источник реальной власти и ответственности. Ребенок же уповает на волю Бога. Ребенок именно Его просит и боится, поскольку Он — Отец святой. Перед собой у человека верующего ответственности нет — только перед Богом. После смерти человек приходит «домой» и отчитывается в том, что делал и где был, и ждет наказания или поощрения. Однако настоящий родитель всегда готов простить, нужно только покаяться. Хотя могут и изгнать из дома. Например, за стремление к независимости от Бога — это величайший грех, с точки зрения религии. У Бога можно только просить, у него нельзя требовать и его нельзя игнорировать, ведь на самом деле Бог делает все ради человека. Он лучше человека знает, как тому лучше. Единственное, что остается делать, — это жить по заповедям Родителя и ожидать его благодати. Невероятная, непостижимая мания величия. Антропоцентризм в религии чрезвычайно схож с геоцентризмом в физике.

Итак, в филогенезе типы психофизических отношений изменяются от биологически заданного «Я — центр Мира» к «Я — это Мир, а Мир — это Я» (в первобытной форме сознания — 30−15 тыс. лет до н. э.), затем, через выход на причинное мышление, но через мифологическое (~ 15−2,5 тыс. лет до н. э.) к философскому сознанию (~ с VII в. до н. э.) и, далее, к «Я — центр Мира» (в религиозном сознании — I—XIV вв.).

Таким образом, в Средневековье в религиозном сознании удивительным образом объединяются онтогенетически заложенное в человеке отношение «я — центр мира» с филогенетически закладываемым_у культурно закрепляемым отношением «Я — центр Мира»_у и человек застревает на онтогенетически и филогенетически детской стадии развития. Происходит своего рода спайка онтогенеза и филогенеза, где филогенез догнал соответствующий по стадии онтогенез (или вернулся к нему).

В детской позиции много, очень много ожиданий, надежд, упований, которые, безусловно, не будут оправданы, а следовательно, будут приводить людей к целой гамме отрицательных чувств, эмоций и переживаний. В детской позиции нет активного желания, запускающего ответственные поступки, нет готовности к самостоятельным решениям, нет готовности к той отчужденности, которая обязательно возникает как следствие причинного мышления, следствие индивидуализации человека. Но есть целый набор антропоцентристских установок-ожиданий.

Вместе с выходом передовой части человечества за рамки религиозной формы сознания (принято считать, что к научной) можно говорить о подготовке перехода, возможно даже о начавшемся переходе к новому типу отношений между «Я» и «не-Я». Но каким может быть это новое психофизическое отношение? Попробуем выяснить логически.

Пожалуй, пора в необходимой для точности описания мере охарактеризовать логически допустимые типы отношений между «Я» и «не-Я». Для этого обратимся к структуре психофизического отношения.

• [1] См., например, работы 3. Фрейда, Р. Р. Гринкера, Э. Фромма и др. о первичномнарциссизме.
• [2] Конкуренция здесь понимается как фактор развития языка и сознания.
• [3] Денотат — обозначаемый объект.