Антиномичность национальной идентичности как основа политической культуры России

В силу комплекса названных и связанных с ними факторов сущностной характеристикой российской политической культуры является то, что каждый из ее базовых элементов имеет свою антитезу. Поэтому и говорят об антиномичности политической культуры России. Так, в течение последних трех столетий имел место постоянный конфликт субкультур — западнической и почвеннической, радикальной и патриархально-консервативной, анархической и этатистской и т. д.

В данной связи Н. Бердяев указывал на противоречивость, двойственность и иррационализм «русской души» — поразительный симбиоз анархизма и этатизма, готовности отдать жизнь за свободу и неслыханного сервилизма, шовинизма и интернационализма, гуманизма и жестокости, аскетизма и гедонизма, «ангельской святости» и «зверской низости».

Возможно, прав был С. Аверинцев, который говорил, что мысль о двух культурах в одной культуре даже В. И. Ленину могла прийти в голову только в России. Показательно, что понятием «раскол», которое нельзя аутентично перевести ни на один другой язык, обозначается реальность, универсалия русской жизни — раскол между властью и народом, народом и интеллигенцией, интеллигенцией и властью, между различными религиозными направлениями, политическими силами.

Российская империя была, если можно так сказать, одной из самых абсолютистских и самодержавных. Здесь имело место наиболее жесткое закабаление крестьянства — крепостничество. Постоянный сильнейший прессинг государства практически исключал существование каких бы то ни было предохранительных клапанов для выхода избыточной энергии, не мог не создать сильнейшее революционное напряжение в обществе. Чем жестче этот прессинг, тем сильнее ответная реакция.

Поэтому не удивительно, что оборотной стороной сильного централизованного государства стало время от времени проявляющееся неприятие его народом. Как подчеркивал А. И. Герцен, «вопиющая несправедливость одной половины законов государства научила народ ненавидеть и другую ее половину. Полное неравенство перед судом убило в нем всякое уважение к законности. Русский, какого бы он звания ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно, и совершенно так же поступает правительство».

Парадокс состоит в том, что русский человек, будучи, в сущности, человеком государственным, вместе с тем боялся государства, избегал без крайней надобности иметь дело с властями, не доверял государственным учреждениям. Время от времени неприятие властей и противодействие им проявлялись в бунтах, восстаниях, революциях. Самодержавная власть была чревата анархией и устремленностью людей к воле.

Комплекс верноподданничества уживался с радикализмом, вспышки революционности время от времени уступали авансцену волне реакции и контрреволюции. Причем всякий раз революция «снизу» в России имела тенденцию перерастать в страшный, по определению А. С. Пушкина, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Эта особенность приобрела свои крайние формы в советский период. Достаточно напомнить, какой прямо-таки инфернальный ужас испытывал советский человек перед всемогущим тоталитарным левиафаном. Но чем страшнее себя проявляла власть, тем, казалось, сильнее у советского человека проявлялось стремление приобщиться к ней, войти в нее, стать ее частью.

Показательно, что российская интеллигенция со всеми свойственными ей крайностями, восприняла и освоила марксизм как не подлежащую критике веру. В результате, низвергнув христианского бога, она возвела на его место новых, уже атеистических, идолов и кумиров. Марксизм, по сути дела рассматриваемый как завершение истории развития всей мировой философии, был выведен из-под критики, а его положения сделаны критерием оценки всех остальных философских систем.

В то же время, доведенное до крайности амбивалентное отношение к государству и властям способствуют формированию своеобразного двойного стандарта в их оценке, который при тоталитаризме приобретает крайние формы. Человек как бы раздваивается, важным признаком сознания становится феномен, названный известным английским писателем Дж. Оруэллом «двоемыслием» или «мыслепреступлением».

Однако стоит государству ослабить вожжи управления, как неприятие действующей власти оборачивается требованиями ее свержения, которые, как показывает опыт России XX в., в конечном итоге выливаются в революции. В таком случае отношение к опостылевшей, ненавистной власти уже не может быть половинчатым, амбивалентным. Она безоговорочно и полностью отвергается.

Неудача перестройки и драма ее зачинателей помимо всего прочего в немалой степени определялись и тем, что не был учтен этот фактор. По мере ослабления мертвой хватки режима героями и любимцами народа автоматически независимо от их реальных достоинств становились лица, декларировавшие свою оппозицию существовавшему режиму. М. Горбачёв, первоначально с огромным энтузиазмом принятый народом, постепенно терял ауру, влияние и власть потому, что он не смог, а возможно, и не пожелал окончательно порвать с системой.

Для России характерна ярко выраженная персонализация политической жизни. Речь идет о том, что установки, приверженности, симпатии и антипатии многих россиян ориентированы скорее на личности конкретных политических и государственных деятелей, чем на конкретные политико-идеологические программы. В этом контексте облик и судьбы России на различных этапах ее истории определяли Иван Грозный, Петр I, Екатерина И, В. И. Ленин, И. В. Сталин, М. С. Горбачёв, Б. II. Ельцин и другие более или менее выдающиеся личности.

Гипертрофированная значимость личностного начала способствовала тому, что в сознании рядового россиянина произошло смешение понятий патриотизма — любви к Родине и лояльности в отношении действующего правительства, понятий страны и государства, а последнего с конкретным правительством и, наконец, с определенной личностью — царя, губернатора, помещика, а в период тоталитаризма — с личностью вождя, генерального секретаря ЦК КПСС, секретаря обкома, горкома и т. д. Критика политики того или иного руководителя и действующего правительства может рассматриваться как неприятие самой системы.

Оборотной стороной персонализации в российской политике является апофеоз народа, массы, народности. Наряду с самодержавием и православием народность составляла одну из трех главных опор в идеологии российского государства. Феномен «хождения в народ» всегда был весьма популярен в России.

Природно-географические и национально-исторические условия формирования русского государства обусловили особый тип его развития, который некоторые исследователи назвали мобилизационным. Ориентированный на достижение чрезвычайных целей с использованием чрезвычайных средств и чрезвычайных организационных форм, этот тип предполагает обращенность в будущее при определяющей роли государства.

«Догоняющее» развитие, на которое со времен татаро-монгольского нашествия была обречена Россия, стало причиной необходимости постоянного «подстегивания» естественного хода событий, что, в свою очередь, обусловило формирование разветвленных механизмов внеэкономического принуждения и соответствующих норм политического поведения.

В этом контексте можно сказать, что важнейшие реформистские начинания в России от Петра Великого до П. А. Столыпина в значительной степени были инициированы именно соображениями «подстегнуть» социально-экономическое и политическое развитие страны.

В более или менее существенно трансформированной секулярной форме мессианские идеи стали частью официальной советской идеологии, определявшей канонический образ СССР как локомотива общественноисторического прогресса, ведущего мир к коммунистическому «светлому будущему», обществу, основанному на принципах свободы, равенства всех народов и справедливости.

В то же время СССР стал как бы квинтэссенцией именно «догоняющего тина развития. Для марксизма-ленинизма было характерно нечто вроде «дезертирства в будущее» — упор на будущее за счет нынешних поколений. Жизнеспособность советской системы обеспечивалась гем, что она находилась как бы в состоянии постоянной мобилизации.

Более того, непрерывное нагнетание напряженности и связанные с этим условия чрезвычайности и своеобразных гигантских гонок (все время надо что-то или кого-то догонять и перегонять) было оптимальным для нее состоянием. Эту установку И. В. Сталин сформулировал так «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние за десять лет». Не идти, а именно пробежать. При такой постановке вопроса темпы сами по себе превращаются в цель, становясь мощным психологическим фактором принуждения.

С этой точки зрения вся история советского государства представляет собой череду различных, сменяющих одна другую кампаний: электрификация, коллективизация, индустриализация, освоение целины, химизация, мелиорация и т. д. Само строительство коммунизма в очередной программе КПСС, принятой на XXII съезде, тоже было подано в форме обычной кампании. Первоначально и перестройка, по-видимому, также мыслилась партийно-государственным руководством как очередная кампания.

Кампанейский подход к решению проблем диктовал кампанейские стиль, средства и методы: чрезвычайность, спешка, непродуманность, волюнтаризм. Это отчетливо проявилось в терминологии: «битва за урожай», «ударная стройка», «ударные темпы», «фронт работ», «с идеологического фронта» и т. д. При каждой смене руководителей партии и государства советскому народу объявлялось, что в стратегическом плане мы шли верным путем, но прежнее руководство вело нас к коммунизму не той дорогой.

Естественно, все неудачи и просчеты приписывали «прежнему руководству» и стране предлагалось все начинать сначала. Иначе говоря, при каждой смене руководства история как бы начиналась снова. Перед новой Россией помимо всего прочего стоит также задача преодоления такого синдрома.

Для советского периода нечеткость разделения государства и гражданского общества, социокультурной, политико-культурной сфер общественной жизни характеризовалась тенденцией перенесения дихотомии «друг — враг» с сугубо политической на все другие сферы жизни. Политический враг не может не быть противником также в экономической, культурной и иных сферах. Марксизмом-ленинизмом идея непримиримой классовой борьбы была возведена в универсальный принцип, будто лежащий в основе всех без исключения общественно-исторических и социально-политических феноменов.

Еще более важное значение имеет то, что большинство оппозиционных объединений и группировок предлагает не просто программы конкретного политического курса в рамках действующей политической системы и установленных законом правил игры, а создание новой политической системы, т. е. речь идет не о совершенствовании и корректировке режима, а о его смене.

Но главной предпосылкой жизнеспособности и эффективности демократической государственности являются признание и принятие большинством населения, в том числе конкурирующими (или противоборствующими) социально-политическими силами, некоторых основополагающих принципов и норм государственного устройства. Партии и силы, игнорирующие эти принципы, нормы, правила, по сути дела следует называть не оппозиционными, а антисистемными.

С этой точки зрения острую бескомпромиссную борьбу между президентскими структурами и парламентом в период сентябрьско-октябрьского кризиса 1993 г. с очень большими и серьезными оговорками можно назвать конфликтом между правящим тогда режимом и оппозицией в общепринятом смысле слова. Дело в том, что в основе кризиса лежало разное понимание принципов государственного устройства. Можно сказать, что борьба шла между теми, кто собирался наводить порядок в России, и теми, кто ставил своей целью приводить в порядок Россию.

Как правило, каждый раз победившая сторона стремится по-новому, на свой лад, перестроить общественную и политическую систему. Действительный прорыв в истории России наступит лишь тогда, когда российские политики и народ осознают необходимость преодоления комплекса каждый раз строить Россию по-новому, положить конец бесконечной череде перерывов в историческом развитии, комплексу «дезертирства в будущее».

Все эти антиномии обусловили перманентные трудности на пути достижения в России базового национального консенсуса, но ключевым вопросам общественно-политического устройства. Тоталитаризм советского периода при всех претензиях преодолеть этот негативный комплекс многократно его усугубил и углубил.

Все эти антиномии составляют разные грани «русскости» или «российское™», ее глубинной сущности. Поэтому можно утверждать, что национальное самосознание России складывалось на пересечении этих крайностей, которые обусловливали необходимость некоторых внешних инструментов, призванных ограничить, держать его в определенных рамках. В качестве важнейшего из таких инструментов выступает государство.

Отсутствие некой серединной культуры привело к тому, что у интеллигенции в оценке мировых и российских реалий, путей общественно-исторического развития сформировался принцип «или — или», или абсолютная (по-своему понимаемая) справедливость или несправедливость, или полная, ничем не ограниченная свобода (вернее, воля) или абсолютное рабство.