Мемуары и проза

С конца 1920;х гг. Ходасевич весь свой талант художника и мыслителя направляет в прозу, самыми значительными явлениями которой стали повести о писателях («Державин» и «Жизнь Василия Травникова») и книга воспоминаний «Некрополь» .

" Державин" (1931). Современный исследователь прозы Ходасевича А. А. Зорин полагает, что обоих поэтов объединяло использование прозаизмов, символика, тяга к четырехстопному ямбу2. Это, безусловно, так. Вместе с тем почти все названные приемы можно найти у А. С. Пушкина. Более того, можно было бы указать на то обстоятельство, что, говоря о Державине, Ходасевич неоднократно подчеркивал его тяжеловесность, неуклюжесть синтаксиса — свойства, абсолютно чуждые самому Ходасевичу. Видимо, очевидная общность некоторых поэтических приемов — не главное, что привлекало писателя XX в. к своему предшественнику из XVIII столетия. Более важной причиной обращения к державинской теме представляется близость идейно-философских исканий писателей и их творческой судьбы. Еще задолго до повести в статье 1916 г. «Державин (К столетию со дня смерти)» Ходасевич выделил в поэзии автора «Стихов на отбытие Ее Величества в Белоруссию» «подлинный ужас, подлинное и страшное ощущение смерти, тайно разлитой в природе», и стремление поэта победить смерть «не где-то там в „небесах“, а здесь, на той же земле», победить поэзией. Теми же мыслями проникнута поэзия самого Ходасевича. В названной статье автор утверждал, что XVIII в. не проводил разницы между исторической деятельностью и поэзией.

" Его стихи, — писал Ходасевич о творчестве Державина, — суть вовсе не документ эпохи, не отражение ее, а некая реальная часть ее содержания; не время Державина отразилось в его стихах, а сами они, в числе иных факторов, создали это время" .

В «Державине» Ходасевич постоянно подчеркивает, что для его героя личная жизнь и поэзия — часть государственного дела, а государственное дело — вещь столь же творческая, требующая таланта, темперамента, мастерства, как стихосложение и любовь. Как справедливо пишет А. М. Зверев, Державин для Ходасевича — «единственный пример абсолютного единства вдохновения… и долга. Поэзия должна была способствовать устроению жизни «ко благу» «.

Та же мысль, но от противоположного, настойчиво проводится в повести «Жизнь Василия Травникова» (1936). Никакого Василия Травникова на самом деле не было. Ходасевич мистифицирует читателя, утверждая, что к автору повести попали документы и стихи поэта. Но если Державину, как и самому Ходасевичу до 1930;х гг., выпало счастье радоваться жизни, бросаться в ее течение, ощущать свою нужность, то Травников в пандан к поздним настроениям автора повести «нес свой крест с сосредоточенным ожесточением», а после смерти отца «захотел порвать последнюю связь с внешним миром». Более того, узнав, что его стихи изданы, он потребовал уничтожить весь тираж, и не захотел даже посмотреть на свою книгу.

Чрезвычайно интересна авторская сноска к стихотворению «Эклога», якобы принадлежащему перу Травникова («На сей земле, где учрежден один / Закон неутолимого страданья»): «Рукопись не совсем разборчива. Может быть, следует читать » неумолимого" «. Тем самым Ходасевич обращает внимание читателя на возможную близость Травникова нашему времени: несмотря на похожесть слов, прилагательное «неутолимый» относится к поэтике XIX в., а «неумолимый» — к экзистенциальной проблематике XX в.

В обеих повестях поднимается проблема смерти. Завершая книгу «Державин» анализом «Реки времен», предсмертного стихотворения героя повести, Ходасевич вполне в духе своих взглядов 1930;х гг. формулирует весьма неутешительный вывод:

" История и поэзия способны побеждать время — но лишь во времени. Жерлом вечности нажрутся и они сами. Тут отказывался Державин от мечты, утешавшей его всю жизнь. Отсюда и обнаженная простота его предсмертной строфы: все прикрасы как бы совлечены с нее вместе с надеждой" .

Еще более знаменателен финал повествования о Травникове:

" Несомненно, он ждал и хотел смерти. В его черновиках я нашел наброски стихотворения, кончавшегося такими словами: О, сердце, колос пыльный! К земле, костьми обильной, Ты клонишься, дремля. Но приблизить конец искусственно было бы… противно всей его жизненной и поэтической философии, основанной на том, что, не закрывая глаз на обиды, чинимые свыше, человек из единой гордости должен вынести все до конца.

Я в том себе ищу и гордости, и чести, Что утешения отверг с надеждой вместе, — говорит он. Отвергая надсаду и утешение в жизни, в поэзии он стремился к отказу от всякой украшенности" .

В этих словах заключено философское и поэтическое кредо самого Ходасевича. Выдумав несуществовавшего поэта Василия Травникова и сделав его первым в русской поэзии стоиком, писатель получил возможность обозначить свою собственную поэтическую генеалогию: Травников — Баратынский (он прямо назван в книге учеником Травникова) — Ходасевич.

Обе названные повести сыграли свою роль в становлении исторической прозы XX в. Перед автором «Державина» стояла задача вписать своего героя в контекст эпохи, создать портреты русских царей, вельмож, людей, окружавших Державина, во всей сложности и противоречивости их характеров. Нужно было найти и способ повествования, и язык, позволяющий сохранить неповторимый колорит XVIII в. и вместе с тем понятный читателю нашего времени. Задача осложнялась тем, что Державин сам написал два тома «Записок из известных всем происшествий и подлинных дел, заключающих в себе жизнь Гавриила Романовича Державина». Бережно сохраняя неповторимый стиль эпохи XVIII в. (вводя в книгу кусочки «Записок» своего героя, исторические документы, велеречивые письма, стихи), Ходасевич основное повествование ведет с лаконизмом пушкинской прозы, современным читателю языком. Вместе с тем в книге достаточно много авторских раздумий и оценок, присущих исторической эссеистике XX в. Характерно, что в этом же направлении шли поиски и других авторов русской исторической прозы 1920;1930;х гг.: А. Н. Толстого, М. Алданова, Ю. Н. Тынянова. Роднят Ходасевича с названными авторами и попытки порой психологической, порой исторической детализации фактов биографии его исторических персонажей.

В стилистике мистификации выдержана повесть «Жизнь Василия Травникова». Стремясь убедить читателя в достоверности событий и персонажей, Ходасевич в большей степени, чем в «Державине», дистанцируется от описываемого. Он постоянно говорит то об отсутствии дат в якобы полученных им документах, то о потере части самих документов. Стихи вымышленного поэта обрываются, как утраченные. Словом, псевдодокументы играют здесь большую роль, чем в книге о подлинно исторических событиях. Вместе с тем и тут сохраняются авторские объяснения побудительных действий персонажа, его психологии. Бесспорно, что в этой повести автор испытал большое влияние «исторических» стилизаций Л. С. Пушкина («Повести Белкина», частично «История села Горюхина»), прозы М. Ю. Лермонтова («Герой нашего времени»).

" Некрополь" (1939). Блестящее мастерство Ходасевича-мемуариста проявилось в его воспоминаниях о Муни (С. В. Киссине), А. Белом, В. Я. Брюсове, А. А. Блоке, Н. С. Гумилеве, М. Горьком и целом ряде других, частично уже забытых ныне писателях. Общие принципы подхода к этому виду своего творчества писатель сформулировал в эссе об Андрее Белом:

" Быть сугубо правдивым. Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Пушкинскому «возвышающему обману» хочется противопоставить нас возвышающую правду: надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует гораздо более трудного: полноты понимания" '.

Написанные в 1937;1938 гг. эти строки перекликаются со вступительными статьями В. В. Вересаева к его знаменитым книгам «Пушкин в жизни» и «Спутники Пушкина». «Некрополь» Ходасевича внес свой вклад в сохранения жанра русской мемуаристики, начавшего воскресать на родине лишь в 1950;е гг. Собранные вместе статьи Ходасевича о русской классике, его рецензии на произведения 3. Н. Гиппиус, И. А. Бунина, Г. В. Адамовича, Г. В. Иванова, В. В. Набокова, О. Э. Мандельштама, работы о театре, раздумья о современной литературе, представляют интерес как для истории литературы, так и для выявления эстетических позиций самого В. Ф. Ходасевича.