Публичная речь как источник формирования историчности

Актуальность работы определяется в первую очередь необходимостью расставить акценты и проложить пуги возможного ориентирования в критически возросшей массе материала, которая накопилась после т.н. «лингвистического поворота», сообщество все еще продолжает делать разнообразные ставки на речь как на некий «социальный» инструмент, в своей роли не подлежащий вопрошанию и деконструкции. Реальность подобного рода ставок доказывается существованием огромного количества социальных институтов, призванных продуцировать те или иные речевые ограничения (т.е. гарантировать пресловутую «чистоту коммуникации») — начиная от цензурных подразделений и заканчивая чем-то таким, что нигде законодательно не сформулировано, но дает о себе знать, когда кто-то нарушает своим публично адресованным высказыванием некий порядок, переступает неписанную черту — тот, кто публично позволяет себе высказать на первый взгляд невинное восхищение мощью террористических действий, немедленно ощутит на себе все последствия этого шага.

У подобного рода евгенических дискурсивных мер должно быть некое основание, которое не сводимо с одной стороны к наивному представлению о необходимости «понятности речи», а с другой должно быть чем-то иным, чем сложные конспирологические модели социально-критического толка, в которых хитроумно объясняется, каким образом то или иное конкретное цензурное ограничение служит тем или иным властно-идеологическим интересам. Учитывая, весь тот богатый толковательный материал, который эти модели успели накопить в 20 веке, тем не менее полностью удовлетвориться ими нельзя, поскольку объяснение, которое они дают, снова оказывается для инстанции речи чем-то абсолютно внешним и никак не учитывающим ту особенную ситуацию, которую — как в данной работе будет показано — вводит само ее публичное измерение. Также мы полагаем небезразличным и говорящим тот факт, что от признания этого измерения сообщество старается всячески уклониться, поддерживая идеологему, согласно которой высказывание всегда коэкзистенциально «человеческому существу» и потому во все времена одинаково устроено и носит естественный характер.

Именно вэтом уклонении следует искать ответ на вопрос, почему до сих пор понятие публичной речи не только не воспринимается в качестве реальной сцены происходящего в умах и интеллектуальных (критических или политических) замыслах, но отчего и само общеупотребимое понятие «речевой коммуникации» продолжает точно таким же образом обсуждаться на этой самой публичной сцене, как будто дело лишь в том, чтобы дать ему объяснение и определить его на общей, все такой же неустранимо инструментальной основе. В настоящем исследовании получат обсуждение все парадоксы, которые за собой влечет этот мнимо естественный дискусионный расклад.

Под «публичной речью» здесь будет пониматься произведение любого высказывания, адресатом которого является то, что не сводимо ни к конкретному субъекту, ни к их отдельному конгломерату (например, к «школе» в античном смысле или к христианской пастве), но появляется впервые в истории тогда, когда речь новоявленного картезианского субъекта получает дополнительное принципиальное измерение, связанное с тем, что субъект этот призван продемонстрировать своюпригодность для осуществления проекта современности. Именно поэтому мы приписываем этой речи историчностный статус, поскольку условия для такого высказывания появляются лишь в эпоху, которую называют «современной», понимая-под этим то время, в которое субъект начинает со своим историческим местом' соотноситься и полагать > это соотношение центральным — то есть в эпоху т.н. «модерна».

Важно увидеть, что в эту эпоху вопрос никогда не стоит чисто количественно, как это представляется в различных современных «информационных» теориях — иначе говоря, дело-не в простом приросте в масштабе и скорости коммуникативного оборота. Напротив, необходимо показать, что одновременно с пересечением линии возникновения субъектности в Новое время возникает ставка на то, что выше было названо «общественным благом» и что особым образом ориентирует и универсализирует поле, где субъект — опять же впервые в известной, нам истории — призван публично выражать свою осведомленность на-счет этой задачи: Это благо и есть то, что по сути носит характер обещания совершенно уникального толка, поскольку, обманчиво представляясь всего лишь совокупностью мер по улучшению культурно-социального климата (Просвещение), на деле вскоре выдает свою «вторую природу», радикально и требовательно отсылая к некоей будущности, которая носит характер сбывания и осуществления, где понятие «общего блага» не только не исчезает по причине отсутствия гарантов, но вспыхивает с еще большей силой, становясь всеобщим социальным императивом. Именно во имяэтого ожидаемого блага публичная речь постоянно отдается на заклание разнообразным цензурным инстанциям, существование которых само по себе показывает, что это обещанное и завещанное субъекту улучшение напрямую зависит от того, что именно речь в себе содержит и что в ней должно быть напрямую слышно. Иначе говоря, первоначальной посылкой субъекта всегда является то, что в звучащей, регистрируемой и переиздаваемой в различных формах речи постоянно образуется род очевидности, где непосредственно содержание и есть то, из чего как будто следует заключить о характере инициативы. Те многообразные затруднения, которые эта посылка содержит, будут тщательно исследованы с тем, чтобы показать, насколько масштабный раскол лежи! в этой изначальной ставке на «содержание высказывания» и насколько сама эга ставка зависима от тех условий, которыми с самого начала было ограничено право публичного высказывания на свое звучание и распространение.

Ввиду всего вышесказанного можно постановить, что объектом исследования является инстанция публичной речи как поля производства высказываний, ориентированных ценностными императивами, характерными для1 конкретного исторического периода.

Предметом исследования: предстает акт высказывания, который учреждает особый режим историчности, поскольку представляет собой минимальную единицу речи и одновременно предстает структурным зерном вышеописанной ставки на «общее благо», позволяя выявить внутренние противоречия, присущие этой ставке на современном этапе.

Актуальность исследования: доказывается нарастающим фоном заведомой важности, которую приобретает сегодня социальная активность субъекта, оформленная в актах высказывания как изъявлении своей позиции. Негласно признаваясь мерой «вовлеченноеIи» субъекта как его участия в происходящем, феномен речи сегодня нуждается в истолковании в качестве источника особого онтологического расклада, который помимо инструментальной прозрачности обладает неявленной областью, подлежащей исследованию.

Новизна исследования-, состоит в> выбранной позиции подхода к инстанции публичной речи, которая рассматривается^ как ближайший агент и в то же время структурный — а не только содержательный — носитель того, что в социально-критической традиции 19−20 вв. именуется «отчуждением», «идеологизацией», или же — в психоаналитической традиции — вытеснением и непризнанием. В работе продемонстрировано, каким образом на территории публичной речи стало возможным становление современного социально-критического проекта как попытки предъявить субъекту то, что им упущено и вытеснено в качестве анонимных посылок, продолжая при этом действовать в качестве непризнанных трансцендентальных условий и обуславливая особое положение современного субъекта по отношению к инстанции истины.

Цели и задачи исследования. Цели настоящего исследования могут быть сформулированы следующим образом:

1. Выделение и определение понятия «публичной речи» как совокупности практик высказывания, сложившихся в поле модерна на базе просвещенческого проекта.

2. Осмысление существа «историчности» как следствия современной конфигурации публичной речи, обрекающей ее на повторение и самовоспроизводство.

3. Анализ механизмов продуцирования современной критической мысли и оценка ее возможностей и перспектив в качестве публичной интеллектуальной практики. Для достижения этих целей поставлены следующие задачи:

1. Активизировать потенциал социально-критической установки на анализ речи и речевого акта как актуальной сцены происходящего в социальном, культурном и политическом поле современности.

2. Представить стратегию перепрочтения и переосмысления крупнейших философских проектов, разрабатывавших понятие историчности, с учетом неслучайности их критического отношения к общепринятым целям коммуникации.

3. Проанализировать характер аксиологической установки субъекта публичной речи модерна, продемонстрировав ее укорененность в инстанции акта высказывания и те социально-онтологические противоречия, которые подобная организация за собой влечет.

4. Провести анализ понятия «повторения» в философской традиции 19−20 века и продемонстрировать его актуальную работу в практиках публичной, речи, одновременно установив его связь с трансформациями социально-критической мысли.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в демонстрации изначальной связи между онтологическим вкладом мыслителей 19−20 века — С. Кьеркегора, М. Хайдеггера, и Т. Адорно — в изучение понятия историчности и, с другой стороны, их отношением к феномену публичности и практикам публичного высказывания как к еще подлежащему выделению проблематическому ареалу. Также показано, каким образом проведенное в лингвистике и, нашедшее после применение в психоанализе Ж. Лакана, фундаментальное различие между актом высказывания и содержанием речи делает возможным углубление социально-критической установки по отношению к основным целям, которые субъект в социальном поле ставит перед собой и сообществом. Подчеркнута историческая уникальность формы современной публичной речи и феномена ее воспроизводства, не сводимого к психологическим, антропологическим и социологическим основаниям «речевой способности», а также намечены перспективы дальнейшего исследования, сочетающего в себе как последние достижения социально-критической мысли, так и доказательства их тесной связи с современным состоянием вопроса об истине и связанной с этим необходимости их толкования на более глубоком онтологическом уровне.

Заключение

.

Как было показано, проследовав за генезисом публичной речи можно обнаружить в ее структурном устройстве некие обстоятельства, которые не позволяют, однажды признав их наличие, прибегать к прежним способам изучения «речи» и связанного с ней древа инстанций и понятий, ветви которого уводят с одной стороны на территорию-многочисленных версий- «философий языка», одно собирательное наименование которой путает карты, поскольку здесь так или иначе занимаются не языком, но именно высказываниями и/или актами высказываний. Другая часть кроны традиционно занята понятием «коммуникации», а также чисто практическими вопросами ее возможности и эффективности. Обе стороны находятся в давнем соперничестве — одна выступает более принципиальной с точкизрения структурного анализа, другая видит себя «социально V ориентированной». Но ни. одна из них по сути не ставит вопроса о речи как о той" сцене, где субъект осуществляет свое намерение и тут же получает его в виде, который — даже при отсутствии какого бы то ни было логического и коммуникативного изъяна. -неизменно • отмечен отчуждением. Здесь никогда не пытаются исследовать, отчего так быстро изменяется облик и контекст самых крупных эпохальных спичей и злободневных трендов — причем изменяется неуловимо для них самихотчего нарастает напряжение в критической мыслипочему лучшие социально-критические намерения заводят критику в положение, в котором она перестает доверять сама себе, как этопроизошло в случае франкфуртской социально-критической программы Т. Адорно и М. Хоркхаймсра?

Именно поэтому в нашем исследованиимы избрали другой путь, на котором нет нужды предлагать искусственную гипотезу, но становитсявозможным задействовать реальность тех историко-философских и историко-критических происшествий, в. которых одна за другойучаствовали заявки самых провокативных мыслителей — таких как Кьеркегор, Ницше, Хайдеггер и Лакан. Всех их объединяет то, что они, каждый со своей стороны предприняв принципиальное разыскание касательно императива историчности, столкнулись с реакцией со. стороны" публичности в форме постоянного массового обсуждения и сумели опознать последнее как неустранимую часть своих исследований, тем самым впервые в философской истории выведя ее за пределы, инстанции т.н. «мнения». Причем если еще Кьеркегор видел в характерной манере публики полагать и высказываться некую загадочную противосилу, лежащую на пути его мысли, то Хайдеггер и Лакан «расколдовывают» ее, почти полностью осознаваячто именно в этой повадке публичности им и надлежит открыть реальную сцену происходящего, указав, что именно в ней необходимо искать императив историчности как настоятельности свидетельства о чем-то упущенном и, в то же время, требовательно о себе заявляющем.

Именно это обрекает «поиск истины» современного образца — в частности, образца социально-критическом, поскольку именно так задана сегодня техника истины — на невозможность схватить основное условие сцены, на которой разворачивается публичная коммуникация, и увидеть то структурное зияние из-за которого в пространстве говорящей публичности находим источник двусмысленности, открепляющий акт высказывания.(или политического действия) от его содержания и способный последнее скомпрометировать. Это раздвоение планов и есть то самое веление историчности, из-за которого у данной сцены больше нет ни внутренности приватного, ни «света публичности».

Данный вывод самым основательным образом подтверждается и в поле самой социальности, где какая-либо двусмысленная речь, практикуемая на экологическом или психоаналитическом форуме, оборачивается обвинениями, которые бросают друг другу супруги во время семейного столкновения. Это указывает на глобальность и, одновременно, на истину произошедшего: если не существует больше никаких специальных «приватных» заблуждений, если нет никаких заблуждений самой приватности, то это означает только одно — нет больше самой приватности как таковой. При этом очевидно, что и понятие «публичности» прежнего образца, до того находясь от понятия «приватности» в жесткой бинарной зависимости, также должно теперь претерпеть сильные изменения.

Все это подталкивает нас к признанию того, что классическая социально-философская оппозиция приватного/публичного (она же, в сниженном и опрощенном виде, оппозиция индивидуального/социального) подошла в своем теоретическом существовании к концу. Ее структуры «умерли на улице», поскольку то, что разворачивается в итоге на месте прежних представлений о бинарном устройстве социального — это общее поле имманенции, заявляющее о себе во всех направлениях. Тем не менее, этот вывод не подводит к каким-либо параделезианским надеждам, которые провозглашают отсутствие преград, «возможности выбора бесконечного количества вариантов», «веселой игры» и, в качестве реактивного результата, ведут к призраку «необязательности», который вызывает в философском сообществе такую сильную тревогу — вызывает справедливо, но с одной оговоркой, состоящей в том, что на источник этой тревоги постоянно указывают неточно. Не в том дело, чтобы обвинить теорию имманенции в отсутствии тревоги, призвав ее «держаться реальности». Напротив, не поддаваясь такого рода требованиям — ибо они сами находятся в рамках общего конспирологического императива — следует показать, что допущение имманентности как раз и раскроет перед нами имманентное поле социального, полыхающее от тревоги со всех сторон — и с пресловутой «реакционной» или же «бюрократической» не меньше, чем с «социально-критической», поскольку ни та ни другая сторона не смеют узнать себя в своей речи, предпочитая представлять ее как «(оп)позицию» и тем самым снова скрывать противоречивое положение, в которое структурная двусмысленность актового предъявления ставит внешне невинное содержание социально-значимой речи.

Именно потому появляется возможность с большей основательностью указать на то, что все разделительные гипотезы социального, все типичные оппозиции, применяемые для его описания и картографирования, так или иначе иллюзорны. Все они подпитываются и поддерживаются исключительно в той самой инстанции, которую мы назвали «содержанием речи» — то есть, иными словами, они, опять же по-своему репрезентируя сложившуюся в ней ситуацию, ничего по сути об устройстве последней не говорят. Именно это и позволило в данной работе осуществить жест «расколдовывания» ряда гипотез коммуникации, рассмотрев их не как более или менее удачный аналитический меганарратив, но как очередное проявление той самой публичности, которую они тщетно пытаются проанализировать. В качестве дальнейшей перспективы надлежит более подробное и фактичностное рассмотрение исторических, социальных и онтологических вех, на которых шаг за шагом складывалась структура современной публичной речи с присущими ей противоречиями, а также анализ последствий этих противоречий.