«Анекдоты из жизни Пушкина»: своеобразие жанра

" Анекдоты из жизни Пушкина": своеобразие жанра

Художественный мир Хармса населен странными персонажами. И Пушкин как персонаж Хармса ничего общего, кроме фамилии, с реальным человеком не имеет. В «Анекдотах из жизни Пушкина» изображены достаточно невежественные представления о личности, жизни и взаимоотношениях известных людей. Объектом осмеяния также может быть юбилейная шумиха вокруг Пушкина в конце 30-х годов: официальная культура в то время стремилась максимально сблизиться с массовой, опуститься до ее уровня. В тридцатые годы был взят курс на укрепление государственности, в том числе за счет связи нынешней власти с традицией. Об этом говорил Ленин: «Мы гордимся тем, что эти насилия вызвали отпор из нашей среды, из среды великороссов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов… Интерес (не по-холопски понятой) национальной гордости великороссов совпадает с социальным интересом великорусских (и всех иных) пролетариев…» Ленин В. И. О национальной гордости великороссов// Ленин В. И. Сочинения. Изд.4-е. Т.21. М.: Политиздат, 1949. С. 85−87. Хармс проблематизирует понятие исторического времени в целом ряде текстов. Снискавшие большую популярность и породившие целый фольклор «Анекдоты из жизни Пушкина», что интересно, оторваны от всякого временного измерения, от всякого контекста. Это История, полностью сведенная к вымышленным комическим эпизодам, чья связь с историей дается только через соотнесенность с исторической личностью. Два раза в «Анекдотах» присутствует тема времени. В пятом анекдоте уточнено время действия: «Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке» .

Анекдот повествует о «событиях», настолько не обладающих никакой событийностью, что привязка их к определенному хронологическому моменту как бы не имеет смысла. В пятом пушкинском анекдоте мы имеем привязку к временной шкале, но не имеем события. В третьем «Анекдоте» мы имеем иную ситуацию: «Однажды Петрушевский сломал часы и послал за Пушкиным. Пушкин пришел, осмотрел часы Петрушевского и положил их обратно на стул. «Что скажешь, брат Пушкин?» спросил Петрушевский. «Стоп машина» , — сказал Пушкин.

Анекдот описывает остановку времени, которая, собственно, и делает историю. Остановка часов во многих текстах Хармса связывается с темой смерти. История подобна смерти. Она отсылает случившееся в прошлое, где часы перестают идти, где время останавливается.

И, наконец, в последнем, седьмом, пушкинском «анекдоте» опробована иная система измерения. Здесь нет никакого соотношения событий с временной шкалой вообще. Само событие начинает строиться по принципу периодичности и отмеряет свое собственное время как некий сериальный маятник. Речь здесь идет о четырех сыновьях Пушкина, которые не умели, как, впрочем, и сам поэт, сидеть на стуле: «Бывало, сплошная умора: сидят они за столом; на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом конце — его сын». Событие здесь (как и в ряде иных текстов) организовано в некоем квазитемпоральном ритме. Ритм этот задается падениями, то Пушкина, то сына (ср. со «случаем» «Пушкин и Гоголь»). При этом «событие» понимается как самодостаточное развертывание некой периодичности, никак не соотнесенной ни с какой иной, внешней периодичностью времени — регулярностью мировых часов.

Для того чтобы такая квазивременная система начала работать, необходимо, чтобы часы встали.

" Анекдоты" изобилуют фактическими подробностями и претендуют на достоверность. Однако воспроизведенные ситуации оказываются нелепыми и абсурдными: «Когда Пушкин сломал себе ноги, то стал передвигаться на колесах. Друзья любили дразнить Пушкина и хватали его за эти колеса. Пушкин злился и писал про друзей ругательные стихи. Эти стихи он называл «эрпигармами». Реальный Пушкин, конечно же, писал эпиграммы, но не называл их «эрпигармами». И писал их не потому, что сломал себе ноги, а друзья хватали его за колеса. У Пушкина не было четырех сыновей, он не ломал себе ноги, умел сидеть на стуле и т. д. Но в том-то и дело, что автор не имеет в виду реального человека: с одной стороны, осмеянию подвергается образ поэта в представлении носителей массовой культуры, а с другой стороны, здесь Пушкин — специфический хармсовский герой.

Структурно «Анекдоты из жизни Пушкина» построены по схеме литературного анекдота. В начале помещается предупреждение о том, что дальше будет рассказан случай из жизни знаменитости («однажды…», «как известно…»), а в конце стоит фраза, заключающая в себе «соль» анекдота. «Анекдоты…» состоят из семи миниатюр, воспроизводящих нелепые ситуации, приписываемые автором Пушкину. Сначала заявляется некий факт: «Пушкин был поэтом и все что-то писал», или «Как известно, у Пушкина никогда не росла борода», или «Однажды Петрушевский сломал свои часы и послал за Пушкиным» и т. д. Затем это утверждение разворачивается в сцену — в случай, приключившийся с Пушкиным. Даже лето 1829 года передано через рассказ об одном дне, правда, повторяющемся: «Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: «Это ничаво» .

В конце каждого анекдота — та самая фраза, которая, в силу особенностей жанра, несет на себе особую смысловую нагрузку. Она обладает особой интонационной законченностью: завершает анекдот, переводя его сиюминутное содержание в план вечный. При этом у Хармса сочетаются настроенность автора (и читателя) на изложение подлинных фактов из жизни Пушкина и полный абсурд излагаемого. Первый анекдот заканчивается фразой: «С тех пор Пушкин очень полюбил его /Жуковского/ и стал называть просто Жуковым». С одной стороны, основание «любви» заявлено: Жуковский признал Пушкина как писателя («Да никако ты писака!»), но, с другой стороны, фраза Жуковского — это пародия на историческую прозу, насыщенную архаизмами. Кроме того, комический эффект создает и уменьшительно-ласкательная форма фамилии «Жуковский» — «просто Жуков». То же самое наблюдается и в других концовках. Так, шестой анекдот рассказывает о том, что «Пушкин любил кидаться камнями». Последняя фраза (третья по счету), в принципе, заключает в себе все содержание анекдота и сводит его просто к эмоциональному отношению автора: «Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!». Слова «просто ужас!» вносят сказовый оттенок, снижающий также и образ автора. Появляется обыденная интонация сплетни. Содержание анекдота обессмысливается и в таком виде увековечивается.

Но возвратимся к первому анекдоту. Приятельские отношения Пушкина и Жуковского объяснены тем, что «однажды Жуковский застал его /Пушкина/ за писанием и громко воскликнул: «Да никако ты писака!» «. Внешне объяснение выглядит логично, но логика отличается предельной примитивностью (можно предположить, что это представление о пошло-обывательской логике): раз «был поэтом», то значит должен был «все что-то писать», значит, Жуковский застал его за писанием и признал, что он писатель. В свидетельствах современников Пушкина, собранных В. Вересаевым в книге «Пушкин в жизни», неоднократно повторяется именно этот момент: «…и тут же Пушкин, любуясь им /портретом Жуковского/, написал следующие к нему стихи: «Его стихов пленительная сладость…» «, «…он целые ночи не спал, писал, возился, декламировал и громко мне читал свои стихи» и т. п.

Во втором анекдоте Пушкин мучается отсутствием бороды и поэтому завидует Захарьину. Это вроде бы логичное объяснение, но непонятно, почему именно Захарьина он выделяет из всех. Автор выбирает цепочку суждений, случайно связанных между собой каким-то единичным признаком и при этом как бы нарочито игнорирует все остальные, пусть даже абсурдные смыслы. Этот способ рассуждения можно определить как «случайную мотивацию» .

Начало третьего анекдота совмещает два события: Петрушевский сломал часы и послал за Пушкиным. Эти события связаны между собой произвольно, необъясненно. Далее разворачивается тема «Пушкин и сломанные часы»: сломал и послал — пришел, осмотрел и положил обратно; «что скажешь, брат Пушкин?» — «стоп машина». Причинно-следственные связи установлены также однозначно, но произвольно. Пушкин не часовщик, почему Петрушевский послал за ним? Почему Пушкин пришел? Почему он осмотрел часы? Видимо, здесь «срабатывает» представление об универсальности гения. Обращает на себя внимание реминисценция из гоголевского «Ревизора»: «Бывало, часто говорю ему: „Ну что, брат Пушкин?“ — „Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все…“ Большой оригинал». Здесь подчеркнуто панибратское отношение к гению — «а он такой, как ты да я», этакий «брат Пушкин» .

Внешность Пушкина в «Анекдотах…» определена так: отсутствие бороды, длинные ногти, сломанные ноги, зажатый пальцами нос, «весь красный, руками машет, камнями кидается». Черты характера и отношение к другим персонажам: очень любит Жуковского (проявляется в том, что он называет его, как мы помним, «просто Жуковым»), завидует Захарьину (проявление: показывает на него не просто пальцем, а ногтями), злится на друзей (проявление: пишет о них ругательные стихи). В деревне он ведет себя как горожанин — современник Хармса, как дачник (купание в реке, парное молоко, сон в гамаке), хотя далее подчеркнуто брезгливое отношение утонченного дворянина к «вонючим мужикам». Этот анекдот также можно рассматривать как пародическое использование отождествления автора и главного героя в «Евгении Онегине» :

В седьмом часу вставал он летом И отправлялся налегке К бегущей под горой реке;

Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывая, Потом свой кофе выпивал…

Шестой анекдот изображает пристрастие Пушкина к киданию камней, доходящее до неприличия. А в седьмом косвенно сообщается, что Пушкин — идиот: признаком этого является неумение сидеть на стуле. Вообще, персонажи «анекдотов» наделены некими константными отличительными признаками. Такова, например, «вонючесть» мужиков. Если в первом предложении это определение можно отнести к восприятию их Пушкиным, то конструкция второго предложения («А вонючие мужики ломали свои шапки…») показывает, что это определение авторское, причем это уже не экспрессивная характеристика, а онтологический признак: есть такое явление — «вонючие мужики». Кстати, подобный образ мужиков есть в пропущенной главе «Капитанской дочки»: «Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту. „Что это значит? — спросил я его, — зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?“ — „Да мы, батюшка, бунтуем“ , — отвечал он, почесываясь». анекдот пушкин хармс хозяйственный Все признаки, последовательно приписываемые Пушкину в анекдотах, образуют градацию и снижают образ от поэта до идиота, обессмысливая его. Но все эти признаки взяты, разумеется, не из биографии реального Пушкина. Они определены другой целью — пародией на образ Пушкина, сложившийся в массовом сознании, приписывающий поэту определенные качества и поступки. Хармс пародирует разнообразный материал: жанр исторического анекдота, мемуары, пушкинские произведения. Но своеобразие хармсовской пародии состоит в том, что ее объектом являются не сами первоисточники, а их осмысление прежде всего современным Хармсу обществом. Он стремится воспроизвести в гротескном виде образ Пушкина, доведя до абсурда тенденции, существующие в массовом сознании, воспроизвести чужую точку зрения. Для Хармса оказывается важен контакт текста с реальной действительностью, в этом и состоит своеобразие данных анекдотов: вторым планом является не литературный, а более широкий культурный контекст.

Некоторые текстологические особенности автографа позволяют судить о том, что Хармс создавал именно цикл со своей внутренней композицией, существо которой в том, что каждый последующий анекдот является очередной ступенькой, все дальше уводящей от какого бы то ни было биографического подобия реальному образу поэта, ступенью от реального к абсурду (в таком же соотношении находятся литературный и бытовой анекдоты). В то же время анекдотам Хармса о Пушкине находим параллель в «Ревизоре» Гоголя. В 6-м явлении III действия пьесы Хлестаков сочиняет на глазах окружающих его чиновников целую серию анекдотов якобы из его жизни, в числе которых и анекдот о Пушкине: «…Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: „Ну, что, брат Пушкин?“ — Да так, брат, отвечает бывало: „так как-то все…“ Большой оригинал». В этом братании Хлестакова с Пушкиным от Пушкина-литератора, как его Хлестаков поначалу называет, остается одно словечко «оригинал», да и то повисает в воздухе, оставляя неразъясненным, в чем же собственно оригинальность поэта. Правда, во второй редакции сцены, предшествовавшей окончательной, Хлестаков излагал другой анекдот о Пушкине, как будто более близкий, но на самом деле в такой же степени далекий от облика поэта: «А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сто бутылка, какова только для одного австрийского императора берегут, — и потом уж как начнет писать, так перо только: тр… тр…тр…» .

Хармсовские анекдоты о Пушкине сродни тем, что рассказывает Хлестаков, типологически.

Несмотря на то, что предложенные исследователями источники хармсовских анекдотов действительно представляются весьма убедительными, мы решаемся выдвинуть еще один вполне вероятный. Речь идет о знаменитой книге В. В. Вересаева «Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников», которую Хармс внимательно читал (на последнее обстоятельство указал А.А. Кобринский) Кобринский А. Проза Даниила Хармса: Дисс. канд. филол. наук. СПб., 1992. С. 37−39.

В обоснование нашей гипотезы отметим, прежде всего, что Хармса должна была заинтересовать сама форма («жанр») тех отрывков, из которых, как известно, состоит книга Вересаева. Эти короткие, часто полные приземленно-бытовых подробностей микроновеллы своим строением и лексикой сходны с рассказами, составившими прозаический цикл Хармса «Случаи». Приведем здесь только два, выбранных почти наугад, примера из вересаевской книги: «Княгиня Вяземская говорит, что Пушкин был у них в доме, как сын. Иногда, не заставая их дома, он уляжется на большой скамейке перед камином и дожидается их возвращения или возится с молодым князем Павлом. Раз княгиня застала, как они барахтались и плевали друг в друга» Вересаев В. В. Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников. М., 1984. С. 65. Второй пример: «Любила В. Ф. Вяземская вспоминать о Пушкине, с которым была в тесной дружбе, чуждой всяких церемоний. Бывало, зайдет к ней поболтать, посидит и жалобным голосом попросит: „Княгиня, позвольте уйти на суденышко!“ и, получив разрешение, уходил к ней в спальню за ширмы» Там же. С. 98.

В выписках из воспоминаний о Пушкине, составивших книгу Вересаева, легко отыс. кать и конкретные мотивы, использованные в «пушкинских» анекдотах Хармса. Причем в ряде случаев фрагменты из «Пушкина в жизни» правомерно даже рассматривать как комментарий, обогащающий анекдоты Хармса новыми оттенками смысла. Так, следующий пассаж из письма Пушкина к жене, вошедший в книгу Вересаева: «…отпустил я себе бороду: Ус да борода — молодцу похвала…» Там же. С. 345., совершенно особым образом подсвечивает начальные строки второго «пушкинского» анекдота Хармса и придает им автобиографические коннотации (у Пушкина-то, в отличие от Хармса, борода росла «по-молодецки»): «Как известно, у Пушкина никогда не росла борода. Пушкин очень этим мучился и всегда завидовал Захарьину, у которого, наоборот, борода росла вполне прилично» Цит. по: Хармс Д. Горло бредит бритвою. Случаи, рассказы, дневниковые записи // Глагол. М., 1991. N 4. С. 43. Приписывать Пушкину собственные фобии и недостатки — было вполне в духе обэриутов. Ср. с высказыванием Александра Введенского, зафиксированным в «Разговорах» «Л. Липавского: «А. В. нашел в себе сходство с Пушкиным: «Пушкин тоже не имел чувства собственного достоинства и любил тереться среди людей выше его» (Липавский Л. Разговоры // Логос. М., 1993. № 4. С. 37). См. далее в этом же источнике: «А. В.: Я читаю Вересаева о Пушкине» (Липавский Л. Разговоры. С. 60). (Отметим, что фамилией «Захарьин» подписан один из материалов в книге Вересаева).

Приводимое в книге Вересаева ироническое признание Пушкина из другого письма к жене: «Я становлюсь совершенным идиотом…» Вересаев В. В. Указ. соч. С. 238. возможно послужило стимулом к написанию седьмого анекдота Даниила Хармса: «У Пушкина было четыре сына, и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и всё время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора: сидят они за столом, на одном конце Пушкин всё время со стула падает, а на другом конце — его сын. Просто хоть святых вон выноси!» Хармс Д. Горло бредит бритвою. Случаи, рассказы, дневниковые записи. С. 44. Напомним, что в книге Вересаева эпизоды, связанные с детьми Пушкина, занимают немалое место. Кажется, более чем вероятным, что Хармс, меланхолически отмечавший в своем дневнике: «Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!» Там же. С. 136., должен был с сочувствием отнестись к следующему, например, свидетельству Л. Н. Павлищева, вошедшему в книгу Вересаева: «Александр Сергеевич… не выносил ни крика детей, ни музыки» Вересаев В. В. Указ. соч. C. 463. Приведем также выписку из биографических материалов П. В. Анненкова, концовка которой выдержана в характерно «хармсовском» духе: «Пушкин был строгий отец, фаворитом его был сын, а с дочерью Машей, большой крикуньей, часто и прилежно употреблял розгу» Там же. С. 414.

Все семь сюжетов объединяют: пародийная биографичность (воссоздающая мелочность и бессмысленность псевдонаучной пушкинистики), стилизация пушкинских Table-talk и его же «Отрывков из писем, мыслей и замечаний», с нарочитой важностью и глубокомыслием пересказывающих курьезные пустяки, нарочитая абсурдность описываемых ситуаций и поступков заглавного героя, их демонстративная будничность, забытовленность, затрапезность. Каждый из семи вариантов житейской истории с участием Пушкина как центрального персонажа сюжета вызывающе оскорбителен для имиджа «Пушкина» как великого русского поэта, как вольнодумца и протестанта, как революционера, как сакральной фигуры русской культуры и истории.

Так, в первом случае Пушкин «все что-то писал», и «заставший его за писанием» Жуковский, а может быть, и «просто Жуков», воскликнул: «Да никакой ты писака!». Во втором у Пушкина (облик которого неотделим от хрестоматийных бакенбард) «никогда не росла борода» — и Пушкин часто завидовал, показывая пальцем на некоего Захарьина: «У него растет, а у меня не растет». В третьем — Пушкин выступает в роли ремесленника, часовщика, осматривая часы некоего Петрушевского, сначала сломавшего свои часы, а затем пославшего за Пушкиным. На вопрос Петрушевского, в стиле гоголевского Хлестакова: «Что скажешь, брат Пушкин?» — «брат Пушкин» нелепо отвечает: «Стоп машина», тем самым подтверждая свое полное невежество в механике, отсутствие какого-либо мастерства. В четвертом — уже сам Пушкин «сломал себе ноги» и «стал передвигаться на колесах», а друзья «любили дразнить Пушкина и хватали его за эти колеса»; обозленный Пушкин писал про друзей «ругательные стихи», которые называл «эрпигармами». Вместо ожидаемого читателем слова эпиграммы Хармс употребляет неологизм, составленный из греческих же корней: — «ползти», «тащиться», «пресмыкаться», «идти»; «предмет радости», «радость» (от этого корня происходит и «гармония») — с примерным смыслом: «рожденному ползать недоступна радость катанья (езды на колесах)» или: «радости ползущих», или: «радуйтесь, ползая» и т. п. По существу, во всех перечисленных случаях пародируются темы, воспевающие пушкинскую дружбу и отношения Пушкина с друзьями — поэтами, лицеистами, декабристами; его творчество (в котором стремятся увидеть зависть, озлобленность, графоманство), его невезучесть и неумелость. Чисто житейские описания оборачивались ерничеством в отношении творческих принципов Пушкина.

Следующие три сюжета Хармса гораздо более идеологичны. Так, пятый сюжет осмеивал народность Пушкина: описывался «идиотизм деревенской жизни», которому предается поэт (купанье, обед, сон до и после); в общении с «вонючими мужиками» он «кивал им головой и зажимал пальцами свой нос», «а вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: «Это ничаво» «. Фактически здесь подразумевается и проблема патриотизма, поскольку зажатый нос в общении с «вонючими мужиками» как нельзя лучше характеризует отношение поэта к родине. Шестой анекдот обращен к революционности поэта, его «протесту» против угнетения, бесправия народа. И этот сюжет предельно опошлен: «Пушкин любил кидаться камнями. Как увидит камни, так и начнет ими кидаться. Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!» (Прямо какой-то «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» в лице Пушкина и в то же время метафора одержимости, «священного безумия» поэта.) Седьмой, заключительный анекдот буквализирует поэтическое «безумие» Пушкина, делая его всамделишным идиотизмом, к тому же наследственным («У Пушкина было четыре сына, и все идиоты»). Сумасшествие касается самых прозаических, бытовых вещей — умения сидеть на стуле. «Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле». Заключительная сцена — «сплошная умора»: «на одном конце [стола]Пушкин все время со стула падает, а на другом конце — его сын. Просто хоть святых вон выноси!». Уникальность, исключительность пушкинского гения тем самым уподобляется дебилизму: он не надчеловечен, а внечеловечен.

Точка зрения, используемая Хармсом в анекдотах о Пушкине, представляет собой довольно сложный синтез: с одной стороны, это позиция обывателя, которому недоступны высшие мотивы поведения человека культуры, зато понятны житейские, бытовые объяснения, соответствующие репликам и поступкам самого обывателя. Тем самым «Пушкин» в глазах обывателя предстает таким же обывателем, как и он сам: он низведен до крайне примитивного, ходульного, схематичного действующего лица, способного лишь на простейшие реакции (зависть, злоба, ругань, отвращение, бросание камнями). Парадоксальное превращение Пушкина в просто «Пушкина» в анекдотах Хармса совершенно подобно комической метаморфозе Жуковского, ставшего «по-приятельски просто Жуковым» .

С другой стороны, «Пушкин» предстает как персонаж детской литературы (вроде Крокодила, Айболита, Бармалея — недаром К. Чуковский был так любим обэриутами): «Пушкин», начавший «передвигаться на колесах» или любящий «кидаться камнями» , — явно из незатейливой детской сказки или рассказа, сочиненных ребенком или «под ребенка» (многие взрослые по мысли вещи Хармса написаны как бы в «детском стиле», под жанр «детской литературы» или «детского фольклора»). В таком детском «Пушкине» есть комизм неопримитива, лубка, соединяющего нарочитую серьезность заданной схемы и скрытую иронию над ее простотой и вульгарностью. Детские анекдоты, с характерными для них демонстративной жестокостью, «черным юмором», элементами первичной социализации, серьезность которой и оказывается наиболее комичной, построены во многом по той же модели, что и анекдоты о Пушкине Хармса См., например: Дмитриев А. В. Социология юмора: Очерки. М., 1996 (Очерк седьмой. Детский анекдот: функция политической социализации). С. 78−91.

Наконец, есть и третья сторона в хармсовских анекдотических текстах: это псевдомемуары, пародийная хрестоматия «случаев из жизни великого человека». На это «работают» и отсылки к общеизвестным сведениям («как известно», «всегда» и т. п.), и конкретные даты («Лето 1929 года»), и генеалогические подробности («четыре сына» Пушкина), и конкретные фамилии участников событий («Жуковский», «Захарьин», «Петрушевский»). Сюда же относится и нарочитая серьезность рассказов о вопиющих пустяках и случайностях в жизни и творчестве Пушкина, будто бы приобретающих, в свете последних данных науки, особое значение для понимания Пушкина и его места в отечественной культуре, и своеобразная тематизация семи анекдотов, включающая мотивы творчества, дружбы, народности, отношений со временем, борьбы и протеста, творческой невменяемости, деревни, священного безумия, внутренней ущербности, внешности героя, и само жанровое измельчение «жизни Пушкина» как цикла уморительных анекдотов, делающих «великое» — ничтожным и смешным.

В некотором смысле предложенная Хармсом модель «Пушкина» (как тематического единства цикла, так и самой структуры «пушкинского» текста) представляет собой идею «наше всё», изоморфную укоренившемуся в России пониманию Пушкина как феномена русской культуры. Это «наше всё о Пушкине», и как таковое оно выглядит жалко, ущербно, пародийно, выморочно. Хармсовскии гротеск демонстрирует убожество, выхолощенность, пошлость «Пушкина» как итога наших знаний и представлений о Пушкине, как поддерживаемого властью официального пушкинского мифа, примитивного и дешевого.

Весьма символично, что в 70-е годы в самиздате и близких к нему либерально-интеллигентских кругах широко ходили «Анекдоты, приписываемые Хармсу» («Псевдо-Хармс»). Тексты, талантливо стилизованные под Хармса, самим своим возникновением и «хождением» красноречиво свидетельствовали о продуктивности такого рода текстов — одновременно простейших и многозначных — в «сумрачное» время, о нашедшей в них свое выражение емкой модели мира (по существу, постмодернистской). Среди 73 текстов «Псевдо-Хармса» — 28 анекдотов о «Пушкине», развивающих принципы Хармса См.: Хармс Д. Горло бредит бритвою: Случаи, рассказы, дневниковые записи. С. 219−232.

Сейчас, в начале ХХI века, литературный постмодерн пронизывает настроение безысходности и почти «мазохистской» самоиронии. Если взять временные «точки» двух эпох — эпохи «угасания» возможности существования «зауми» как контркультуры в середине 30-х годов ХХ века и эпохи первого десятилетия ХХІ века, эпохи крушения как идеологии коммунизма, так и самой веры в позитивность какой бы то ни было борьбы с нарождающейся капиталистической системой — то результатом подобной виртуальной «синхронистичности» окажется мир Хармса и смех как его пространство.