Крошка Цахес по прозванию Циннобер

Гофман определил жанр «Крошки Цахеса, по прозвищу Циннобер» как сказку, но при этом отказался от принципа сказочной гармонии. В этом произведении компромисс «чистоты» сказочного жанра и серьезности мировоззрения: и то, и другое половинчато, относительно. Автор видел сказку ведущим жанром романтической литературы. Но если у Новалиса сказка превращается в сплошную аллегорию или в сновидение, в котором исчезало все реальное, земное, то в сказках Гофмана основой фантастического является реальная действительность.

Сочетание реального и фантастики, действительного с вымышленным — главное требование поэтики Гофмана. Фантастические сказочные моменты принижены и обытовлены, они утрачивают свою самоценность и играют подчиненную роль. А. В. Скобелев определил «Крошку Цахеса» не как сказку, а как «повесть с сильно выраженным эффектом авторского присутствия, что для сказки не характерно; повесть, иронически оглядывающаяся на сказку, условно сказочная повесть, играющая в сказку, иронически подражающая ей» Скобелев А. В. К проблеме соотношения романтической иронии и сатиры в творчестве Гофмана// Художественный мир Э.Т.-А. Гофмана. — М., 1982. — С. 250.

Гофман назвал произведение «Золотой горшок» «сказкой из новых времен». К этому определению можно отнести и все его прочие сказки. В них «столько же от сказки, сколько от нового времени: сказочное проявляется в сфере принесенного этим временем буржуазного бытия. И произведения его совсем не воспринимаются как сказки — это скорее до ужаса правдивые повести о силах могучих и неразгаданных, управляющих человеком и жизнью» Чавчанидзе Д. Л. «Романтическая ирония» в творчестве Э.Т.-А. Гофмана // Ученые записки МГПИ им. В. И. Ленина. — № 280. — М., 1967. — С. 354.

Хотя действия в «Крошке Цахесе» развертываются в мифической стране, но, вводя реалии немецкого быта, подмечая характерные черты социальной психологии персонажей, автор тем самым подчеркивает современность происходящего.

Герои сказки — обыкновенные люди: студенты, чиновники, профессора, придворные вельможи. И если с ними порой случается нечто странное, они готовы найти этому правдоподобное объяснение. И испытание героя-энтузиаста на верность чудесному миру заключается в способности видеть и чувствовать этот мир, верить в его существование.

Сказочная сторона произведения связана с образами феи Разабельверде и мага Проспера Альпануса, но изменяется характер подачи фантастического: волшебным героям приходится приспосабливаться к реальным условиям и скрываться под масками канониссы приюта для благородных девиц и доктора. Повествователь ведет «ироническую игру» и с сами стилем повествования — чудесные явления описываются нарочито простым, обыденным языком, в сдержанном стиле, а события реального мира вдруг предстают в каком-то фантастическом освещении, тон повествователя становится напряженным. Смещая высокий романтический план в низкий житейский, Гофман тем самым вовсе не разрушает его, он полностью перемещает реальную немецкую действительность в мифологический план. Это позволяет приписать автору-повествователю мифологическое мировосприятие.

Конфликт является главным двигателем в любом произведении. Однако у Гофмана он приобретает особое значение. Столкновение добра и зла — конфликт универсальный и вечный, лежащий в основе любой формы осмысления мироздания. В «Крошке Цахесе» он преимущественно романтический, т. е. зло здесь «мировое», абстрактное, глобально разрушительное, а добро (романтический герой) особенно беззащитно и уязвимо. Это также является отличительной чертой мифологического мировосприятия, когда существование злодея грозит благополучию всего мира. Разрешение конфликта победой героя над злодеем тоже удачно вписывается в мифологический контекст. Кроме того, по разрешении конфликта герой воссоединяется с возлюбленной, что также вполне соответствует мифологической картине мира.

Мир, преклоняющийся перед Цахесом — мир филистерской действительности, чуждый романтическому мечтателю Бальтазару. Художник-энтузиаст ищет спасения от жестокости и несправедливости жизни в поэзии, грезах, в слиянии с природой, т. е. в идеальном, сказочном мире. В этом магическом мире он находит душевное умиротворение и помощь волшебных сил. Но и волшебные силы живут в двух мирах — магическом и земном.

Столкновение двух миров разрешается в повести сокрушительным поражением филистеров и триумфальной победой энтузиастов. Но у этого триумфа есть специфическая особенность: он оформляется автором подчеркнуто театрально. В этом фейерверке чудес отчетливо ощутим нарочитый перебор. Режиссерская «постановочность» счастливой концовки оттеняется еще одним мотивом, уже содержательного плана: свадебным подарком Проспера Альпануса. Идиллическая картина сельского домика, «отменная капуста», небьющаяся посуда и т. п., оборачивается филистерским, мещанским уютом. Однако если взглянуть на концовку с позиции наблюдателя с мифологическим мировосприятием, станет понятно, что это — еще одна параллель с мифологией, а именно — с Эдемом, с дарованным Раем на земле. В таком свете противостояние Цахеса и Бальтазара приобретает характер последней решающей битвы между добром и злом, перенося всю сказку чуть ли не в религиозный жанр.

Итак, мы видим, что в ряде произведений Гофмана («Крошка Цахес по прозванию Циннобер», «Щелкунчик и мышиный король», «Золотой горшок») ярко выражено мифологическое мировосприятие.

Мифотворчество Гофмана — очень любопытное явление. У него (повести «Золотой горшок», «Крошка Цахес») фантастика выступает как сказочность, через которую проглядывает некая глобальная мифическая модель мира. Самое оригинальное у Гофмана — фантастика обыденной жизни, которая далека от традиционных мифов, но строится в какой-то мере по их моделям. Благородная война возглавляемых Щелкунчиком игрушек против мышиного воинства («Щелкунчик»), облагодетельствованный феей маленький уродец, чудесным образом присваивающий себе чужие таланты («Крошка Цахес»), и другие образы его произведений — различные варианты мифологизации язв современной цивилизации, в частности бездушного техницизма, фетишизма, социального отчуждения. В творчестве Гофмана наиболее отчетливо проявилась тенденция романтической литературы в отношении к мифу — попытка сознательного, неформального, нетрадиционного использования мифа, порой приобретающего характер самостоятельного поэтического мифотворчества.

гофман миф романтизм.