Рождение новой формы

Уже в своих литературных дебютах Чехов выступил как великий реформатор прозы, хотя это осталось не замеченным ни читателями, ни критикой. Прежде всего, обращает на себя внимание четкость структурного плана его произведений. Настоящим открытием молодого автора стал принцип повторения, на котором он основывает эпическое повествование.

А. П. Чехов достигает этого эффекта за счет двух найденных им композиционных приемов: постоянного обращения к изложенному в экспозиции материалу, энергичной его разработке, выявлению, развертыванию заложенного в нем содержания и отчетливого замыкания всей структуры в некую целостность, завершенность.

Иногда этот внутренний план оказывается подчеркнутым, оставаясь, однако, не замеченным воспринимающим сознанием, потому что оно сосредоточено исключительно на внешней форме, на происходящем в рассказе, а вопрос о том, как это «что» скомпоновано, сведено воедино, представлено в отточенной художественной структуре, остроумной уже по самой своей организации, оказывался вне пределов внимания читателей и критики.

Между тем природа чеховской художественной мысли такова, что в этом-то и заключена вся «соль» авторской идеи, своеобразие ее воплощения.

Рассказ " Житейские невзгоды" , опубликованный под псевдонимом «Чехонте» в 1887 г., демонстрирует, причем в подчеркнутой, заостренной форме, эти принципы. Весь рассказ представляет собой, по сути дела, трижды повторяющийся блок одних и тех же тем, создающих ощущение стремительно нарастающего напряжения и в то же время — законченности, замкнутости художественной системы.

В первый момент темы даются в экспозиции в последовательной их смене. Все происходит в меблированной комнатке, похожей на музыкальную шкатулку, наполненной голосами, которые слышны отовсюду.

• 1. Лев Иванович Попов, мелкий чиновник, «человек нервный, несчастный на службе и в семейной жизни», путается в расчетах сумм, которые ему надлежит выплатить банкирской конторе, и считает вслух, чтобы не сбиться: «Билет стоит по курсу 246 руб., значит, осталось 236. Хорошо-с… К этой сумме нужно прибавить проценты за 1 месяц в размере 7% годовых и 1,4% комиссионных, гербовый сбор, почтовые расходы…»
• 2. За перегородкой раздаются стоны его жены Софьи Савишны, женщины крутого нрава и невоздержанной на язык, приехавшей к мужу просить отдельного вида на жительство (развода): в дороге она простудилась, схватила флюс и теперь мучается невыносимой зубной болью.
• 3. «Наверху за потолком какой-то энергический мужчина, вероятно, ученик консерватории, разучивал на рояли рапсодию Листа с таким усердием, что, казалось, по крыше дома ехал товарный поезд» .
• 4. «Направо, в соседнем номере, студент-медик готовился к экзамену. Он шагал из угла в угол и зубрил густым семинарским басом: „Хронический катар желудка наблюдается также у привычных пьяниц, обжор, вообще у людей, ведущих неумеренный образ жизни…“»

Экспозиция завершена. Наступает полоса разработки изложенных в ней тем. Банальные житейские невзгоды рождены условиями убогого, бедного существования в комнате-резонаторе, где стены не скрадывают, а словно усиливают то, что происходит за стеной у соседа или даже за потолком. Автор не введет больше ни одной подробности, какой не было бы в экспозиции, но пестрый звуковой калейдоскоп все более и более будет усиливаться, рождая трагикомический эффект.

Лев Иванович сбит с толку, голова идет кругом от чудовищной звуковой путаницы. Помогая себе, он размеренно считает вслух, пытаясь перекричать весь этот шум: «Хорошо-с, — продолжал считать Попов. — К 236 прибавить 14 руб. 81 коп., итого к этому месяцу остается 250 руб. 81 коп.». Расчеты продолжаются, они еще несколько раз будут врываться в текст, варьируя фразу экспозиции. Все реплики Попова — педантичное повторение то и дело прерываемого счета: голос его прорывается сквозь другие голоса, наполняющие невыносимым шумом маленькую комнатку. Причем голоса продолжают усиливаться crescendo, как сказали бы музыканты, все более и более увеличивая свое звучание. Раз за разом вторгаются в текст стоны Софьи Савишны, прибегающей к все более крепким выражениям в отношении мужа: «Да помоги же мне… Умирааю!»; «Бесчувственный! — заплакала Софья Савишна. — Мучитель!.. Невежа!»; «…Тиран! Убийца!» Ее крики перебиваются голосом тупо зубрящего студента; он повторяет ту же фразу, которая только что прозвучала за стеной, делая теперь энергичный нажим на отдельных словах и даже звуках, так что мы словно слышим раскаты рокочущего семинарского баса, усиливающего свое звучание в той же степени, в какой повышается тон «упреков» Софьи Савишны, обращенных к мужу: «Хронический катар желудка, — зубрил студент, шагая из угла в угол, — наблюдается также у привычных пьяниц, обжор…» , — и затем после нового перебоя голосов (размеренно, вслух, чтобы не сбиться, считающего Попова и истерически теперь уже «взвизгивающей» Софьи Савишны) накатывается новая, еще более усиливающаяся волна рокочущего баса: «Хронический катар желудка наблюдается также при страданиях печени…» .

Автор находит остроумный прием: передавая непосредственное ощущение все нарастающего потока звуков, он демонстративно-весело подчеркивает грамматическую нелепость — вместо одной буквы «р», как в первый момент появления в экспозиции рассказа фразы из учебника медицины, возникают две («Хрронический»), а затем при повторе две или даже три выделенные курсивом буквы («Хрронический… обжоррр» ). Читатель вовлекается автором в веселую игру, невольно скандируя про себя или перенося на себя раскаты баса одуревшего от зубрежки студентамедика, который, стараясь не заснуть над учебником, взбадривает себя громогласным чтением к ужасу Льва Ивановича. Вообще внимание писателя к звучанию слова громадно. Недаром Толстой признавался, что, когда он читает Чехова, он не только видит его героев, но даже слышит их голоса.

Наконец, появляется третий компонент экспозиционного материала, тоже демонстрируя нарастающую экспрессию: прежняя деталь экспозиции — мерное, назойливо однообразное движение («…казалось, по крыше дома ехал товарный поезд») заменяется преувеличенно комической, гротескно подчеркнутой мыслью: «Наверху музыка было утихла, но через минуту пианист заиграл снова и с таким ожесточением, что в матрасе под Софьей Савишной задвигалась пружина» .

Еще одна стадия движения общей композиционной системы завершена. Наступает черед третьей, заключительной части, которая врывается в повествование как стремительный перебор знакомых по экспозиции и разработке опорных элементов рассказа. Это — финал, последний взрыв, самая мощная волна, которая захлестывает своим бурным потоком героя, и — конечность, замкнутость движения всей художественной постройки.

Только сейчас экспозиционные темы, прошедшие свое динамическое развитие, даются в обратной последовательности: заключительная часть общей художественной структуры как бы накладывается на экспозиционную, повторяющиеся элементы вновь выстраиваются в последовательный ряд с небольшим изменением в компоновке двух звеньев:

1−2-3−4//3−4-2−1.

Это не просто перекличка экспозиции и заключения, а ярко выраженные черты обратной, или зеркальной, симметрии, т. е. безупречная гармоничность и завершенность целого: конечный элемент художественной структуры перебрасывает арку к первому, давшему толчок всему движению. Некоторые отступления от полной симметрии (третья и четвертая темы в экспозиции: музыкант и рокочущий семинарский бас меняются местами в финале) не заметны, не ощущаются как нарушение пропорций, так как начальная и конечная стадии рассказа отделены значительным пространством повествования.

Темы экспозиции возникают теперь уже на высшей волне своего развития, в полной мере, наконец, реализуя возможности своего роста, увиденные в них автором в первый момент их появления. Это, однако, не простое повторение, а резкий сдвиг по сравнению с тем, что было предложено читателям в начале рассказа:

Рассказ свидетельствует о том, что его комизм заключен вовсе не в ситуации, в которой оказывается герой: она скорее трагическая (Лев Иванович сходит с ума), чем смешная. Эффект комического скрыт в самой организации художественной ткани произведения, в его композиции, которая уже сама по себе — остроумная шутка, конденсатор веселой энергии. Это секрет многих рассказов Чехова. Легкость, непринужденность заключают в себе строгий расчет, жесткую, продуманную структуру текста. Обращенность же финала к экспозиции, так отчетливо проявляющаяся в «Житейских невзгодах», есть безусловный закон всего творчества Чехова.

Наконец, исключительные по своему значению новаторские приемы, найденные Чехонте и подчеркнуто выделенные в этом рассказе, но повторяющиеся во всех его шедеврах, в том числе и комического толка (скажем, «Толстый и тонкий», «Хамелеон», «Кривое зеркало», «Произведение искусства», более позднее «Без заглавия»), — сквозное развитие изложенных в экспозиции тем с тонкими эмоционально-образными связями на разных стадиях их разработки, замкнутость художественной системы, перекличка начальной и конечной звеньев композиции. Найденные писателем в его смелых экспериментах приемы, сближающие прозу с поэзией и даже с музыкой, дали основание Л. Н. Толстому сказать, что Чехову удалось выработать «свою, особую форму», какой ни у кого и никогда до него не было прежде.

• [1] Сбитый с толку шумом и волнением, он действительно ошибся, решив, что остался должен банкирской конторе более миллиона рублей!