Государство и общество на Востоке

Хотя организация устойчивой нормы взаимоотношений власти с частной собственностью была едва ли не решающей проблемой для судеб восточного централизованного государства на протяжении всей его истории, важно обратить внимание на то, что отношения аппарата власти с обществом в целом не остались без изменений. Суть перемен сводилась к институционализации и легитимизации тех форм связей, которые сложились в древности. Лучше всего это видно на примере Индии и Китая, чья история отчетливо распадается на древность, т. е. период формирования структуры, и зрелость, период ее устойчивого существования. В определенной мере это касается и Ближнего Востока, где прервавший привычную норму эллинизм был заменен исламом, возродившим и заново легитимировавшим генеральную структуру, созданную в древности, но свойственную абсолютно всем неантичным и добуржуазным обществам, пока они не были всерьез затронуты европейской буржуазной вестернизацией. Речь идет о том, что и общество восточного типа, и сформированное им авторитарное государство, централизованное либо феодальное, были принципиально отличны от общества западного типа и соответствовавшей ему другой структуры власти. Той власти, которая отражала интересы общества, а не господствовала над ним. В отличие от нее неевропейское государство с незапамятных времен всегда и везде являлось не только неотъемлемой частью неотделимого от него социума, но и вершиной его. Включая в себя социум, венчая его, оно возвышалось над ним и подчиняло его себе (в наименьшей мере это было в исламских обществах). Соответственными были и главные его функции.

Конечно, кое-какие из них — защита страны, охрана порядка, организация внешних сношений, административнотерриториальное правление, суд, взимание налогов и т. п. — вполне сопоставимы с функциями антично-буржуазного европейского государства, порой даже идентичны им. Но коренное отличие, стоит повторить, заключается в том, что в восточном обществе государство являет собой высшую и ничем не ограниченную власть, перед которой трепещет и обязано трепетать все общество, снизу доверху. В этом весь смысл разницы! И если в антично-буржуазной Европе власть зависит от баланса противоречивых тенденций в социуме, то на Востоке авторитет власти ни от чего подобного никогда не зависит. Все в конечном счете решает только сила самой власти, эффективность налаженной администрации и регулярный приток в казну гарантированной нормы дохода.

Именно такого рода стандарт веками складывался в древности. Он держался на силе традиций, опирался на сакральный авторитет богов и был нужен привыкшему к нему социуму. Нужен ради сохранения привычной и в целом благодатной для всех консервативной стабильности, ведь ослабление власти центра, проявлявшееся в феодализации, будь то древний Китая, доисламская Индия или не слишком развитые и крайне слабые государственные образования Тропической Африки, да и не только ее, всегда убедительно свидетельствовало в пользу силы власти. Феодальная децентрализация не вела к изменению принципа, привычной структуры восточного государства. Изменялись лишь масштаб и формы субординации представителей власти. Но в том-то и суть, что это изменение масштаба и появление вместо большого государства группы враждующих друг с другом мелких государств не безвредно и не безобидно для социума. Как хорошо видно на примере позднечжоуского Китая или раннесредневековой Индии, даже переходных периодов в древней истории Египта, да и по сути почти повсюду, группа враждующих государств и сепаратистские тенденции их правителей всегда создавали эффект политической неустойчивости, нестабильности, что обычно болезненно отражалось на социуме. Неудивительно поэтому, что социум объективно, да и субъективно всегда был за сильное централизованное государство. Сильное же государство, гарантируя желанную стабильность, обычно надевало на шею социуму крепкое ярмо. В итоге выходит, что социум стремился к ярму, ибо с ним привычно и к тому же есть гарантия от нежелательных случайностей, крупномасштабных бедствий.

Выработке такого рода поведения и психологии способствовала сама жизнь, но, существенно добавить, что в том же направлении на Востоке действовали и некоторые институциональные факторы. Более того, вся система основополагающих идей и институтов во всех религиозноцивилизационных традициях была в определенной степени, хотя и по-разному, ориентирована на то, чтобы поддерживать исторически сложившуюся тенденцию к сохранению существующей и гарантирующей стабильность структуры власти-собственности и вместе с тем к укреплению сильной централизованной власти восточного государства. Ислам, старательнее всех обслуживая интересы социума, справлялся с этим наилучшим образом. Конфуцианство добивалось того же посредством своих принципов, основанных на том, что этически детерминированное правление способствует процветанию, тогда как невнимание к нормативной этике ведет к гибели государства. Много хуже обстояли дела в рамках индо-буддийской цивилизации, где ослабление внимания к социополитическим и, напротив, увеличение его в сторону религиозно-трансцендентных проблем вело к утрате позиций во всем том, что касалось государства. И эти утраты, будь то Индия, Малайя или Индонезия, сразу же прибирал к рукам ислам. Но такое смещение центра тяжести от одной цивилизационной традиции классического Востока к другой при анализе ничего не меняет. Все остается на своем месте. Общество не только готово делать то, что способствует укреплению власти, но и в определенной степени заинтересовано именно в этом. Та же индийская община, в том числе и при господстве ислама, убедительно свидетельствует именно о такой готовности.

Чтобы это выглядело максимально убедительно, обратим внимание на некоторые особенности поведения и психологии восточного общества. Система социальных корпораций, которая сложилась в древности (семья, клан, община, каста, секта, цех, землячество и т. п.), с течением времени институционализировалась и приспосабливалась к нуждам государства, пока не достигла в этом смысле своего рода совершенства, что произошло именно в период средневековья. Речь идет, например, об идеально отлаженном конфуцианском административном аппарате, низовой ячейкой которого были старшие в деревнях и ответственные в рамках пятиили десятидворок, на которые нередко делилось сельское население. То же самое можно увидеть в идеально отработанной системе джаджмани, свойственной средневековой индийской общине. Да и мусульманская махалля (квартал) и некоторые другие формы организации сельского и городского населения в странах ислама отражают все ту же тенденцию. Суть ее в том, что институционализация и легитимизация ряда привычных форм социальной организации и низовой администрации способствовали устойчивости внутренней структуры, формированию эталона и идеала консервативной стабильности в рамках социума.

На страже этой нормы, этой стабильности теперь, в средние века, стояли уже не ранние формы религии, но развитые религиозные системы. И это тоже новый фактор, сыгравший свою роль и внесший свой вклад в процесс стабилизации и консервации отношений между государством и социумом. Официальное китайское конфуцианство, средневековый индуизм, ислам и буддизм в различных их модификациях — это и есть те развитые религиозные системы, о которых идет речь. Общее для всех них то, что они концентрируют свое идеологическое и институциональное воздействие именно на укреплении консервативной стабильности, в каждом случае делая это по-своему, в зависимости как от собственной доктрины, так и от обстоятельств. Санкционированные религией этические нормы были законом для средневекового восточного общества. Религиозным — или созданным равной религии системой, какой было конфуцианство, — оказывался и сам закон в таком обществе.

Пример

Лучше всего это видно на примере мусульманского шариата, которым руководствовались в своих действиях и решениях все кади мусульманского мира. Но приблизительно то же можно видеть и там, где, как в танском Китае, существовали многотомные своды законов. Казалось бы, законы эти административные и уголовные. Однако стоит познакомиться с ними поближе, чтобы убедиться в том, что они конфуцианские. Иными словами, они своим содержанием служат неколебимому авторитету конфуцианства с его вошедшими в жизнь и ставшими традицией моральными и вытекающими из них иными, в том числе пенитенциарными, нормами.

Нормы, о которых говорится, не всегда были общими и одинаковыми для всех, они могли быть различными для разных групп населения даже в рамках одного и того же государства. Там, где люди, живущие в соответствии с нормами разных религий, тесно соприкасались, у каждой религиозной общины нормы были свои, хотя, вступая в общение с представителями иной общины, все обязаны были считаться с существованием других норм, что, впрочем, никак не колебало их преданности по отношению к своим нормам. Но в любом случае сумма господствующих традиций, привычек, стереотипов выполняла роль непреложного закона, обязательного для всех. Без этого закона, без привычных норм люди просто не могли бы нормально существовать, что особенно заметно на примере анализа феномена крестьянских восстаний.

В отечественной марксистской историографии было принято считать, что эти восстания «антифеодальные», что они будто призваны были выразить недовольство народа существующим строем и служить «локомотивом истории», т. е. способствовать переходу к какой-нибудь новой «формации». Нет ничего более бездоказательного, чем подобный постулат.

Крестьянское восстание не в состоянии создать почву для какого-нибудь нового строя. Не являются они и «антифеодальными», причем не только потому, что на Востоке, как и вообще в истории, не было феодализма как формации, но также вследствие того, что восставшие крестьяне в принципе нигде и никогда не выступали против существующего строя. Направленность всех крестьянских движений на традиционном Востоке, независимо от того, какой облик эти движения принимали, какую роль играла в них религиозная оболочка, всегда была в принципе одинаковой и сводилась к решительным требованиям восстановить статус-кво, разрушенную норму.

Дело в том, что крестьяне обычно наиболее консервативны по образу и основам их жизни. Существующую норму они привычно считают приемлемой, даже справедливой, а государство в лице его представителей воспринимают в качестве гаранта такой нормы. Гарантированная стабильность в жизни крестьянина — едва ли не высшая абсолютная ценность. Конечно, это не исключало того, что в подсознании крестьянина сохранялись восходящие к первобытной древности идеалы эгалитаризма. Но идеализованные утопии подобного рода были при сохранении нормы в латентном состоянии, да и то далеко не у всех, чаще всего лишь у сравнительно бедных и обездоленных. И хотя в периоды кризисов эти эгалитарные представления порой выходили на передний план и задавали тон всему движению восставших, реальной целью движения недовольных крестьян всегда оставалось стремление к восстановлению утраченной нормы и гарантированной стабильности их существования. Поэтому крестьянские восстания не только не были «антифеодальными», но и вообще не ставили своей целью выступление против существующего строя как такового. Напротив, их целью было восстановление, укрепление, стабилизация ранее существовавшего и нарушенного в результате кризисов и злоупотреблений порядка. Корень же зла крестьяне обычно видели не в государстве, а в его нерадивых представителях на местах, которых следовало силой призвать к порядку.

Важно заметить и еще одно. В огне крестьянских движений прежде и ярче всего горели богатые хозяйства и дома. Более других страдали именно собственники, имущие, т. е. как раз тот самый слой, который потенциально представлял собой новый строй, к которому только и могли бы, по принятым в истмате ложным представлениям, стремиться будто бы «антифеодально» настроенные крестьяне. На самом деле эгалитарное равенство и восстановление попранной справедливости восставшие видели только и именно в ликвидации слоя богатых частных собственников и в восстановлении той привычной нормы, когда существуют заботящиеся о низах верхи (государство и его вроде бы придерживающиеся справедливой нормы представители на местах) и обслуживающие потребности — разумные потребности! — верхов низы, т. е. прежде всего производители-крестьяне.

Если считать, что крестьяне, о которых только что шла речь, — это и есть общество, во всяком случае массовая базовая основа восточного традиционного социума, то есть основание повторить уже высказанный тезис о том, что само общество нуждалось в безусловном подчинении его государству при непременном условии осуществления этим государством эффективной власти, гарантирующей устойчивую консервативную стабильность. А коль скоро это так, то нельзя не признать, что система политической администрации в традиционных восточных обществах базировалась на весьма прочных, фундаментальных социальных основах. Общество в лице прежде всего крестьянства (мировая деревня, как справедливо именовал Мао) не претендовало на права и правовые гарантии, не ставило перед властями требований об уважении и достоинстве. Это общество довольствовалось минимумом нормативных стандартов и выше всего ценило их незыблемость, а в конечном счете — тот самый отеческий порядок, ту самую крепкую руку с палкой, которая одна только и могла, по существующим и восходящим в глубокую древность представлениям, обеспечить столь желанную для крестьянина стабильность его существования. И хорошо известная метафора о «поголовном рабстве» на Востоке во многом справедлива именно потому, что она восходит к этой психологии, столь разительно контрастирующей с теми стандартами, что были выработаны в рамках гражданского общества в античности, при всем том, что там рядом с гражданами существовали и противопоставленные им в правовом и социальном плане рабы, причем рабы чаще всего настоящие, в полном смысле этого слова, а не по своей психологии, которая отражена в приведенной выше метафоре.