Поэтика хронотопического парадокса в русской прозе 1920-1930-х годов: П.Романов и С.Кржижановский

Актуальность работы. Исследователи отмечают, что определённые эпохи отмечены знаком доминирования парадокса на всех уровнях реальности [325,16]'. Таким временем дестабилизации эпистемологического поля представляются и 1920;1930;е годы, и именно в этот период становятся заметными те тенденции, которые обретут свою реализацию в дальнейшем. Сама эпоха осмысляет себя как эпоху эсхатологического разлома. Кризис, свойственный европейской культуре начала XX века в целом, в российской реальности усугубился распадом линейной истории страны, избравшей иной вектор движения. Всё поле русской культуры оказывается пропитано апокалипсическими жестами, к которым можно отнести и название журнала «Новый мир», и летоисчисление от октября 1917 года.

Л.Кацис в работе, посвящённой эсхатологии в художественном сознании, рассматривая апокалипсические настроения в их динамическом развитии, так описывает ситуацию 1917 года: писатели, состоявшиеся в своём творчестве в начале века, «пришли к 1917 году с опытом ожидания рубежа столетий и переживания первой русской революции, наложившегося на поражение в русско-японской войне. Следующему же поколению литераторов уже не надо было ждать вселенских катастроф и гадать о том, как они выглядят. Молодое поколение, в сущности, первое поколение литераторов XX века, сразу бросилось в пучины гигантских потрясений. И они отчётливо осознавали это».

1 Здесь и далее ссылки даются через указание в квадратных скобках: номера публикации по списку прочитанной литературы, номера тома (римской цифрой) и номера страницы.

2 XX век осознаётся как время острых противоречий: «Чаемая свобода, именем которой вершилась революция (главное событие в России в XX веке), обернулась произволом и разными формами несвободы. В популярной песне пелись гордые слова, исполненные подлинной патетики — „Человек, проходит как хозяин“, но реально ни один из певших не был застрахован от того, чтобы не стать „лагерной пылью“. Общество объявили новым типом семьи, говорили о человеческом родстве, братстве, но па деле осталось сиротство (в широком социофилософском смысле этого слова) и всеобщая подозрительность. Просторная мечта о мировой революции отнюдь не отменила тесноту каморок, „углов“, коммуналок, бараков (.). Всё это, названное выше, создавало в реальной действительности огромное пространство вопиющего абсурда, дичайшей нелепицы, бессмыслицы» [83,142 143].

136,17−18]. С приходом революции, как любое социальное изменение, обусловленной изменениями в общественном сознании и последующие изменения обусловившей, разрыв с традицией видится естественной чертой динамического развития, «прогресса» литературы, вступает в свои права апология «своего» как отрицание «чужого».

Развитие литературы 1920;1930;х годов проходит в двух направлениях, традиционно определяемых как «классическая», реалистическая традиция («Хождение по мукам», «Детство Никиты» А. Толстого, «В тупике» В. Вересаева, произведения К. Федина, Л. Леонова, Б. Зайцева) и «неклассическая» традиция, противостоящая поэтике правдоподобия, связанная с творческим переосмыслением традиций символизма и авангарда. Как писал Е. Замятин, декларируя эстетику нового искусства, «плоскость быта — то же, что земля для аэроплана: только путь для разбега — чтобы потом вверх — от быта к бытию, к философии, фантастике.» [119,77]. Парадоксальность пронизывала всё поле литературы данного периода, проявляясь и в разделении на литературные группировки. Например, непримиримыми оппонентами в вопросе о рациональном и интуитивном в творчестве стали «Леф» («социальный заказ», «искусство-жизнестроение») и «Перевал» («органический человек», «непосредственное впечатление») [140,157−165].

Радикальное изменение литературной жизни связано с ужесточением государственного контроля, проявившего себя и в критике формальной школы, и в кампании по поводу публикаций за рубежом Е. Замятина и Б. Пильняка (1929 г.). Эстетика социалистического реализма, сформулированная Первым съездом советских писателей в 1934 году, складывается ещё в литературе 1920;х годов. Становление идеомифологического космоса Страны Советов требовало подчинения эстетической функции текста идеологической. В результате этого процесса на периферии литературной жизни оказываются писатели «неклассической» традиции, в том числе и Пантелеймон Романов и Сигизмунд Кржижановский. Произведения их долгое время остаются «за границами поля печати» в силу того, что представляют собой крайние, парадоксальные, полюса пространства литературы: бытописание, простота, народность и, с другой стороны, — философское начало, сложность, «интеллигентность».

В контексте рассматриваемой проблемы хронотопического парадокса, замечателен тот факт, что проблема «народной» и «интеллигентной» литературы тесно увязана с образами пространства: «Возникновение интенции личной уединенности — это эпохальный слом общественного сознания. На этом изломе и образуется трещина, которая со временем разрастается в столь характерную для всей русской культуры Нового времени проблему „интеллигенции“ и „народа“ как коллективных субъектов с разными ментальностями, как носителей различных систем ценностей», — пишет В. Тюпа [281,176]. Как формулирует характер послереволюционной ситуации Н. Гумилёв, «уже давно русское общество разбилось на людей книги и людей газеты, не имевших между собой почти никаких точек соприкосновения. Первые жили в мире тысячелетних образов и идей, говорили мало, зная, какую ответственность приходится нести за каждое слово, проверяли свои чувства, боясь предать идею, любили, как Данте, умирали, как Сократы, и, по мнению вторых, наверное, были похожи на барсуков. Вторые, юркие и хлопотливые, врезались в самую гущу современной жизни, читали вечерние газеты, говорили о любви со своим парикмахером, о бриллиантине со своей возлюбленной, пользовались только готовыми фразами или какими-то интимными словечками, слушая которые каждый непосвящённый испытывал определённое чувство неловкости. Первые брились у вторых, заказывали им сапоги, обращались за официальными бумагами или выдавали им векселя, но никогда о них не думали и никак их не называли. Словом, отношения были те же, как между римлянами и германцами накануне великого переселения народов» [Цит. по: 245,13]. В некоторой степени, вся русская литература может быть заключена в пространстве между двумя модусами сознания и представлена как колебание между ними или движение от «коллективного» самосознания к «индивидуалистическому», или, иначе говоря, «уединённому».

В речевом плане творчество названных писателей — П. Романова и С. Кржижановского — характеризуется как различные типы высказывания, обусловленные разной степенью проявления повествователя в тексте, от редуцированного присутствия в рассказах П. Романова до актуализации «Я», лирической доминанты в произведениях С.Кржижановского. Несмотря на принципиальные художественные различия их произведений, в ракурсе рассматриваемой проблемы открывается исключительно ценная возможность сопоставления.

Творчество и П. Романова и С. Кржижановского роднит историческое время — эпоха «ликвидации всех „я“ как класса» (запись в дневнике М. Пришвина от 18 января 1932 г. [232,160]). Однако, несомненно, существует и другая общая черта, отчасти первой обусловленная, позволяющая провести сопоставление и заключающаяся в том, что изображённые писателями миры пространственны в своей основе. Общей особенностью художественного наследия П. Романова и С. Кржижановского является внимание авторов к пространственным построениям. Напряжённый диалог писателей с пространством, подавляющим человека, нашёл своё воплощение в их произведениях, созданных в двадцатые-тридцатые годы XX века. Представляется важным для нашего исследования замечание М. Бахтина, определяющего причину изображения камерного пространства (в творчестве Ф.М.Достоевского) таким образом: «Основной категорией видения Достоевского — было не становление, а сосуществование1 и взаимодействие» [19]. Эта мысль может быть озвучена и в отношении других «пространственно-ориентированных» произведений: желание помыслить полифонический мир в его настоящем актуализирует проблему «„я“ и „Другой“» в аспекте «„своё“ пространство — „чужое“ пространство». Диссертационная работа посвящена проблеме функционирования в художественном мире прозы.

1 Здесь и далее, помимо особо оговоренных случаев, курсив в цитатах принадлежит автору диссертации.

С.Кржижановского и П. Романова семантически ёмких хронотопов, выстроенных по законам парадокса.

Исследования, посвящённые творчеству П. Романова (С.Никоненко,.

B.Петроченков, П. Пильский, С. Голубков, В. Мещеряков, Н. Щербакова) весьма немногочисленны. Творчество С. Кржижановского также только обретает своё филологическое прочтение в работах В. Перельмутера, В. Топорова,.

C.Голубкова, Л. Подиной, А. Синицкой, Н. Буровцевой, И. Делекторской, Е. Воробьёвой, Е. Моисеевой, В.Горошникова. Актуальность обращения к произведениям П. Романова и С. Кржижановского, таким образом, обусловлена, во-первых, их явно недостаточной изученностью, а во-вторых, открывающимся нам ныне во всей полноте важным историко-литературным значением художественных открытий данных писателей.

Объектом данного исследования являются рассказы С. Кржижановского и П. Романова, а предметом изучения — семантика парадоксального в оппозиции «„своё“ пространство — „чужое“ пространство», формирующей особенности поэтики творчества названных писателей.

В качестве материала исследования выступают такие рассказы П. Романова, как «Бессознательное стадо», «Инструкция», «Дым», «Трудное дело», «Поросёнок», «Хорошая наука», «О коровах. Эпоха 1918 г.», «Козявки», «Блаженные», «Гайка», «Родной язык», «Хулиганство», «Третьим этажом», «Наследство», «Порядок», «Суд над пионером», и рассказы С. Кржижановского «В зрачке», «Боковая ветка», «Сквозь кальку», «Квадратурин», «Проигранный игрок», «Чужая тема».

Данная диссертационная работа посвящена двум аспектам парадоксальной организации художественного пространства в творчестве писателей: «своём» — «чужом» пространстве, всегда готовом к мгновенной метаморфозе и «своём» — «чужом» слове. П. Романов и С. Кржижановский в полной мере использовали художественные возможности приёма парадокса, в частности, в построении пространственных моделей. Устойчивый интерес писателей к пространству, уничтожающему человека, нашёл своё воплощение в произведениях, которые оказываются в поле внимания диссертанта.

Научная новизна работы заключается в ракурсе рассматриваемой проблемы (пространство философских произведений С. Кржижановского может быть осмыслено в сопоставлении с нарочито «простыми» рассказами П. Романова), а также в материале, в значительной своей части не рассматривающемся ранее литературоведением.

Целью работы стало выявление концептуального смысла парадокса «своего» — «чужого» пространства в литературе 1920;1930;х годов.

Целевая установка определяет и конкретные задачи:

1. Установить семантическое наполнение понятия «хронотопический парадокс», соотнести его с такими понятиями, как «оксюморон», «абсурд».

2. Выявить парадоксальные смыслы оппозиции «„своё“ пространство -„чужое“ пространство» («парадокса изображённого»), которая поливариативно доминирует в рассказах П. Романова и С. Кржижановского, определить её роль в организации концепций человека и мира в художественном наследии писателей.

3. Определить роль «парадокса изображения»: «чужого» слова как авторского в произведениях П. Романова и авторского слова как очуэ/сдаемого в творчестве С.Кржижановского.

Специфика определённых выше задач предполагает использование исследовательских возможностей сопоставительного анализа (в синхронистическом и диахронистическом аспектах), а также системно-целостного метода изучения.

Методологической основой исследования являются труды по теории литературы: работы М. Бахтина, В. Виноградова, М. Гиршмана, В. Жирмунского, Д. Лихачёва, Ю. Лотмана, Ю. Тынянова, Б. Успенского, В. Шкловского, Б.Эйхенбаума.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Хронотопический парадокс представляет собой семантически ёмкое и многоплановое понятие, основывающееся на бинарности как базовом свойстве человеческого сознания.

2. В литературном произведении основной характеристикой хронотопического парадокса, как и парадокса вообще, выступает его субъективность.

3. Парадокс в литературном произведении может быть классифицирован как «парадокс изображённого мира» (парадокс автора, героя, читателя) либо как «парадокс изображения» (парадокс как приём).

4. Сопоставительный анализ творчества П. Романова и С. Кржижановского открывает возможность выявления смыслового наполнения понятия хронотопического парадокса в литературе 1920;1930;х годов.

5. Оппозиция «„своего“ — „чужого“ пространства» несёт в творчестве исследуемых писателей основную концептуальную нагрузкуведущую роль в сюжетной разработке фабульного материала играет организация пространства, представленного либо как последовательно «чужое» (С.Кржижановский), либо как потенциально «своё» (П.Романов).

6. Художественное своеобразие поэтики рассматриваемых произведений определяется поиском аутентичной формы слова, в творчестве П. Романова представленного сказовой традицией («чужим» словом), а в произведениях С. Кржижановского — усвоением опыта слова чу. ждого, нового.

Апробация работы. Материалы диссертации обсуждались на заседании кафедры русской и зарубежной литературы СамГУ.

Основные результаты проведённого исследования были изложены на внутривузовской научной конференции (Самара, 2002 г.), международной конференции «Морфология страха» (Самара, 2005 г.), международной конференции «Движение художественных форм и художественного сознания XX и XIX веков» (Самара, 2005 г.), международной конференции «Литература и кино: парадоксы диалога» (Самара, 2005), ХХХ-ой Зональной конференции литературоведов Поволжья (Самара, 2006).

Исследуемая проблематика была подробно освещена в рамках лекционного курса «История русской литературы XX века», прочитанного в 2002;2003 учебном году в Самарском государственном университете. Теоретическая часть работы (представление о парадоксальной двойственности рецептивного процесса, парадокса как основы художественности произведения) нашла своё отражение в лекционных курсах «Введение в поэтику литературного произведения» (2002;2003 г., СамГУ), «История древнерусской литературы» (2005;2006 г., СамГУ), а также семинарских занятиях по курсу «Теория литературы» (2002;2003 г., СамГУ).

По теме диссертации опубликовано шесть работ, одна из которых представляет отдельное издание (общий объём -1,5 п.л.).

Научно-практическая значимость работы состоит в том, что её результаты могут быть учтены при дальнейшем научном исследовании русской литературы первой трети XX века, а также при разработке учебного историко-литературного курса «Русская литература 1920;1930;х годов» и специальных курсов по творчеству названных писателей: «Творчество С. Кржижановского», «Творчество П. Романова».

Структура работы. Диссертационная работа состоит из трёх глав, введения и заключения. Необходимость уточнения границ понятия «парадокс» и семантики парадокса как явления обусловила теоретический характер первой главы: «Парадокс: семантика явления и семантика понятия». Содержащееся в ней разделение парадокса в художественном произведении на «парадокс изображённого» и «парадокс изображения» диктует структуру историко-литературного исследования: «Парадокс „своего“ — „чуэ/сого“ пространства как формула хронотопической модели произведения» (глава вторая) и «Парадокс „своего“ — „чуэ/сого“ слова как приём организации аутентичного высказывания» (глава третья).

Библиографический список включает 346 наименований.

Заключение

.

Литературное строительство" 1920;1930;х годов явилось естественным откликом на внехудожественную реальность, ею формировалось и её направляло, обретало силы к существованию, как представляется сегодня, в бессознательном полемическом диалоге с произведениями, не включёнными в общий марш. Такими текстами, текстами, в которых сохранялись «тропы и тропинки, элементы и рудименты» (Е.Штейнер) классической художественной культуры, одновременно «неугодными» и созидающими живой литературный процесс, являются произведения П. Романова и С.Кржижановского. Противостоя пафосу перфекционизма и обусловленной им дегуманизации, оба писателя, используя принципиально различную стилистику, изображают в персонаже нечто, ускользающее от социального шаблона — страх, растерянность и сомнение, возвращающие личность в пространство человеческого.

Проведённое исследование позволяет увидеть творческое наследие П. Романова и С. Кржижановского в русле общего развития литературы 19 201 930;х годов. Творчество С. Кржижановского, как представляется, продолжает линию фантастической условности, проявившую себя в наследии А. Белого, М. Булгакова, К. Вагинова, А. Грина, Е. Замятина, А. Толстого, И.Эренбурга. Переживание экзистенциального кризиса, чувства отчуждения от мира находит своё выражение как в творчестве Е. Замятина, А. Платонова, Г. Газданова, Б. Поплавского, М. Булгакова, В. Набокова, так и в текстах С.Кржижановского. Близкое исследуемому автору стремление изобразить концептуально иной мир может быть увидено в произведениях М. Булгакова («Иван Васильевич»), Е. Замятина («Мы»), В. Маяковского («Баня»), А. Толстого («Аэлита»). В изучении традиции орнаментализма имя С. Кржижановского может быть поставлено рядом с именами Б. Пильняка, М. Булгакова, Ю. Олеши, Г. Газданова, В. Набокова и А.Белого.

С другой стороны, творчество П. Романова не менее плотно вписано в контекст эпохи. Исследование «чужого» слова происходит в сказовой прозе как в рассказах П. Романова, так и рассказах М. Зощенко, И. Бабеля («Письмо», «Соль»), М. Шолохова («Шибалково семя»), Артёма Весёлого («Филькина карьера»), М. Горького («Рассказ о необыкновенном»). Физическая теснота, рифмующаяся с душевной узостью, изображена в творчестве Дон-Аминадо, М. Булгакова, Тэффи, С. Заяицкого. Интересно, что совпадение наблюдается и на уровне изображённых реалий: трамвай как место действия находим и в «Драконе» Е. Замятина, и в «Не надо иметь родственников» М.Зощенко.

Концепция «своего» — «чужого» пространства, аккумулируя концептуальные составляющие творчества писателей, воплощается в рассказах П. Романова и С. Кржижановского как на уровне пространственно-временной модели («парадокс изображённого»), так и на уровне слова («парадокс изображения»).

Произведения П. Романова заключают в себе образ тесного мира. Столпотворение человеческой массы, выражающей себя на разных языках ценностей, воплощает идею исторического разлома. «Чужое» пространство показывается в притязаниях других персонажей сделать его собственным, что превращает изображаемую реальность в разрушающую человека и разрушаемую им.

Пространство в творчестве С. Кржижановского предстаёт пугающе изменчивым. Автор, играя масштабами, показывает духовное восхождение героя к подлинной сущности мира через уменьшение, физическое самоумаление. Персонажи рассмотренных рассказов открывают собственную ничтожность, «страдательность» и неумолимое в экзистенциальной глухоте бытие.

Несмотря на разницу в художественном воплощении хронотопической модели в работах писателей, общим знаменателем рассмотренных произведений является мысль об агрессии пространства по отношению к субъекту. В исследованных тестах герои одержимы страстью в библейском смысле этого определения (как «страдательностью залога», «суровым испытанием"1), они «влекомы» бытием, беззащитны перед общим движением времени и пространства, агрессивных по отношению к человеку.

Двойное отражение в амальгаме литературного творчества единого мироощущения разбитого бытия, свойственное писателям в годы становления советской власти, может быть оценено как парадоксальное и, в свою очередь, базирующееся на фундаментальной антитезе мира «своего», живого и мира «чужого», мира смерти. Таким образом, парадоксальные опыты пространственных построений в творчестве С. Кржижановского и в творчестве П. Романова могут быть поняты как два взаимно дополняющие друг друга лика одной художественной эпохи.

Специфика речевой организации рассмотренных в диссертационной работе произведений позволяет сделать заключение о различной их природе. «Собирание» мира из дискретных реплик («чужое» слово как «своё») и бытовых деталей в творчестве П. Романова и лирическая доминанта повествования в творчестве С. Кржижановского («своё» слово как «чужое») организуют диалог с читателем. Изображённое разбитое пространство на уровне художественной целостности оборачивается его гармонизацией в творческом акте, освоением в рамках культуры.

Возможные перспективы исследования открываются в рассмотрении хронотопического парадокса как сюжетообразующего принципа литературы исследуемого периода. Другим возможным направлением работы является определение истоков художественных интенций писателей, анализ поэтики отдельных произведений и метатекста, образуемого лейтмотивной системой творчества П. Романова и творчества С.Кржижановского.

1 Ср.: «Страсти Христовы», «страстотерпцы».