Изучение Достоевского к концу XX века превратилось в особую отрасль знания, достаточно разветвленную. Исследуются общие вопросы творчества и отдельные произведенияосмысляются проблемы жанра, стиля, языкав поле зрения ученых — философские, этические, эстетические, религиозные аспекты проблемывсе более интенсивными становятся попытки осмысления Достоевского в различных контекстах русской и мировой культуры, чему в немалой степени способствует деятельность Международного общества Достоевского (IDS) — создаются различные справочные, библиографические пособия и т. д. Особо следует сказать о той огромной работе по изданию Полного собрания сочинений Достоевского, которая на протяжении двух десятилетий велась в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) РАН.1 Только благодаря этому академическому изданию, куда вошли все без изъятия художественные, публицистические и эпистолярные тексты Достоевского, включая рукописные редакции и варианты, благодаря обширному научно-справочному аппарату тридцатитомника стало возможным поднять исследования Достоевского на качественно иной, более высокий уровень. Во всем мире специалисты ориентируются сейчас именно на это научное издание, как наиболее авторитетное. Из всего сказанного следует, что даже систематизация достоеведческой проблематики составляет самостоятельную научную проблему и может стать предметом фундаментального энциклопедического труда под условным названием «Достоевский. Жизнь и творчество. Мировое признание», который и был задуман в свое время академиком Г. М. Фридлендером.
Настоящую диссертационную работу в определенном смысле можно рассматривать как опыт парадигматического прогноза «дос-тоеведения» на XXI век. Предлагаемая нами концепция основана на убеждении, что одним из приоритетных направлений в исследовании Достоевского должно стать выявление парадигмы художественных констант, составляющих основу его поэтики, в их многочисленных образных решениях и вариациях. Причем каждую из таких констант предполагается осмысливать в том сложном взаимодействии и взаимопересечении с другими константами, которое, собственно, и создает неповторимый узор художественной ткани текста. Кроме того, представляется чрезвычайно важным проследить функционирование выявленных констант не только имманентно, в поэтическом мире Достоевского, но также в иных авторских мирах и культурных контекстах, выстроить синхронные и диахронные ряды с тем, чтобы через историческую поэтику выйти на архетипы и мифологемы мировой цивилизации, и затем, возвращаясь к исходной точке, на новом уровне осмыслить специфику их художественной реализации в поэтике Достоевского.
Следует подчеркнуть, что сама категория константности относится к числу недостаточно разработанных в литературоведениипоказательно, что подобная словарная статья отсутствует в словаре «Достоевский» под редакцией проф. Г. К. Щенникова , — последнем справочном издании, которое обобщает, по замыслу его составителей, новейшие достижения науки о Достоевском. Вместе с тем, нельзя не отметить растущий в последнее время интерес к культурологическим аспектам осмысления константноститак, Ю. С. Степанов предлагает следующее определение: «Константа в культуре — это концепт, существующий постоянно или, по крайней мере, очень долгое время. Кроме этого, термину константа может быть придано и другое значение — „некий постоянный принцип культуры“».3 Все более активными становятся попытки использования данного термина в различных историко-литературных исследованиях. В частности, Т. С. Царькова успешно использует категорию константности при осмыслении поэтики стихотворной эпитафии.4 Таким образом, одна из задач предпринимаемого исследования заключается также и в том, чтобы собрать более или менее обширный эмпирический материал, который позволит впоследствии сделать выводы относительно продуктивности использования предлагаемого термина как литературоведческой, эстетической и культурологической категории.
Подобная постановка проблем достаточно сложна и связана с определенными теоретическими и методологическими трудностями. Опыт, накопленный литературоведением XX в., убедительно показывает, что герметичные сингулярные теоретико-методологические подходы, даже весьма поначалу перспективные, в конечном счете приводят к исследовательскому тупику. Так, два мощных течения компаративистики — французская школа Бальдансперже и американская Уэллека — при всей несомненной значимости их вклада в сравнительное изучение литератур, к концу нынешнего столетия, кажется, равно себя исчерпали: одна — в «мелочеведении» фиксируемых влияний, другая — в запредельной формализации структур сопоставляемых текстов. Показательны попытки преодоления кризиса через поиск инвариантов, предпринимаемые в известных трудах Рене Этьембля и Адриана Марино.
Иными словами, сформулированная нами задача может быть решена только путем синтеза (но отнюдь не эклектического соединения) крупнейших достижений как исторической, так и теоретической (структурно-семиотической) поэтики в самом широком толковании этих двух основных направлений, — т. е., условно говоря, от А. Н. Веселовского до М. М. Бахтина и от Р. Якобсона до Ю. М. Лотмана. В предпринимаемом далее кратком обзоре указанных направлений мы попытаемся, по возможности избегая школярского пересказа известных научных концепций, выделить и акцентировать в них лишь те моменты, которые видятся нам внушающими надежду вехами на пути к столь трудно достижимому теоретико-методологическому синтезу.5.
Общепризнанно, что огромное значение в создании новой научной парадигмы имела концепция исторической поэтики, впервые сформулированная А. Н. Веселовским в преддверии XX века, «.задача исторической поэтики, — резюмировал ученый, — отвлечь законы поэтического творчества и отвлечь критерий оценки его явлений из исторической эволюции поэзии — вместо господствующих до сих пор отвлеченных определений и односторонних условных приговоров». Как отмечала О. М. Фрейденберг еще в 1936 году, «Веселовский сделал то, что поднимает его теорию на исключительную высоту. он показал, что поэтические категории суть исторические категории, и в этом его основная заслуга. Все поэтические роды (жанры), сюжет, стиль, образность подвергнуты им генетическому анализу и показаны как часть единого литературного процесса». Тем не менее, уже в тридцатые годы крупнейшим филологам была очевидна определенная ограниченность концепции Веселовского, и в той же докторской диссертации О. М. Фрейденберг читаем: «Мы уже знаем, что он «механистичен», что его теория — типологическое детище «культурно-исторической школы" — что в теории заимствования он шел за Бенфеем, в теории синкретизма совпадал со Спенсером и Шерером, такими же, как и он, позитивистами и «постепеновцами». Многое можно раскопать у Веселовского и во многом его обвинить: его историзм еще пропитан плоским эволюционным позитивизмом, его «формы» и «содержания», два антагонизирующих начала, монолитно-противоположны друг другу, его сравнительный метод безнадежно статичен, несмотря на то, что сюжеты и образы у него «бродят». Проблемы семантики Веселов-ский совсем не ставит.» И вместе с тем: «После Веселовского нельзя спрашивать: зачем литературоведению генезис?» 7.
Огромным шагом в развитии фундаментальных идей исторической поэтики явились, безусловно, труды М. М. Бахтина, взятые in о corpore. Современный исследователь творческого наследия Бахтина отмечает: «Именно бахтинская „эстетика словесного творчества“ позволила восполнить позитивистские изъяны исторической поэтики Веселовского. Для последнего генезис литературного явления, как правило, важнее его индивидуальной духовной сути (потому-то Веселовского, условно говоря, более Петрарки занимает „петрар-кизм“). Способность к духовному проникновению в сущность целостного организма культуры у Бахтина не замыкается в рамках „своей“ парадигмы словесности., но распространима на принципиально различные хронологически и типологически стадии литературного развития. При этом и только при этом условии становится возможным полновесное понимание, диалог, субъектно-субъектные отношения между нетождественными парадигмами литературы. .». 9 Оговорим сразу, что в настоящей работе мы сознательно намерены дистанцироваться как от многочисленных дискуссий по переоценке ценностей в научном наследии Бахтина, так и от догматической апологизации его.10 Вообще же степень научной плодотворности подобного рода дискуссии трудно определяема с позиций сиюминутности, и подлинная ее значимость порой становится очевидной, к сожалению, лишь post mortem оппонентов. Приведем пример, призванный проиллюстрировать сказанное. Как известно, академик Виноградов на протяжении почти полувека разрабатывал свои идеи лингвистической поэтики с позиций, полярно противоположных бахтинским. Это касается интерпретации сказа, пародии, диалога, образа автора и т. д.11 По точному наблюдению А.П. Чуда-кова, в исследованиях Бахтина и Виноградова «Круг однородных явлений чрезвычайной сложности описан с противоположных — по принципу дополнительности — исходных позиций».12 Однако, как показало дальнейшее развитие науки, сам «принцип дополнительности» оказался не менее значимым, чем полярность исследовательских точек зрения, — в частности, это касается проблемы авторства спорных текстов. Как справедливо подчеркивает Н. Перлина, «Проблему авторства можно решить текстологически, сочетая лингвистический, культурно-исторический, логический и психологический подходы. Виноградову, а не Бахтину, удалось доказать авторство Достоевского в отношении некоторых оспариваемых произведений. Заслуги Виноградова в создании и развитии текстологии. бесценны. И именно в пределах созданной Виноградовым дисциплины диалог двух ученых приходит к своему логическому завершению: используя виноградовскую текстологию как средство, можно ответить на вопрос, кто есть кто в школе Бахтина, и точно установить авторство многих текстов».13 Как известно, именно использование виноградовских текстологических принципов и дало возможность Титюннику объективно выяснить, «кто есть кто» в текстах Медведева и Волошинова. Другой показательный пример — соотношение научных позиций Бахтина и Лотмана, о чем будет сказано далее.
Обращаясь к истокам теоретической поэтики в российском литературоведении, основы которой были заложены, как известно, еще в трудах A.A. Потебни, приходится констатировать, что в конце.
XIX в. ученики попытались (и, к сожалению, небезуспешно) уложить его концепцию в прокрустово ложе только психологической школы.14 Между тем для нашей проблемы чрезвычайно важно отметить, что в действительности идеи Потебни являлись «переосмыслением в филологическом аспекте культурно-исторических и сравнительно-исторических принципов и методов».15.
Только в последние десятилетия мы стали приходить к пониманию чрезвычайно важного для истории филологической науки факта: «Метод Потебни предполагал рассмотрение в нерасчленимом единстве проблем культурно-исторических и общефилологических, т. е. лингвистических, фольклористических и литературоведческих одновременно. Не случайно о Потебне в современной филологической науке непременно упоминают, когда говорят не только о психологическом, но и о мифологическом, культурно-историческом и сравнительно-историческом направлениях в филологии. Актуальными для современной теории литературы оказываются и другие грани общей концепции Потебни: проблемы знаковой природы символа в образе, соотношения мифологического и собственно поэтического мышления и т. д."16.
Хронологически вслед за Потебней и Веселовским, практически одновременно с Бахтиным, но совершенно независимо и, казалось бы, идя в противоположном направлении, разрабатывая теоретические основы семиотической поэтики, Р. Якобсон предпринимает глубоко значимые попытки приложить эти основы к проблемам истории литературы. Характерна в этом плане его полемически заостренная реплика, датированная 1921 годом: «До недавнего времени история искусства, в частности история литературы, была не наукой, a causerie. Следовала во всем законам causerie. Бойко перебегала от темы к теме, от лирических словоизлияний об изяществе формы к анекдотам из жизни художника, от психологических трюизмов к вопросу о философском содержании в социальной среде. Causerie не знает точной терминологии. Напротив, разнообразие наименований, эквивокация, дающая повод к каламбурам, — все это часто придает.
1 *7 большую прелесть разговору.".
Знаменательные примеры такого целенаправленного преодоления causerie, движения к синтезу теоретического и исторического начал в поэтике обнаруживаются во всем наследии Якобсонатакова, например, его «Основа славянского сравнительного литературоведения», — работа, в которой наряду со скрупулезным структурно-сопоставительным изучением языкового материала как первоосновы славянской общности осмысляются в диахронном рассмотрении и такие вопросы, как межславянский литературный обмен в раннем Средневековье, исторические судьбы церковнославянской литературной традиции, Кирилло-Мефодиевское идеологическое наследство и т. д. Объединенные в одной работе, эти два аспекта пролагают весьма перспективный путь научного исследования. Огромное значение для перспектив дальнейшего синтеза, на наш взгляд, имеют семиотические наблюдения Якобсона над метафорой и метонимией, взятые в широком историко-культурном аспекте. (Более подробно об этом круге идей Якобсона будет сказано во второй главе первого раздела настоящей работы). В целом же, говоря о вкладе Якобсона в литературоведение XX века, нельзя не согласиться с Вяч. Вс. Ивановым, который подчеркивает: «Одна из самых замечательных особенностей поэтики Якобсона — это ее связь с историей литературы. Тем самым преодолен разрыв между поэтикой и историей поэзии — одна дисциплина служит другой и снабжает ее материалом. Несомненно, что историческая поэтика, завещанная Якобсоном, по-новому осветит узловые вопросы развития европейских и восточноазиатских литератур за последние полторы тысячи лет».18 К сожалению, добавим мы, разрыв, о котором пишет современный исследователь, был «преодолен» скорее в личностном сознании Якобсона, чем в общем менталитете литературоведения. Вместе с тем, одновременно сходные тенденции движения к синтезу наблюдаются и в «чистой» фольклористикеклассический пример — «Морфология сказки» и «Исторические корни волшебной сказки» В. Я. Проппа.
Принципиально важный этап в развитии интересующей нас тенденции связан с научным наследием Ю. М. Лотмана, который всем своим творчеством осуществлял движение к искомому синтезус одной стороны, это фундаментальные труды историко-литературного и культурологического характера, в которых История прописана с заглавной буквы не только формально, но и по существу, по глубинной убежденности авторас другой стороны — это пионерские «Труды по знаковым системам», исследования структуралистского и семиотического характера, принесшие Лотману мировую известность19. Работы последних лет жизни ученого, целостно осмысляющие семиотику быта, культуры, театра, кино и т. д., являют собой образцы органического единения исторического и семиотического методов не только в литературоведении, но и в культурологии, в гуманитарном познании в целом.
В связи с наследием Ю. М. Лотмана и интересующей нас тенденцией к синтезу встает достаточно острый вопрос о соотношении лотмановской и бахтинской научных позиций. Наиболее глубокое, на наш взгляд, осмысление вопрос этот в последнее время получил в концептуальной работе Б. Ф. Егорова «Бахтин и Лотман», где автор, в частности, пишет:
Если оба ученых имеют разные истоки своей тяги к генерализующим обобщениям (Бахтин — библейскую и кантианскую онтологию, Лотман — Гегеля и западных семиотиков и структуралистов), то черты самого метода крупномасштабных выводов из анализа большого конкретного материала у них очень сходны. Характерно, что целый ряд крупных открытий Бахтина Лотман использовал в своем творчестве, плодотворно их развивая. Например, на бахтинские понятия хронотопа и романного слова он опирался при анализе сюжетов. Можно немало найти то общих, то более частных аспектов методов двух ученых, а также категорий их мировоззрения, в которых есть сходные элементы и структурные каркасы. Например, плодотворно было бы рассмотреть присутствующую у обоих противопоставленность субстанции и функциональности." Справедливо отмечая далее, что «не все параллели отличаются полным сходством», исследователь подчеркивает: «В чем, конечно, наблюдается полное схождение двух ученых, это — в основах этики. И в теоретическом плане, и в практическом, т. е. в смысле жизненного поведения. все их творческие искания глубоко честны и совестливы, они тесно связаны с «правдой-истиной» и «правдой.
20 справедливостью", говоря терминами Н.К. Михайловского". Позволим себе добавить, что подобный нравственный императив, отношение к науке как к высокому служению, безусловный приоритет категорий чести и долга перед житейскими соображениями прагматического, «утилитарного» характера — общая черта российских ученых в целомво всяком случае, очень хотелось бы верить в это.
В завершение этого краткого обзора представляется необходимым «замкнуть круг» и среди исследователей, объективно стоявших на рубеже 19 — 20 вв. у истоков рассматриваемой научной тенденции, назвать также имя М. О. Гершензонак сожалению, в данном ряду его обычно не рассматривают, ассоциируя, как правило, с иным культурным контекстом и другой проблематикой. Между тем его «Гольфстрем», датированный 1922 г., во многом предвосхищает и бахтинские идеи «большого времени» (осмысление «вечных течений» и «заводей» в потоке единой мировой культуры), и якобсонов-ские штудии семиотического плана (исследование лексики огня, горения и т. д. в диахронии от Гераклита до Пушкина), одновременно развивая по-своему юнговские идеи архетипов и коллективного бессознательного. В характерной для него эссеистической манере автор так излагает оригинальный методологический принцип, положенный в основу этой достаточно необычной книги: в неисследимой глубине духа зародились вечные течения, текущие от пращуров до нас и дальше в будущее. Они проходят чрез каждую отдельную душу, потому что не в час рождения рождается личность, как и смерть не уничтожает ее. Один из этих Гольфстре-мов духа я хочу исследовать, чтобы в беспредельных пространствах времени найти самого себя. Прежде всего я установлю на большом расстоянии друг от друга две точки на линии потока: это будут Гераклит и Пушкинпотом прослежу, насколько возможно, его течение, и наконец попытаюсь найти его таинственные истоки"21.
Таким образом, можно констатировать, что общий вектор движения российской литературоведческой мысли уходящего XX века направлен к синтезу «поверх барьеров», самим литературоведением на пути к этому синтезу созданных. И хотя искомый синтез пока — дело будущего, уже сегодня можно утверждать, что он реально достижимпри этом интегрирующую роль, очевидно, смогла бы выполнять бахтинская идея Большого времени, диалога культур, переклички цивилизаций, которую он так сформулировал в одном из своих интервью: .я ввожу понятие Большого времени. В нем на равных правах существуют Гомер и Эсхил, Софокл и Сократ. Живет в нем и Достоевский, ибо в Большом времени ничто не пропадает бесследно, все возрождается к новой жизни. С наступлением новой эпохи все, что случилось прежде, все, что пережило человечество, — итожится.
22 и наполняется новым смыслом" - в публикации, вышедшей уже после кончины автора, заметок о методологии литературоведения, Бахтин еще раз резюмировал: «Взаимопонимание столетий и тысячелетий, народов, наций и культур обеспечивает сложное единство всего человечества, всех человеческих культур, сложное единство человеческой литературы. Все это раскрывается только на уровне «большого времени». Каждый образ нужно понять и оценить на уровне «большого времени».
Следует отметить, что в современном российском литературоведении заметны различные тенденции методологических исканий и в других направлениях, — так, ряд авторов, группирующихся главным образом вокруг Петрозаводского государственного университета и проф. В. Н. Захарова, разрабатывает концепцию русской литературы под углом зрения ее православных ценностей, — концепция, безусловно, плодотворная, но при условии, что она не будет претендовать на исключительность и всеохватность в интерпретации всех без исключения историко-литературных фактов.24.
Такова теоретическая преамбула, или, говоря словами персонажа Достоевского, «мое необходимое объяснение». Настоящую работу можно считать скромной попыткой приближения к искомому синтезу, — естественно, на очень выборочном материале и очень пунктирно, — в частности, ограничив область историко-культурного контекста главным образом периодом XVIII — XX веков, т. е. относительно «малым временем», охватывающим всего лишь эпоху новой русской словесности и культуры.25.
Резюмируя сказанное, можно сформулировать основные параметры диссертационного исследования.
Актуальность работы определяется возрастающим во всем мире научным интересом к творческому наследию Достоевского, к осмыслению его художественного мира с позиций современных достижений гуманитарного знания в целом и литературоведения в особенности.
Цели и задачи. Основная цель исследования — осмысление парадигмы художественных констант, составляющих основу творчества Достоевского, и их рассмотрение в контексте исторической поэтики. Отсюда — постановка ряда более частных задач, а именно: выявить инварианты пространственно-временных отношений в их взаимосвязяхрассмотреть сюжетно-композиционную роль метонимии как художественной константыосмыслить функции константных знаковых деталей в их многочисленных образных решениях и вариацияхосуществить переход от синтагматического к парадигматическому уровню исследования на материале сопоставительного анализа конкретных текстоввыйти за пределы литературоцентризма и выявить общеэстетическую «составляющую Достоевского» на материале кинематографа.
Научная новизна работы определяется уже самой постановкой задач: рассмотрение указанного круга проблем т согроге на обширном историко-культурном материале и под углом зрения неразработанной в теоретико-эстетическом отношении категории константности предпринимается впервые в научной литературе о Достоевском.
Теоретическая значимость работы видится в концептуальной попытке соединить разрозненные достижения как теоретической, так и исторической поэтики XX века в единый методологический инструментарий, органично сочетающий в себе на категориальном уровне константности синхронию и диахронию, структурно-семиотический и сравнительно-исторический методы исследования.
Апробация работы. Практическая значимость. Основные результаты исследования складывались на протяжении более чем пятнадцати лет и апробировались в виде научных докладов на различных международных форумах, среди которых выделим ежегодные научные конференции «Достоевский и мировая культура» в Санкт-Петербурге, ежегодные научные чтения «Достоевский и современность» в Старой Руссе, ежегодные международные конференции «Литература в контексте большого времени» в Кишиневе и ряд других. Общая концепция работы была доложена на X Всемирном Конгрессе IDS (Международное Общество Достоевского) в Нью-Йорке (июль — август 1998) и на IX Конгрессе МАПРЯЛ в Братиславе (август 1999). По материалам диссертации опубликовано более 60 работ (список основных публикаций прилагается). Практическое применение результаты работы находят в нормативных и специальных курсах лекций, читаемых автором на филологическом факультете КГПУ им. И. Крянгэ, в руководстве дипломными сочинениями лиценциатов, в различных методических рекомендациях и разработках для учителей-словесников.
Структура работы. Диссертационное исследование состоит из настоящего введения, трех разделов, в свою очередь разбитых на главы, заключения и примечаний.
Первый раздел, наиболее объемный, выявляет систему парадигматических констант Достоевского на трех уровнях его поэтики, которые условно можно обозначить как хронотопный (глава первая), сюжетно-композиционный (глава вторая) и образно-семиотический (глава третья). В каждой из глав имманентный анализ художественного мира Достоевского предшествует осмыслению выявленных констант в историко-литературном контексте.
Второй раздел реализует другой аспект проблемы и, соответственно, построен по иному методическому принципу. Каждая из трех его глав ставит перед собой задачу выявить комплекс обнаруженных ранее констант Достоевского в отдельно взятых литературных текстах, причем на материале авторов, принадлежащих самым разным эпохам, стилям, жанрам. В первой главе это Радищев и Венедикт Ерофеев, во второй — Пушкин, в третьей — Булгаков и Пильняк. Тем самым выверяется «жизнеспособность» тех или иных констант, их реальная «внедренность» в парадигму категорий исторической поэтики на протяжении XVIII — XX веков.
Наконец, третий раздел работы представляет собой опыт преодоления «литературоцентризма» и рассматривает константные структуры, мотивы и образы Достоевского в теоретико-эстетическом (первая глава) и художественно-кинематографическом (вторая глава) наследии Эйзенштейна.
Примечания к главам содержат, наряду с библиографическими ссылками, также различные сведения информационно-справочного характера, полемические реплики и комментарии, так или иначе дополняющие основной корпус работы.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
1 Гершензон М. О. Гольфстрем. М, 1922, С.153СП6, 1996.
