Публицистичность художественного творчества. 
Сочинения Ивана Пересветова

Литературный процесс XVI в. начинает определять деятельность не только духовных, но и светских писателей из «служилых» людей, к которым относится Иван Семенович Пересветов. Выходец из Литовской земли, профессиональный «воинник», он хорошо знал жизнь Западной Европы, так как находился на ратной службе в Польше, Венгрии, Молдавии. Прознав, что русский царь имеет «от Бога мудрое прирожение и счастливое к воинству», Пересветов оставил «службы богатыя и безкручинныя» и в конце 1530-х гг. приехал на Русь, вооруженный верой в просвещенный абсолютизм и рядом смелых проектов. В публицистических произведениях он выступил против самоуправства «ленивых богатых», что было актуально в период малолетства Ивана IV и засилья родовитого боярства.

В челобитных и сказаниях Иван Пересветов предложил царю проведение ряда реформ, призванных укрепить государство. Мастерски владея искусством убеждения, он детально обосновал необходимость и разумность нововведений, и прежде всего создание регулярного войска, где служба будет щедро вознаграждаться государем, ибо «царю без воинства нс мочно быти»: именно армией он «силенъ и славен». Для русских «воинников» Пересветов пытался организовать производство новых щитов, которые «в поле заборона: из ближняго м? ста стрела неймет, а пищаль из дальные ц? ли неймет». Пересветов выступал за отмену наместнического правления и связанной с ним системы «кормления», когда воевода собирает налоги в свою пользу; против кабальной зависимости, ибо полагал, что все люди — «дети Адамовы». «В котором царстве люди порабощены, — рассуждал писатель, — и в том царстве люди не храбры и к бою против недруга не смелы: порабощенный бо человек срама не боится, а чести себе не добывает» .

" Сказания" Ивана Пересветова о греческом царе Константине и «турском салтане» Магмете основаны на исторической аллегории, иносказании. Неопытностью царя Константина, который, как и Иван Грозный, пришел к власти в малолетнем возрасте, воспользовались «вельможи». Они «богатели от слез и от крови роду человеческаго», «царя мудраго осетили вражбами своими и уловили лукавством своим и укротили воинство его», что явилось причиной падения Константинополя. По аналогии главным виновником «нестроений» в Русском государстве Пересветов считал боярство, борющееся за власть, за влияние на политику Ивана IV.

Под пером писателя-нублициста " Сказание о Магмет-салтане" превращалось в наглядный урок юному царю, который обязан бытъ мудрым, справедливым и грозным: если государь «окротеет», то «царство его оскудеет и иному царю достанется», как это было с Византией. Самодержец должен быть просвещенным человеком, черпать мудрость из книг; в государственной деятельности опираться на профессиональное воинство — людей, гораздых «против недруги играти смертною игрою». Главное для приближенных царя — верно служить Отечеству и государю, «а ведома нет, какова отца они дети»; правитель должен награждать «служилых» за талант, ум и доблесть, «от меншаго колена на величество поднимать» .

Д. С. Лихачев видел парадоксальность взглядов Пересветова в том, что, с одной стороны, тот отстаивал мысль о необходимости «грозной» царской власти и с нею связывал утверждение «правды» в государственном масштабе. С другой стороны, Пересветов требовал предоставления человеку свободы выбора, службы на добровольных началах. Однако, отмечает исследователь, жизнь показала, что такое сочетание не всегда возможно: в феодальной Руси либо одно, либо другое берет верх, и тогда возникает или деспотизм вместо дисциплины, или бунт вместо свободы.

Иван Пересветов утверждал: «Бог не веру любит — правду»; но в Московском государстве «правды» пока нет, «а коли правды нет, то и всего нет». Писатель-публицист искренне верил в действенность совета: если бы русским правителям к «истинной вере християнской да правду турскую, ино бы с ними ангели беседовали». Пересветов полагал, что судьба человека зависит от него самого, на помощь Бога человек может рассчитывать только тогда, когда разумен и справедлив, не ленив, «правду любит» и «праведный суд судит». Как полагают ученые, за смелость и неортодоксальность пропагандируемых им идей писатель попал под следствие, был репрессирован, поскольку неожиданно исчез с историко-литературной сцены.

Аллегорический характер сочинений Ивана Пересветова был ясен современникам и не нуждался в толковании. Уповая на разум читателя, этот автор в отличие от Максима Грека не разъяснял иносказаний, не проводил прямых параллелей между греческим, турецким и русским правителями. Кроме того, аллегория у Пересветова носила светский, исторический характер; писатель избегал традиционных отсылок к книгам Священного Писания, обращения к авторитету знаменитых христианских богословов. В публицистическом творчестве он опирался на деловую разговорную речь, далекую от книжного стиля «плетения словес». Слог его произведений отличают афористичность, образность, ритмичность. Свою речь писатель строит по образцу народных пословиц и поговорок («Как конь под царем без узды, тако и царство без грозы»). Ясность и отточенность авторской мысли придают характерные для произведений Пересветова антитетические построения, своеобразная «игра контрастами» — сопряжение прошлого и настоящего, истинного и ложного, реального и должного.

По мнению Я. С. Лурье, сочинения Ивана Пересветова близки к «Повести о Дракуле», созданной в XV в. В них также звучит вера в «грозного» правителя как гаранта государственной независимости и процветания. Авторы повестей не считают христианскую веру залогом «правды»: в православной Византии ее не было, и великая империя пала, в то время как «нехристь» Магмет сумел добиться порядка и благополучия в стране. Причем, как и Дракула, Магмет насаждал «правду» варварскими методами, сдирая кожу с судей-взяточников, заменяя тюрьмы для воров и разбойников казнью, чтобы «лиха не множилося». По в отличие от создателя «Повести о Дракуле», который допускал неоднозначную оценку личности и деятельности «мутьянского воеводы», Иван Пересветов как публицист прямо высказывал свое отношение к изображаемому.

* * *.

Особая острота конфликтов в XVI в. во многом связана с ожесточенной борьбой, которую вела официальная церковь против инакомыслия. Еретическое движение, жестоко подавленное в начале столетия, вновь набрало силу к середине XVI в. Русский дворянин Матфей Башкин, основываясь на евангельском принципе любви к ближнему, выступил против права владеть «христовыми рабами» и отпустил на волю своих холопов. Еретик Феодосий Косой подверг сомнению не только идеи троичности Божества, почитания икон и церквей, но утверждал, что все люди, независимо от вероисповедания и национальной принадлежности, «едины у Бога»: и русские, и татары, и немцы; и православные, и мусульмане, и католики.

Чтобы противостоять разного рода ересям, светской и духовной власти необходимо было сплотить ряды, с помощью публицистики обосновать свои права. Идея «симфонии» между «царством» и «священством» вела, с одной стороны, к обожествлению земных владык, а с другой — к защите привилегий русской церкви как духовного оплота «самодержавства» и последнего прибежища истинной веры. Концепция «Москва — третий Рим» обретала новые повороты в своем развитии. В " Послании о Мономаховом венце" его автор, тверской монах Спиридон-Савва, излагал легенду, согласно которой русская правящая династия восходит к роду римских императоров. Публицист связывал линией преемственности Августакесаря, его потомков Пруса и Рюрика с русскими князьями, получившими в Царьграде «шапку Мономаха» и другие царские регалии. На основе «Послания» возникло " Сказание о князьях владимирских" , однако роль великих князей здесь отводилась не тверским, а московским правителям, и не случайно в конце произведения упоминалось о победе Дмитрия Донского над Мамаем в Куликовской битве. Позднее «Сказание» использовалось в «Чине венчания на царство», появление которого было вызвано важным историческим событием: в 1547 г. великий московский князь Иван IV был коронован «шапкой Мономаха» и стал первым «царем всея Руси» .

Публицистичность — примета не только литературы, но и деловой письменности, искусства XVI в., особенно настенной живописи, менее связанной с традицией. В росписи Золотой палаты Московского кремля выделяются композиции светского, исторического характера, посвященные крещению восточных славян, истории царских регалий Владимира Мономаха, дипломатическим контактам Руси и Константинополя. Генеалогия Рюрика, от которого вели род великие московские князья, ожила в росписи Грановитой палаты. Русская живопись XVI в. начинает обретать символико-аллегорический, притчевый характер. Она обращается не столько к чувствам, сколько к разуму человека, поставленного перед необходимостью «читать» и «толковать» изображение, которое становится многофигурным, богато декорированным, сюжетно организованным. На иконе «Церковь воинствующая» («Благословенно воинство небесного царя») в центре композиции находится русское войско, которое возвращается после победоносного Казанского похода. Идею триумфа Московского царства передают широкое раздолье пространства на иконе и неодолимость движущихся тремя потоками дружин Ивана Грозного.

Некоторые ученые публицистичность литературы XVI в. связывают с ослаблением или даже утратой ее художественной ценности. Однако публицистичность была искони присуща древнерусской литературе, причем это качество усиливалось в переломные моменты отечественной истории, в периоды великого противостояния старого и нового в укладе русской жизни. Публицистичны летописное «Сказание» о выборе веры князем Владимиром, «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, «Поучение» Владимира Мономаха. К публицистичности литературы Древней Руси нужно относиться как к ее специфике, не допуская грубой оценочности. Тезис о художественной неполноценности литературных памятников XVI в. является преждевременным, поскольку литературоведческое освоение этого материала значительно отстает от исторического. Нельзя забывать и о том, что словесное искусство XVI в. не до конца утратило такие средневековые черты, как синкретизм и утилитарность, не перестало обслуживать определенные сферы жизни древнерусского общества; следовательно, применительно к нему трудно провести четкую границу между собственно художественным творчеством и публицистическим, научно-познавательным, религиозно-дидактическим.