Очерк VI ФЕНОМЕН «ДУХОВНОГО БАГАЖА» КАК ОСНОВНОЙ И ПРИНЦИПИАЛЬНО ВАЖНЫЙ КОМПОНЕНТ ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ

Размышляя о том, что отличает крупную, незаурядную личность в искусстве, как, впрочем, и в жизни тоже, Владимир Иванович Немирович-Данченко предложил такой термин: «второй план». Могут быть, разумеется, и другие определения, более или менее удачные. Что же касается самого явления, обозначенного Немировичем-Данченко, то оно в высшей степени примечательно. Не случайно, интерес к нему с давних пор проявлялся и психологами, и искусствоведами, и художниками-практиками, и эрудированной частью публики.

Второй план — это, так сказать, духовный багаж человека, кладовая его жизненного опыта — ранее виденного, воспринятого, передуманного, перечувствованного. Это наиболее сокровенное и глубинное в каждом из индивидуумов, что-то вроде ядра личности, спрессованного из массы бывших впечатлений, переживаний, душевных коллизий и т. д., чем и обусловливается в итоге истинная цена этой личности, определяется ее психологическая содержательность и значимость. Иногда в качестве эквивалента понятию «второй план» употребляют слово «тезаурус» (но латыни — сокровище, хранилище, клад); они более или менее близки по смыслу. В других случаях говорят об индивидуально-личностном подтексте, и это тоже приемлемо.

Моменты, сопряженные со вторым планом, дают о себе знать решительно во всех сферах художественно-творческой деятельности. Они определяют самое важное в произведениях литературы, живописи, музыки, скульптуры. Но, пожалуй, наиболее ясно различим второй план художника в сценических видах искусства: в театре или в концертном зале, там, где осуществляется непосредственный и личный контакт с артистом, где видят перед собой живого человека, а не холст, гипс или типографское издание.

Как же, каким образом проявляет себя этот тезаурус, «духовный багаж»? Трудно сказать, тут много неясного. Говорят о «флюидах», струящихся в вал со сцены; об «индивидуальном магнетизме», присущем иным художникам; о «духовном излучении», идущем от талантливого артиста к публике", и т. д. «Не замечали ли вы в жизни или па сцене, при ваших взаимных общениях, ощущения исходящего из вас волевого тока, — писал К. С. Станиславский, — который как бы струится через глаза, через концы пальцев, через поры тела?»^[1] Станиславский проводил в связи с этим красивые аналогии и параллели: «аромат, исходящий из цветка», «бриллиант, отбрасывающий от себя лучи». Разумеется, есть во всем этом нечто, прямым путем ведущее в сторону парапсихологии, телепатии и т. п. При всем том, ощущение второго плана художника — бесспорная реальность. Особенно когда приходится встречаться с большими, по-настоящему выдающимися мастерами. Собственно, в этом их отличительная примета; этому и обязаны они широким признанием и славой.

Та же ситуация и в музыкальном исполнительстве. Хотя, быть может, определить второй план, проникнуть в его тайну здесь еще труднее, нежели в искусстве театра. Действительно, попытаемся взглянуть на вещи глазами неискушенного человека: выходит на эстраду музыкант, подсаживается к инструменту (или берет его в руки), и начинает играть заблаговременно и прочно выученное музыкальное произведение.

По ходу дела выполняются с возможной тщательностью и согласно намерениям автора произведения все оттенки, нюансы, штрихи, опять-таки аккуратно отработанные и выверенные заранее. Один делает свое дело увереннее, точнее и безошибочнее, другой — не столь уверенно, чуть менее точно, допуская какие-то технические помарки и сбои. Казалось бы, критерии налицо: сразу видно, кто лучше, а кто наоборот. Оказывается, нет. Главное выявляет себя нс во внешнем, вернее, не только в нем, а и во «внутреннем плане», тезаурусе, подтексте. Поэтому толпы людей и заполняли залы на выступлениях Е. Мравинского и Е. Светланова, С. Рихтера и Э. Гилельса, Д. Ойстраха и М. Ростроповича^[2].

Все может быть чем-то компенсировано, прикрыто, взято умением и трудом, кроме того самого, единственного и главного, о чем идет разговор. Тут — есть, так есть, нет, так нет. В последнем случае публике скучно, а это уже фактический провал.

Тут истинная причина, поясняющая многие несостоявшиеся творческие судьбы, безрадостные артистические финалы, преждевременные закаты ярко вспыхнувших звезд. (Бывают и другие причины, речь сейчас не о них.) И то сказать, не драматично ли: годы жизни, без остатка отданные исполнительству, поистине «тонны» изнурительного труда, обкраденное детство, незаметно промелькнувшая юность, — а в итоге…

В искусстве всегда, во все времена был дефицит художников, чье искусство позволяло бы говорить о втором плане. Не исключение и время, в которое мы живем. У Станиславского есть примечательное высказывание: «Гении родятся веками, большие таланты — десятилетиями, таланты — годами, посредственности — днями, и бездарности — часами».

Эта фраза, конечно, не претендует на строгость и точность научной формулировки, но от истины, похоже, недалеко. Так всегда было, есть и, вероятно, будет.

Второй план у людей искусства — большая редкость. Редкость везде, во всех художественных сферах. Вспоминается остроумный ответ одного из персонажей «Литературной газеты»^[3] на заданный ему вопрос: «Какой сегодня самый распространенный жанр?» — «Серые стихи». Юмор, конечно, мрачноватый, но поспорить с автором трудно. Серые стихи, серая кинопродукция в виде нескончаемых сериалов и т. п. Ни один цвет не поражает таким количеством и неисчислимым разнообразием оттенков, как серый. Понятно, что когда публике доводится встречаться — здесь ли, там ли, — с явлением действительно высокого духовного порядка, это всегда радостный сюрприз, шумный и заслуженный успех.

* * *.

Итак, выдающейся личности в искусстве свойственна чаще всего особая сила притяжения. Это в ее природе: она влечет к себе как сильный магнит. Не следует смешивать подобное влечение с тем, что обычно понимается под обаянием. Тут — иное, в чем-то схожее, но иное. Обаятельным может быть художник и не очень значительный; их немало вокруг — в театре, на концертной эстраде. Приятная внешность, подкупающие манеры, ласкающий тембр голоса, располагающая улыбка. Или, если вести разговор конкретно о музыкально-исполнительской сцене, изящная пластика игровых движений, красивый звук, умение выразительно очертить фразу и т. д.

Крупная творческая личность может быть достаточно далека от всего того, что принято понимать под обаянием. Рассказывают, что известному пианисту и педагогу К. Н. Игумнову (учителю Л. Н. Оборина, Я. В. Флиера и других) было во многом чуждо исполнительское искусство его современницы Марии Вениаминовны Юдиной. Слишком уж несхожи были их артистические индивидуальности, вкусы, творческие позиции. На вечерах пианистки Игумнов, бывало, всем своим видом выражал несогласие с ее трактовками: недовольно хмурился, пожимал плечами. Как-то его спросили: зачем он в таком случае приходит слушать Юдину? (Л приходил на ее концерты Игумнов довольно часто.) «Неужели непонятно? — удивился Игумнов. — Это же личность! Понимаете, личность!».

Что-то подобное вырисовывается из воспоминаний, посвященных Фсруччо Бузони. Современники великого пианиста отмечали, что на его клавирабендах особенно часто можно было увидеть тех, кто потом ожесточенно дискутировал с ним. Аналогичных примеров в истории мирового искусства достаточно много.

Заблуждением было бы полагать, что встречи с большими творческими личностями — всегда и всенепременно радость, как принято уверять в среде многих рецензентов, критиков, публицистов. Радость сама по себе, по своей психологической структуре, чувство нехитрое, измеряющееся в основном категориями «больше — меньше». Встречи с незаурядными художественными личностями, либо их созданиями, навевают подчас эмоциональные состояния гораздо более сложные, глубокие, противоречивые. Бывает даже мучительные. Так ли уж радостен след, оставляемый в душе Четырнадцатой симфонией Д. Д. Шостаковича или «Песней о земле» Г. Малера, книгами Ф. М. Достоевского или Ф. Кафки, фильмами И. Бергмана, полотнами Э. Мунка? Во всем этом особых секретов нет; речь лишь в том, что нечто подобное можно видеть и в музыкально-исполнительском искусстве. Не все и всегда отдают себе в этом отчет. Люди, слушавшие в свое время В. В. Софроницкого, случалось, плакали, когда он исполнял «Литанию» Ф. Шуберта — Ф. Листа или Этюд ми-бемоль минор, соч. 10, Ф. Шопена. Сильные эмоциональные «ожоги» оставались после многих концертов Марии Юдиной и Марии Гринберг, особенно в последний период сценической деятельности каждой из них. Об Эмиле Гилельсе один из зарубежных критиков написал, что в игре пианиста «можно почувствовать что-то от „la grande tristezza“ — великой грусти, как называл это чувство Данте», и это было верное наблюдение. Словом, говорить о радости, рождающейся от соприкосновения с личностью в искусстве, — в любом искусстве! — чаще всего не совсем точно, иногда даже совсем неточно. Правильнее говорить о катарсисе.

И еще одна характерная особенность сильной творческой личности: она зачастую воздействует на людей помимо и независимо от их воли. Чуть ли нс вопреки их желанию. Именно это свойство крупной творческой личности — суггестивное воздействие, ею оказываемое, — и имелось в виду известным музыкальным критиком Григорием Михайловичем Коганом, писавшим, что артист такого рода, «едва появившись из-за кулис, сразу берег вас, так сказать, за шиворот. И, не спрашивая, хотите ли вы этого, нравится ли вам то, что он делает, начинает — как резцом на мраморе — вырезать в вашей душе тот образ, который ему видится или слышится. Ваша душа — вот тот материал, из которого он творит; он играет на ней — куда больше, чем на клавишах или струнах. И, опомнившись от „наваждения“, уйдя с концерта или театра, вы можете сколько угодно критиковать услышанное, возражать против трактовки исполнителя, но не сможете забыть ее, отделаться от того образа, который волей артиста навсегда вычеканен в вашей душе»^[4].

Трудно сказать, как именно, каким образом воздействует крупный художник на окружающих. Механизм его гипнотического влияния — тайна, психологам известно тут крайне немногое. Ранее уже указывались «токи», «флюиды», «духовные излучения», все это имеет такое же право именоваться мистикой, как и реальностью. Несомненно одно: большая личность впечатляет всем своим обликом, всем существом, воздействует, что называется, в целом, комплексно, как принято говорить в наши дни. Это, конечно, не слишком многое открывает или поясняет, и все же… Так, В. И. НемировичДанченко писал: «Когда я уходил со спектакля Шаляпина, я не мог ответить на вопрос: откуда приходило очарование — от того, как [ он | пел, или от того, как нервно двигался и отирал красным шелковым платком холодный пот, или от того, как он молчал…»^[5]

Встречи с выдающимися личностями остаются в памяти надолго, как правило, навсегда. Интересно сопоставить мемуары, принадлежавшие людям, которым посчастливилось когда-то общаться с Ф. Листом, А. Г. Рубинштейном, Ф. Бузони, С. В. Рахманиновым, Ф. И. Шаляпиным, Ф. Крейслером, А. Тосканини. В них повествуется о многом и разном, описываются единственные в своем роде биографические факты, эпизоды, происшествия; читателю открывается пестрый калейдоскоп оценок, суждений, разноречивых высказываний, точек зрения. И лишь в одном, пожалуй, мемуаристы едины, в одном буквально вторят друг другу: впечатления от встреч с большими, самобытными художниками не стираются и не меркнут многие годы.

• [1] Станиславский К. С. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 2. М.: Искусство, 1954.С. 267.
• [2] Каждый вправе продолжить этот ряд по собственному усмотрению.
• [3] Литературная газета. 1981. 14 января. С. 16.
• [4] Коган Г. М. Избранные статьи. Вып. 2. М.: Советский композитор, 1972.С. 204.
• [5] Цит. по: Там же. С. 196.