Политогенез в первичных очагах урбанистической цивилизации

Изучением сложных проблем, связанных с политогенезом в условиях урбанизма, занимались многие исследователи, которые на протяжении долгих десятилетий, еще со времен Г. Мэна и Л. Г. Моргана, предлагали в XIX в. свои варианты. Современная наука исходит из того, что процесс политогенеза в первичных очагах урбанистической цивилизации шел особо, своим путем, хотя и мог опираться на уже достигнутые результаты, в частности на достижения племенных протогосударственных структур, оказавшихся в условиях, исключительно благоприятных для эволюции. Этими условиями были те возможности, которые способствовали формированию первых в истории человечества очагов урбанистической цивилизации. Можно сказать и более точно, однозначно: очаги, о которых идет речь, формировались там и в тех же условиях, причем параллельно и в тесной взаимосвязи и взаимообусловленности с процессом возникновения государственности нового, принципиально иного, городского характера и соответствующего уровня.

Что способствовало этому и было необходимо для нового типа политогенеза? Есть основание полагать, что первопричиной мог быть некий вызов, предложенный Природой, отражающей объективные вселенские законы, которые всегда исходят из того, что движение, эволюция необходимы для всего сущего и тем более живого, поскольку альтернатива этому — энтропия, медленная гибель. Адекватный ответ на вызов могли дать лишь те, кто, в соответствии с генеральным постулатом дарвинизма, основанным на законе естественного отбора, оказался наиболее приспособлен для этого. А приспособленными в данном случае стали те общины и/или племенные протогосударства, которые оказались в немногих (лишь в двух в пределах Старого Света) регионах, где сложились обстоятельства, наиболее подходящие для их развития. Какие же это обстоятельства? Что можно и следует считать комплексом условий, столь необходимых для адекватного ответа на вызов? Комплекс этот был достаточно сложным, да и не мог оказаться другим.

> Исходным фактором первостепенной важности следует считать прежде всего оптимальную экологическую среду. Такого рода оптимум в пределах Старого Света (о Новом Свете, так и не успевшем сыграть сколько-нибудь значимую роль в процессе исторического развития, можно говорить особо) проявил себя в полной мере в долинах великих рек, расположенных в теплом и мягком климате, с плодородными почвами и регулярными либо спорадическими удобряющими их разливами.

> Второй необходимый фактор — достигнутый обществом определенный уровень производства, включая рациональное использование ресурсов, регулярный обмен с соседями, кооперацию и координацию труда и, как следствие всего этого, устойчивый и имеющий тенденцию к возрастанию избыточный продукт.

> Третий фактор — необходимый демографический оптимум, т. е. определенная плотность населения, даже давление его в условиях хорошо заселенного окружающего пространства. Когда это давление достигало определенной критической точки, создавался постоянно действовавший импульс, который как раз и являл собой вызов, требовавший адекватного ответа. Практически этот вызов материализовался в форме некоего силового поля, как бы настаивавшего на социополитической интеграции. Поэтому понятно, что именно здесь, в центре зоны расселения, где плотность была наибольшей, возникали благоприятные условия как для концентрации усилий избыточного населения, так и для столкновений. Появлялась, в частности, арена для ожесточенного соперничества соседних глав общин и вождей племен. Как конкретно все это могло происходить?

Начнем с проблемы столкновений. В свое время были выдвинуты теории, авторы которых, например Ф. Оппенгеймер, придавали решающее значение в процессе политогенеза именно войнам. Но подобные теории не могли объяснить, откуда, как и за счет чего возникали те мощные организационные структуры, без которых не бывает больших армий и серьезных войн. Правда, вполне можно было бы принять во внимание те волны кочевников, которые не нуждались в дополнительной организации, но активизировались в случае сложностей с условиями их среды (голод, джут, вымирание скота и пр.) почти инстинктивно, наподобие, скажем, нашествию саранчи. Однако такие нашествия едва ли могли привести к возникновению государства на основе именно очага урбанистической цивилизации.

В лучшем случае они могли, о чем шла речь, содействовать трибализации той или другой общности земледельцев и возникновению племен и примитивных племенных протогосударств. На большее они, скорее разрушавшие, нежели чтолибо, особенно города, создававшие, были просто не способны. Неудивительно, что в последние десятилетия прочно возобладала точка зрения, согласно которой войны и завоевания — не причина, а следствие возникновения надобщинных политических структур. Это относится и к упоминавшемуся уже феномену так называемой военной демократии. Если и есть основание говорить о чем-то в этом роде, что крайне сомнительно, то лишь с большими оговорками.

Значит ли это, что войны вообще не играли никакой роли в процессе генезиса протогосударств? Это не так. Из истории хорошо известно, что войны и особенно нашествия кочевников могли принимать и принимали активное участие в процессе политогенеза. Но это обычно случалось уже позже, когда военная функция надолго стала одной из важнейших, что, собственно, и породило представление о всеобщем характере упомянутой военной демократии, которая демократией никогда не была, а существовала чаще всего в форме организации воинственной общности, существующей за счет грабежа других.

Эти общности, хорошо известные в разных районах мира (достаточно снова напомнить о викингах и варягах), могли возникнуть лишь тогда, когда вокруг уже были давно сложившиеся урбанистические цивилизации. Ведь для того чтобы кого-то ограбить, а тем более с кого-то брать весомую дань, нужно, чтобы этот кто-то уже где-то существовал как более или менее развитая структура, способная производить достаточное количество избыточного продукта. Поэтому нет ничего странного в том, что тогда, когда в мире было уже много богатых урбанизованных зон развитой цивилизации, грабители занимались разбоем.

Пример Помимо хорошо известных русским варягов, было великое множество иных сходных ситуаций. Можно напомнить о варварах на развалинах Рима, об арабских бедуинах пророка Мухаммеда, о монголах Чингис-хана, да и о многих иных аналогичных событиях. Войны и сопровождавшие их грабительские набеги были в известном смысле нормой и мало кто из кочевников к ним не имел отношения. А когда возникли многочисленные очаги цивилизации и урбанистической государственности, редко какое из государств, в свою очередь, могло позволить себе роскошь не воевать. Да и обстоятельства к этому постоянно вынуждали. Но все это, необходимо повторить, было уже позже, когда в мире существовали города, с которых было что взять.

Пока же мы ведем речь не о вольном воинстве типа викингов и тем более не о варварах-кочевниках с их грабительскими нравами, а о роли военной функции в условиях складывавшегося в зоне очага урбанистической цивилизации первичного протогосударства, стремившегося присоединить к себе более слабых соседей и тем создать более прочную систему власти.

Здесь военная функция, еще не имевшая основы для превращения в нечто существенное, могла на первых порах играть разве что лишь вспомогательную роль. Основа же сводилась к соперничеству лидеров более или менее мирными средствами. Истоки такого соперничества, восходившие в конечном счете к традиционной первобытной жажде престижа, авторитета, власти, были психологическо-поведенческим стереотипом, который опирался на столь же традиционную престижную экономику с ее реципрокными раздачами и уходящей корнями в глубокую древность централизованной редистрибуции. Отдавая, лидер привык получать; получая, он стремился ко все большему, для чего нужно было опять-таки суметь много отдать. И для него главным становился вопрос, где было это взять.

Специалисты, например М. Харрис, отмечали в этой связи, что такое, казалось бы, крайне нерациональное потребление добра, как поедание либо даже уничтожение его в моменты раздач типа потлача, способствовало увеличению производства и стимулировало рост производительности труда. Выражаясь иначе, лидер общины и тем более вождь племени, пусть далеко не каждый и к тому же только тот, кто оказался в условиях, подходящих для возникновения очага урбанистической цивилизации, постоянно стремился к максимизации экономической функции своего коллектива. Вот эта-то генеральная задача максимизации, встававшая перед амбициозным лидером, и играла важнейшую роль в мобилизации его возможностей. Мобилизовав их в благоприятных обстоятельствах уже возникшего силового поля, объективно содействовавшего интеграции, он мог не просто унизить соперника при очередной щедрой раздаче, но и раздавить его настолько, чтобы тот вынужден был признать свою зависимость. В ходе этого соперничества на его заключительном этапе и могла быть использована та небольшая военная сила лидера, которую он мог реализовать для закрепления своей новой позиции. К чему реально могло бы это привести?

Слабые соперники должны были подчиниться сильному, богатому и щедрому, в результате чего создавалась благоприятная обстановка для появления в зоне возникавшего очага урбанистической цивилизации города-государства. Это новое урбанистическое протогосударство являло собой нечто, принципиально отличное от племенного протогосударства, привычно именуемого в современной антропологии термином чифдом (англ. сЫе (с!от, по-русски — вождество). Здесь стоит заметить, что на первых порах, возможно, урбанистическое протогосударство, еще не превратившееся в город, ибо на это нужно было время, не слишком отличалось от племенного протогосударства-чифдом. Но если такое сходство и оставалось, то внутренняя структурная сущность достаточно быстро становилась другой. В чем была новизна?

Город-государство возникал как признанный центр группы общинных поселений, административно подчиненных как раз тому центральному поселку городского типа, где находилась резиденция вчерашнего вождя и всего его окружения. В функцию правителя города-государства входило создание эффективной системы администрации с целью добиться оптимальной организации производства и максимума избыточного продукта. Другой наиболее существенной функцией была престижно-созидательная, строительная. Используя труд большого населения, можно было и даже следовало создать в резиденции правителя строения, соответствовавшие его новой социополитической позиции и резко возросшему статусу. Наряду с этим на передний план среди ведущих функций правителя выходила военная, та самая, о которой уже было упомянуто. Дело в том, что с момента возникновения первых городов-государств в зоне первичного очага урбанистической цивилизации (а этих новых государственных образований обычно возникало в зоне сразу несколько, ибо наглядно действовала сила примера) рождалось и еще более ожесточенное соперничество между ними. В этих условиях именно войны оказывались главным средством решения споров и реализации чьего-либо преимущества.

Итак, не военные столкновения способствовали становлению тех политических структур в зоне урбанистической цивилизации, о чем идет речь, а совокупность некоторых важных факторов, игравших свою важную роль. Только после этого можно говорить о том, как шел процесс институционализации возникавших протогосударственных образований в условиях урбанистической цивилизации. Процесс этот был далеко не простым и, похоже, требовал немалого времени. Как конкретно это выглядело? Где именно, когда и каким образом возникали самые ранние из городов-государств? Это особый и очень серьезный вопрос, тесно связанный с проблемой первичных зон урбанизма.

Процесс урбанизации, как и генезиса первичных очагов цивилизации, — особая и сложная проблема. Одним из первых свой весомый вклад в его изучение внес британский археолог Гордон Чайлд. Суть проблемы состоит в том, что в ранней древности (где-то на рубеже IV—III тыс. до н.э.) этот процесс начался там, где возникали достаточно удобные условия для становления городской культуры. Таких мест на территории Старого Света было, напомним, всего два: Египет и Шумер в устье Тигра и Евфрата, в Двуречье. В силу разных причин в каждом из этих районов ближневосточной зоны развитого земледельческого неолита сложились наиболее благоприятные условия для возникновения зоны урбанизма.

Урбанизм как новый феномен проявлялся в том, что центральное из группы соседних поселений, где обычно жил уже выделившийся среди соперников, ставший над ними и объединивший их в рамках города-государства правитель, начинало стремиться к возвеличению на фоне остальных. С этой целью правитель затевал строительство. Вопрос был в том, что строить, как и для чего. Естественно, для все того же возвеличения. Но чем это стремление следовало подкрепить? И как добиться желаемого, используя вполне вероятный энтузиазм коллектива? Наилучшим поводом для такого рода выделения и возвышения центра была бы сакрализация правителя. Но каков путь к этому?

Вообще сакрализация главы коллектива со временем стала нормой, так что антропологи не раз сталкивались и с сакрализацией даже племенных вождей, прикосновение к которым или случайное потребление их пищи, ее остатков было табуированным. Однако не исключено, что это стало появляться позже и было лишь имитацией.

Впервые сакрализация личности в качестве некой новации стала практиковаться именно в рамках урбанистических центров. Все дело в том, что основной смысл принципиальных отличий более ранних племенных протогосударствчифдом от городов-государств в зоне первичного урбанизма как раз и сводился к тому, что урбанизм был не просто иначе устроен с точки зрения образа жизни. Это не была разросшаяся аморфная этносоциальная общность типа той, что описана Дюркгеймом на примере нигерийских тив. Отличие группы городов-государств, которые численно вполне могли сильно уступать упомянутой нигерийской общности, было в том, что подобная группа не только не была аморфной, но имела соответствующую новому статусу совершенно другую структуру. Суть ее сводилась к тому, что центр в рамках каждого городагосударства был не похож на окраинные общинные деревни и выделялся на их фоне тем, что являл собой зародыш поселка городского типа. В свою очередь, это означало, что в центре воздвигалось большое пышное и обычно более чем одноэтажное строение наподобие храмового комплекса. При этом храмовое его предназначение было главным, ибо возводился комплекс не ради прославления правителя (это приходило позже, по мере и степени его возвеличения и постоянно возраставшей сакрализации, вплоть до египетских пирамид), а во имя того божества, которому поклонялось население города-государства.

Здесь стоит на мгновение приостановиться и сделать небольшой экскурс в проблему не столько даже религии, сколько возникновения почитания божеств. Первобытные общности такого культа обычно не имели. Их ранние религиозные представления были знакомы с тотемизмом, анимизмом, магией, фетишизмом, культом мертвых и вообще предков, с примитивной колдовской мантикой и многими иными разного рода суевериями. Но вот культа скольконибудь великих и значимых для большой общности божеств обычно не было. Этот более высокий уровень религиозных представлений, который следует именовать ранней религиозной системой, как раз и возникал на этапе становления урбанистической цивилизации. Смысл и значимость культа были в том, что новые божества считались населением города и окружавших его общинных деревень более могущественными и потому требовали от всего населения более высокой платы за свое могущество. Плата эта не сводилась к большему количеству человеческих жертвоприношений. Разумеется, они не исключались, ибо практиковались всегда, с глубокой древности. Жертвы, включая человеческие, приносились всем духам и в далеком первобытном прошлом. Но главное было уже не в этом.

Новые божества отличались от прежних. Они не настаивали именно на человеческих жертвоприношениях^[1]. Однако в их честь нужно было выстроить величественный храм и совершать там обстоятельные пышные ритуалы, символизировавшие значимость каждого из них. Понятно, что за свой немалый общественно значимый труд, потраченный на строительств большого и пышного, обычно высокого храмового комплекса, население было вправе ожидать заботы со стороны божества, постоянной защиты и духовного комфорта, что в древности, да и позже, всегда было в числе наивысших религиозно-цивилизационных ценностей практически любого общества. К этому стоит добавить, что отказ от обильных человеческих жертвоприношений был одновременно и косвенным свидетельством развития урбанизованного общества как такового, чьи морально-этические нормы тем самым менялись, обретая новый общезначимый стандарт.

К сказанному важно добавить, что вполне естественное превращение правителя в первосвященника, т. е. главного посредника между коллективом и покровительствующим ему божеством, было важным не только для его личной сакрализации, но и для того чтобы именно он для всех стал подлинным хозяином храмового комплекса и тем самым сохранил бы за собой традиционное право редистрибуции всего энергичным образом возраставшего достояния коллектива. Именно так и обстояло дело в возникавших в зоне очагов урбанистической цивилизации городах-государствах. Там как раз и появлялись величественные центры урбанизма.

Это и были упомянутые храмовые комплексы, представлявшие собой одновременно и место для ритуалов и жертвоприношений божествам, и дворцовые по пышности территории для правителя-первосвященника и его ближайшей родни. Здесь же, к храму, пристраивались и жилища многочисленного обслуживавшего их персонала (от жрецов или военачальников до мелкой челяди), а также разного рода служебные помещения, склады и амбары с их хранителями и казенными торговцами, мастерские с ремесленниками и др. Такие городского типа поселения, подчас обнесенные стенами (впрочем, в ранней древности это не было обязательным), быстро становились центрами урбанизма. И поскольку обычно рядом друг с другом, как в Шумере, или вдоль берега, как в долине Нила, возникало сразу довольно большое количество городов-государств с урбанизованными центрами, каждый из которых имел тяготевшую к нему периферию, то совокупность их как раз и являла собой первичную зону урбанизма.

Урбанистические центры в этой зоне могли либо достаточно долго активно соперничать и даже воевать друг с другом, как-то было в Шумере, либо, напротив, довольно быстро оказаться под властью объединившего их верховного правителя, что случилось в Египте. В том и в другом случае урбанизм способствовал экономическому и политическому развитию ранних государственных образований, имевших возможность использовать все новые и новые ресурсы, включая металл; изготовлять усовершенствованные орудия труда и особенно виды оружия и, главное, активно влиять на окружавшую их более отсталую периферию, состоявшую из социоэтнических общностей, по меньшей мере часть из которых уже была готова к превращению в протогосударства.

Процесс превращения находившихся вне урбанистических центров социоэтнических общностей или их частей в протогосударственные образования шел в таких случаях под влиянием уже сложившихся государств. Этот процесс, уже описанный в другом варианте, теперь мог идти более быстрыми темпами и в иных условиях, подчас почти по законам цепной реакции. Вначале близкие, а затем и более отдаленные территории легко им охватывались. Рядом с зоной урбанизма возникали разные племена, сильные и слабые, которые вступали в соперничество, а то и в войны друг с другом или с близкими к ним урбанистическими центрами, у которых было что взять. Имеется в виду, к слову, не только грабеж, но и полезные заимствования. Могли быть и миграционные перемещения, в том числе и из зон урбанизма. В итоге в сравнительно скором времени при благоприятном стечении обстоятельств во многих новых местах возникали зоны вторичного урбанизма.

Новые, вторичные зоны урбанизма, в свою очередь, влияли на более отсталых своих соседей, стимулируя все тот же процесс трибализации. А новые племена и группы родственных племен нередко совершали большие и длительные миграции в поисках лучших условий для оседания. Некоторые из них, оказавшись в итоге в неблагоприятных для успешного земледелия условиях, трансформировались, как-то было с частью иранцев, в степняков-скотоводов (скифов), кочевников либо полукочевников. Существенно заметить, что, оказавшись в более благоприятных условиях в отдаленной местности, племена скотоводов могли вновь осесть, как это было, например, с индоариями в долине Ганга.

В результате миграций на всей территории Евразии шел сложный процесс перекрещивавшихся взаимовлияний между различными первобытными и полупервобытными социоэтническими общностями и расширявшимися урбанистическими центрами. Возникали новые — вторичные, даже, если быть точным, третичные и т. д. — зоны урбанистической цивилизации, появлялись вступавшие с ними во взаимодействие все новые трибализованные племена. Под их воздействием этнически консолидировались еще не достигшие уровня трибализации разные общности, превращавшиеся в земледельческие и неземледельческие племена, как-то было, в частности, с предками славян.

В итоге на обширной территории возникал своеобразный вал урбанизма и трибализма, который достаточно быстро покрывал собой все подходящие для обитания районы, будь то бассейны отдаленных рек типа Хуанхэ, пригорья и горные районы, степи или острова. При этом следует заметить, что развитие шло не только вширь. Постепенно совершенствовалась и внутренняя структура ранних государственных образований, как урбанистических, так и племенных. Разумеется, в зонах урбанизма это внутреннее развитие шло быстрее и проявляло себя наиболее очевидно, не говоря уже о том, что многие из этих зон энергично расширялись, включая в свой состав другие зоны или трибализованных соседей.

• [1] Считается, что крайняя степень отсталости древнеамериканских цивилизаций доколумбового времени лучше всего демонстрируется кровожадностью и обилием человеческих жертв в честь божеств.