Новая жизнь в Германии

Французская июльская революция оказала на Германию в первое время очень слабое непосредственное действие. Буржуазные классы в общем еще сохраняли полное спокойствие, а рабочие обнаруживали признаки жизни в первое время в такой форме, которая свидетельствовала об их большой политической и социальной незрелости: в некоторых рейнских округах они разрушали машины и фабрики.

Тем не менее в отдельных мелких и средних государствах северной Германии произошли беспорядки, которые, в особенности в королевстве Саксонии, повели к некоторым реформам, а в герцогстве Брауншвейгском даже к изгнанию местных карликовых деспотов. Наибольшее возбуждение обнаружило население по ту сторону Майна, в южно-германских государствах, особенно в рейнском Пфальце, баварской провинции на левом берегу Рейна. Гамбахское торжество 27 мая 1832 года, соединившее в мирной манифестации несколько тысяч человек, и нападение маленькой кучке студентов на гауптвахту во Франкфурте — на — Майне послужили для германских правительств не столько действительным толчком, — ведь и эти происшествия по существу свидетельствовали о безобидности всего движения, — сколько желанным предлогом для того, чтобы приступить к новым актам насилия, которые покончили с этими первыми зачатками политической оппозиции.

В последний раз революционное пламя вспыхнуло в великом герцогстве Гессенском, где его раздували священник Вейдиг в Буцбахе и студент естественно-исторического факультета Георг Бюхнер. Бюхнера неправильно называли первым германским социалистом, предшественником Лассаля; в действительности он не хотел и слышать о социализме, который в то время стал зарождаться во Франции. Но он был приверженцем и почитателем великой французской революции и для своего времени — политически очень ясная голова. Напротив, Вейдиг, честный и по-своему разумный человек, по существу оставался христианско-германским энтузиастом, воспламенявшимся за императора и империю.

Между обоими возродилось то противоречие, которое разделяло уже Буршеншафт; оно нашло себе выражение в с «Гессенском Вестнике» («Hessischer Landbote») — единственном революционном листке, порожденном этим гессенским движением. Бюхнер атаковал в нем крестьян, приглашая их сбросить ярмо феодальных угнетателей, подобно тому, как некогда крестьянские восстания послужили началом великой французской революции; но Вейдиг жестоко изуродовал красноречивое, пламенное воззвание, вставив в него библейские тексты. Листок не имел сколько-нибудь заметного успеха. Запуганные крестьяне сами отдавали правительству попавшие к ним экземпляры, и правительство поспешило наложить свою руку на авторов. Бюхнер в решительный момент скрылся и скончался в Цюрихе в 1837 г., когда ему не было еще и 24 лет. Вейдиг был арестован, и следственный судья, страдавший от пьянства белой горячкой, подверг его в тюрьме таким истязаниям, что Вейдиг предпочел добровольную смерть и осколками стакана вскрыл себе жилы.

Но в то же время германские правительства подготовляли переворот, более решительный, чем могли бы совершить все демагоги, перед которыми дрожали правительства, тревожимые своей нечистой совестью. В 1834 году вступил в жизнь прусско-германский таможенный союз, который открыл для свободных внутренних сношений территорию в 8000 квадратных миль с населением почти в 30 миллионов и в то же время противопоставил ее, как единое целое, иностранным торговым державам. Таможенный союз был продуктом горькой необходимости. Нельзя было до бесконечности удерживать то положение, когда Германия при всей ее раздробленности была открыта для подавляющей конкуренции заграницы, между тем как почти все остальные европейские государства были защищены таможенными пошлинами, и когда внутренний рынок Германии был разрезан бесчисленными таможенными линиями. Уже в 1818 г. финансовые соображения заставили прусское государство уничтожить на своей территории все внутренние таможенные заставы и, напротив, защитить таможнями свою территорию от заграницы. И неумолимая же финансовая нужда заставила средние и мелкие государства присоединиться к прусскому таможенному союзу, как ни сопротивлялась тому суверенная ограниченность маленьких тиранов, которые совершенно правильно предчувствовали, что здесь закладывается начало прусской гегемонии.

Постройка железных дорог дала экономическому развитию Германии не менее сильный толчок, чем основание таможенного союза. При бедности страны хорошими сухопутными и водными дорогами, крупнейшие торговые города быстро поняли, насколько в их интересах новые способы сообщения. Правительства и в этом случае проявили присущую им близорукость. Их суверенное недомыслие довольно часто тормозило развитие железнодорожной сети. Но в конечном счете и они не могли приостановить его. Железные дороги проложили первую широкую брешь в китайской стене партикуляристских предрассудков. Они раскрыли богатство германской земли залежами каменного угля и железной руды и оказали мощное содействие развитию крупной промышленности, которая начала теперь проникать и в мелкобуржуазную южную Германию.

С экономическим развитием литературная жизнь Германии пережила новый подъем. Романтическая школа мало-по-малу впала в полное ничтожество. Правда, швабские поэты, примыкающие к Уланду, последнему сильному отпрыску романтики, в своем швабском своеобразии, сохраняя тесную связь с прекрасным ландшафтом своей родины, остались более здоровыми натурами, но как раз это своеобразие вызывало в них отчуждение от великих интересов, двигающих жизнью народов. Это относится и к самому талантливому из них, к Эдуарду Мёрике, которого именно потому, что он держался далеко от всякой политической и социальной борьбы, современные историки литературы из буржуазного класса чтут как величайшего немецкого лирика и ставят его следом за Гёте или даже на одном уровне с ним.

Как швабская школа поэтов все еще находилась под влиянием романтики, так и Шамиссо (1781—1838 г.) вышел из романтической школы. Француз по происхождению, он, сделавшись отставным прусским офицером, медленно сживался с особенностями немцев, но затем глубоко пропитался ими. Материал для творчества он отыскивал во всех частях земного шара, но его наилучшие стихотворения касаются современной жизни, которая все повелительнее заявляла о своих правах. Шамиссо написал несколько сильных боевых песен, а его «Песня ночного сторожа»: пусть будет король абсолютен, если он творит нашу волю («Und der Kdnig, absolut, wenn er unsern Willen tut»), била французских иезуитов и прусских помещиков. От слуха этого поэта не укрылось также, как массовая нищета уже стучится в ворота буржуазного общества. В своих песнях о старой прачке и собаке нищего он нашел трогательные тоны для того, чтобы воспеть жизнь бедноты.

Шамиссо ввел в немецкую литературу Фердинанда Фрейлиграта (1810—1876 г.). В своих первых стихах он тоже скользил своим упоенным от восторга взором по отдаленнейшим и наиболее чуждым областям земного шара и с ярким, красочным великолепием описывал область мировой торговли: в том самом 1835 году, когда в Германии возникла первая железная дорога. Глубокое впечатление, которое произвели уже эти первые стихотворения Фрейлиграта, объясняется тем, что они как бы распахнули окна в темной больничной палате со спертым испорченным воздухом и перед глазами больных предстал сияющий широкий мир. Впоследствии Фрейлиграт высказывал небезосновательное мнение, что уже его первый период, время воспевания львов и пустынь, представлял революционную оппозицию трусливому обществу. Но ни он сам, ни его многочисленные поклонники еще не сознавали этой стороны его поэзии. Он принял небольшую пенсию, предложенную ему прусским королем и освободившую его от забот, и вел безмятежно-радостное существование поэта на смеющихся берегах Рейна.

Ближайшим земляком вестфальца Фрейлиграта был Христиан Дитрих Граббе (1801—1836 г.), по своему дарованию наиболее выдающийся драматург тридцатых годов и один из тех великих талантов, которые были загублены жалкими германскими условиями. Таких талантов очень и очень много: все они представляют потрясающий протест против той несчастной филистерской мудрости, будто талант сумеет пробиться, как бы неблагоприятны ни были внешние условия. Если в стихотворении, посвященном своему покойному земляку, Фрейлиграт говорит, будто огонь поэзии во все времена был проклятием, то в подобной форме это неверно: Фрейлиграт, несмотря на всю борьбу, какую ему пришлось вынести, и несмотря на всю давившую его нужду, был счастливым человеком как раз в этой борьбе. Действительным проклятием, послужившим причиной гибели Граббе, была жалкая мелкогосударственность и мелкий масштаб городов, был гнет общественных отношений, от которого он никогда не мог освободиться, был упадок германской сцены, который ему, прирожденному драматургу, не давал возможности плодотворного творчества, была, наконец, его невосприимчивость к бодрому призыву июльской революции, объясняемая тем, что он, подавленный и нищий с самого детства, рано стал предаваться пьянству, благодаря которому он окончательно опустился и умер преждевременной смертью. Граббе написал ряд драм, из которых каждая свидетельстовала о блестящем таланте, но ни одна не могла приобрести национального значения.

Последнее прибежище Граббе нашел у Иммермана. Иммерман (1796—1840 г.), член одного прусского окружного суда, попытался устроить в Дюссельдорфе маленькую образцовую сцену. Она не пошла дальше экспериментов, тем более, что сам Иммерман в своих многочисленных, давно забытых драмах еще находился в полном плену у романтики. Значительнее его романы, прежде всего «Мюнхгаузен», который в одной части представляет жестокую сатиру на тогдашнюю германскую литературу, — эта часть в настоящее время будет не вполне понятна; в другой же части, в истории деревни Обергофа, Иммерман создал ряд сильных фигур, заимствованных им из деревенского мира Вестфалии. Менее известен, но высокий исторический интерес представляет другой роман Иммермана, «Эпигоны», изображающий возникающую классовую борьбу между феодализмом и индустриализмом. Однако Иммерман был не революционной натурой, а всю свою жизнь усердным старо-прусским чиновником.