Гёте, Наполеон и Бетховен
Благодаря Шиллеру, автор «Фауста» отдал себе впервые отчет о своей роли в литературе, в современной общественной и культурной жизни, увидел себя не только титаном в борьбе с судьбой, но и строителем жизни, учителем молодёжи и проводником определенных культурных воззрений и традиций. Смерть Шиллера заставила его подвести итог и своей жизни, своим мыслям и творчеству. Тогда-то и сложилась у Гёте… Читать ещё >
Гёте, Наполеон и Бетховен (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Личность Гёте, одну из самых значительных во всей истории человечества, обычно склонны упрощать, схематизировать. Титанический юноша, олимпийский старец… Эти условные образы давно уже следовало разрушить. Может быть, наибольшая заслуга новейшего библиографа, Фридриха Гундольфа[1], именно в том, что он не хочет ничего упрощать в своем герое и показывает нам его во всей его жизненной сложности. Гундольф — отнюдь не мелочен. Его обширный труд, последний том которого только что вышел, прежде всего — труд критический, причем критически подходит Гундольф не только к произведениям, но и к жизни Гёте. Однако он абсолютно чужд обычных легковесных упреков по адресу Гёте, как, например, в отсутствии патриотизма, в эгоизме и т. д. Он подчеркивает, что интересуется лишь духовной сущностью Гёте, которая не могла бы проявиться в другом характере. Ни на одной странице своей замечательного, психологического и литературного исследования не забывает он о гении Гёте, о мощном его духе, сказывавшемся и в положительных, и в отрицательных чертах.
Этот исключительный человек мог находиться в живом и творческом контакте только с людьми такого же природного размаха и такого же внутреннего напряжения. В молодости, благодаря его необыкновенно развитой чувственности, у него еще была возможность общения с «простыми смертными» — женщинами. Но в старости и женщины перестали быть для него всесильным магнитом, и только два человека, два других гения, могли вывести его на время из достигнутого им равновесия, разорвать очертанный им самим вокруг себя круг и обогатить его внутренней мир. Но его краткие отношения с обоими этими гениями обогатили не только его лично. Читая о встречах Гёте с Наполеоном и Бетховеном, поневоле представляешь себе столкновение каких-то космических сил, взрывы и сочетания духовной энергии. Встречи эти почти всегда происходили с глазу на глаз — да и каково было бы присутствовать при них, если от одного чтения о них теряешь голову от удивления и восторга. Понятно также, почему сам Гёте долгое время умалчивал о разговорах с Наполеоном и Бетховеном, и рассказал о них, вероятно, и в самые последние годы своей жизни далеко не все.
Чтобы как следует понять психологические условия этих встреч, представим себе сначала, каким был сам Гёте на пороге своей старости. Последним большим событием его личной жизни была смерть Шиллера, с которым он был связан в свой веймарский период и дружески, и литературно. Гундольф правильно отмечает огромное значение Шиллера во внутренней формации Гёте. Он был последним человеком (после Гердера, герцога Карла-Августа и Шарлотты Штейн), взволновавшим все существо Гёте и заставившим его коренным образом пересмотреть свое миросозерцание.
Благодаря Шиллеру, автор «Фауста» отдал себе впервые отчет о своей роли в литературе, в современной общественной и культурной жизни, увидел себя не только титаном в борьбе с судьбой, но и строителем жизни, учителем молодёжи и проводником определенных культурных воззрений и традиций. Смерть Шиллера заставила его подвести итог и своей жизни, своим мыслям и творчеству. Тогда-то и сложилась у Гёте та стройная система понимания мира, судьбы и назначения человека, которую уже ничто не может разбить. Под ней в его глубинах еще клокотали страсти, но он подчинял их своему общему направлению, вводил в одно русло. Даже его старческий мариенбадский роман с Ульрикой фон Леветцов не мог вполне вывести его из колеи. Если раньше в своем творчестве он стремился до конца осуществить тайные возможности человека — то теперь он действовал по предначертанному плану, преступить который не мог.
Вильгельму фон Гумбольдту он определил себя как человека, стоящего внутри круга и поочередно разрабатывающего его секторы. От многого ему пришлось отказаться во имя целостности и стройности. Было в этом известное творческое обеднение его натуры, доля умственной схематизации. Гёте сам это чувствовал и страдал от этого: «Я обладаю всем, но потерял себя», — писал он в Мариенбаде. Но поделать с собой ничего не мог, ибо та же его натура требовала от него уже не достижения нового, а приведения в порядок достигнутого и понятого.
Таким он и был уже в 1808 году, когда судьба свела его с Наполеоном. Великим полководцем и преобразователем интересовался он и раньше, но внутренний склад его требовал живого и зрительного соприкосновения: заочно он ничем не мог до конца увлечься. Кроме того, Наполеон ему был нужен как человек, а не с политической или даже с исторической точки зрения. Конечно, историческое значение происходивших событий от него не ускользало. Во время битвы при Вальми[2] он произнес известную фразу о начале новой эры. Но присутствовал-то он при битве в качестве постороннего наблюдателя, «туриста», как определяет Гундольф, а участие в Наполеоне он принимал постольку, поскольку тот представлялся ему стихийной личностью, вроде Байрона, воплощением того «титанизма», от которого сам Гёте отошел.
Наполеон, понятно, меньше интересовался Гёте, чем поэт императором. Но в молодости он читал «Вертера» и плакал над ним, видя в нем воплощение своих любовных неудач. Знал он также, что Гёте способствует сближению немецкой и французский культуры, и пользуется у себя на родине большим престижем. Наконец, он смотрел на Гёте, как на советника дружественного ему государя. По всем этим причинам он захотел с ним познакомиться, чтобы иметь в нем друга и помощника в деле культурного подчинения Рейнской области, да и всей Германии. Встречи состоялись в октябре месяце 1808 года, сначала в Эрфурте, потом в Веймаре. Гёте рассказал о них впоследствии Мюллеру, Наполеон Талейрану. Однако свидетельства Мюллера, по-видимому, более точны, чем воспоминания хитрого дипломата. Несомненно, что оба собеседника произвели друг на друга впечатление ошеломляющее. Гёте, действительно, нашел в Наполеоне титана: чуждый ему по идеям, император сразу же стал ему близок по целостному своему устремлению и по трагичности, в нем бессознательно сквозившей. Наполеон же был удивлен, что встретил не только признанного писателя, «в стиле Шатобриана», но значительную личность, которая смогла ему противостоять на равных началах. Разговор шел и о государственных делах, и о литературе. О первых Гёте вообще умолчал Мюллеру, так как считал этот разговор государственной тайной. Ясно только, что он не согласился играть ту роль посредника, которую ему предназначал Наполеон.
Литературные беседы начались с «Вертера». Наполеон, не знавший «Фауста», был удивлен, что Гёте отошел от того произведения, которое ему казалось шедевром. В Веймаре они присутствовали на представлении вольтеровского «Магомета»; разговор коснулся трагедии вообще. Наполеон, ставившей политику во главу всего миросозерцания, считал, что трагический пафос обусловлен столкновением героя с государством, ибо «политика и есть рок». Оба собеседника сошлись на том, что идеальная тема для трагедии — жизнь Цезаря. Но Гёте видел в Цезаре воплощение закона природы, а Наполеон — закона государственного. Наполеон воспринимал трагедию как доказательство неизбежной победы государственности. Гёте — как обреченность героя, идущего против природы.
Любопытно, что Наполеон был совершенно равнодушен к смерти Цезаря. О собственном трагическом конце он явно не подозревал. Кроме того, Гёте был заинтересован и личностью Брута, тогда как Наполеон видел в нем только сумасшедшего преступника.
«Для Наполеона, — пишет Гундольф, — человек был политическим феноменом, для Гёте — политика феноменом человеческим». Ясно, что сойтись они не могли, но что каждый по-своему глубоко воспринял другого, как явление того плана, к которому он сам тяготел. Следствием этого разговора было написанное Гёте либретто оперы «Пробуждение Эпименида», в котором аллегорически был изображен Наполеон.
Приблизительно в то же самое время познакомился Гёте и с Бетховеном. Свела их Беттина Брентано, обычно считающаяся одним из Гётевских увлечений. Гундольф доказывает, что увлечения не было, а было только стремление Беттины представить их отношения в виде романа. Беттина себя считала выдающейся женщиной, конгениальной. Гётепоэта раздражало это самомнение (ему нравились более скромные, более «природные» женщины) и ее желание романизировать знакомство, поэтому он тяготился этими отношениями и ждал случая, чтобы отделаться от Беттины. Знакомя его с Бетховеном, Бетттина, наверное, предвкушала дружеские разговоры двух гениев в присутствии третьего, т. е. самой ее. Но ничего подобного не произошло.
Гёте и Бетховен сразу же стали в оппозицию друг к другу. Может быть, еще больше, чем Наполеон, Бетховен был воплощением того, что Гёте считал титаническим началом. Но первый был близок Гёте своим космическим порядком, хотя и клал в его основу чуждое поэту понятие. Бетховен до конца исповедовал духовный бунт против ложного установленного порядка, и Гёте казался ему идущим на компромисс, слишком благополучным. Наоборот, для Гёте композитор был проявлением хаоса страстей, от которого он в это время отталкивался.
Любопытен эпизод, происшедший уже значительно позже, во время Венского Конгресса, когда Гёте и Бетховена снова встретились в Теплице. На улице они столкнулись с процессией: император Франции, герцог Рудольф и их свиты. Вот как описывает дальнейшее Бетховен:
«Гёте бросил мою руку, чтобы стать на краю дороги. Я надвинул шляпу на лицо и врезался в самую гущу толпы. Герцог Рудольф снял передо мною шляпу. Гёте стал на краю дороги, низко склонившись. Потом я задал ему головомойку, не щадил его».
В этой истории все характерно. Гёте отнюдь не только преклонялся перед власть имущими, он приветствовал существующий порядок вещей, нарушать который значило для него соединиться с хаосом. Бетховен, со своей стороны, выражал не только недоверие к личной значительности императора и герцога, но и приоритет духа перед земной властью; художника перед сильными мира сего. Конечно, никакая «головомойка» ничего не изменила, каждый из них остался при своем ощущении.
Гёте и Бетховен почувствовали, без всякого сомнения, друг в друге не случайную силу, но силу отчасти враждебную. Кроме того, до конца они не могли понять один другого. Слишком были они одержимы своей стихией, чтобы оценить соседнюю. В их лице столкнулись не только страсть и порядок, но также музыка и поэзия. Бетховен не допускал между ними равенства. Стихи Гёте были для него только «очаровательным предлогом для сочинения мелодий», самостоятельную ценность в них он отрицал. Гёте смотрел на музыку как на возможный аккомпанемент для стихов. Поэтому он явно предпочитал Бетховену перелагавшего на музыку его стихи Цельтера. Последней не посягал на державность поэзии, тогда как первый требовал скипетр для себя, то есть для музыканта.
Гёте и Бетховен, таким образом, разошлись. Но в гармонический мир первого Бетховен внес подозрительность. Страстная натура Гёте была взволнована его призывом. Кто знает, не сыграла ли эта встреча роль в дальнейшей жизни поэта, не подготовила ли она для почву для мариенбадского романа, не внушила ли Гёте мысль, что «обладая всем, потерял себя», и желание вновь сломать рамки установившейся в нем системы? Гёте этого не смог, но из его внутренней борьбы родились и «Мариенбадская элегия» и, в конце концов, вторая часть «Фауста».