Характер реформированного культа. — Отсутствие тери-оморфизма. — Отсутствие магии. — Феоскрасия. — Жречество и литургия. — Мистерии Изиды

Начнем с того, чего они не нашли.

Не нашли они, во-первых, той особенности египетской религии, которая уже давно возбуждала их насмешки и с которой они никогда бы не примирились: обоготворение животных в виде ли придавания божественным изображениям животной или полуживотной формы" или в виде прямого поклонения разным священным баранам, котам, крокодилам и т. д. Надо, впрочем, сказать, что специальный культ Изиды и Озириса уже в своей позднейшей египетской форме был довольно свободен от этих уродливостей. Правда, Изида была для египтян, собственно, «небесной коровой» и вначале изображалась не то полной коровой, не то с коровьей головой; но до александрийской эпохи даже эта самка Минотавра не дожила. Она успела потерять и эту коровью голову и сохранить только рога по обе стороны своего солнечного диска в виде особого головного убора; таковой знали ее мемфиты, между тем как александрийцы видели в ней только свою родную Деметру, без всякого намека на ее бывшее коровье естество. Сарапис, даром что «Озирис-Апис», оставил себя как Аписа (т. е. быка) в Мемфисе; Александрия по всему миру распространила его таким, каким его — т. е., собственно, не его, а синопского Плутона, — изваял Бриаксид. Их сын Гор — да, тот неизменно представлялся с головой кобчика, поскольку ему не давали головы павиана, что было еще менее утешительно; зато Александрия его совсем оставила в покое в его взрослом подобии и ограничилась Гором-младенцем, Наг— pe-chraty по-гречески Гарпократом, который был представляем обыкновенным человеческим младенцем либо у матери на руках, либо отдельно. В первом случае получилась красивая и знаменательная группа, богиня-мать с божественным младенцем; греку предоставлялось вспомнить о Деметре с ее питомцем, дитятей Метаниры, или Иакхом, пока не наступили времена, признавшие за этой группой еще более священное значение, — времена, продолжающиеся и поныне. Самого Гарпокрята египетский реализм не постеснялся бы изобразить прямо сосущим свой палец, но ради греческой благопристойности пришлось ограничиться приложением этого пальца к губам, причем получился новый, красивый символ: символ молчания, приличествующего посвящаемому в таинства Изиды.

Не нашли они, во-вторых, и той разветвленной заупокойной магии, которая составляла славу египетской Изиды как волшебницы среди богов и внешними символами которой была сложная мумификация покойников и даваемая им на тот свет «Книга мертвых» из ста с чем-то глав. Книга мертвых не была переведена по-гречески, а греки-поклонники Изиды были хоронимы по своей родной обрядности, т. е. или погребаемы в земле, или сжигаемы. Это было очень важной реформой: признавалось, что сохранение тела не было условием для благоденствия души на том свете. Конечно, давления и тут не производилось никакого: если в самой Александрии грек-поклонник Изиды считал более надежным, чтобы его по смерти мумифицировали на египетский лад, то это было дело его и его родственников; мумии с греческими надписями в самом Египте нам сохранились. Но через море этот обычай за Изидой не последовал: культ этой богини в прочем греко-римском мире мы должны себе представить без мумий и сопряженной с ними загробной магии. Это не значит, впрочем, что Египет вовсе обошел Грецию этим роковым даром: магия попала в Грецию, мы это еще увидим, и притом благодаря обаянию Изиды. Но это было второй волной, пошедшей от Египта, и александрийская религия Тимофея в ней неповинна.

Зато вот что они нашли.

Во-первых, каждый грек, откуда бы он ни происходил, нашел в Изиде свою родную богиню, в Сараписе — своего родного бога. Что Изида была Деметрой, это мы уже видели; но она же была Афродитой Морской для коринфского купца, которого она благословляла в опасный путь через Архипелаг; она же ГеройВершительницей охраняла брачную жизнь замужних женщин, она Артемидой облегчала их родильные муки и так далее; даже с Великой Матерью она дала себя отождествить, когда прозелитизм также и этой анатолийской богини повел к ее столкновению с ней. Столь же всеобъемлющим божеством был и ее супруг Озирис-Сарапис. Его кумир, как мы видели, изображал его, как Аида-Плутона; но этот бог не пользовался в Греции особенно распространенным культом и даже в самом Элевсине играл довольно второстепенную роль. Там мужским членом троицы был, как мы видели, Дионис; и действительно, Диониса признал в Озирисе еще Геродот задолго до учреждения александрийского культа. Это значение осталось за Озирисом-Сараписом и впредь, причем орфики могли припомнить, что и их первозданный Дионис-Загрей был растерзан Титанами, как Озирис — Тифоном, и молиться на том свете, чтобы «Озирис уделил им холодной воды» памяти и сознания. Но кроме того, он был по своему первоначальному значению Гелием-Солнцем, и это значение со временем опять станет преобладающим — недаром он, явившись во сне царю Птолемею, в пламени вознесся к небесам. Он же и Посейдоном охраняет пловцов во время их плавания; он Асклепием исцеляет ищущих его помощи больных; он, наконец, превышает всех остальных богов своей силой, будучи Зевсом, супругом Изиды-Геры: «един Зевс-Сарапис», читаем мы много раз на передающих его любимое изображение резных камнях. «Един Зевс-Сарапис» — стоит запомнить эту формулу: она характерна и для этой эпохи, стремящейся уже к единобожию в иной форме, более простой и откровенной, чем та, в которой осуществила эту идею и исконная греческая религия, и позднейшая религия Деметры. Нам сохранена легенда, что в самый момент возникновения александрийского культа кипрский царь Никокреонт, обратившись к новому богу с вопросом, кто он, получил от него ответ: «Небо — моя глава, море — мое чрево, в землю упираются мои ноги; мои уши реют в воздухе, мои очи сияют солнцем». Это не очень наглядно, но идея Сараписа-всебога выражена ясно.

После древнегреческой радуги божественных проявлений, после собирания богов под укромной сенью Деметриных таинств эта феокрасия — «смешение богов» — была следующим неизбежным шагом. Культ Изиды первый его совершил; при данном настроении эллинизма это был один из залогов его успеха.

Во-вторых, верующие нашли в культе Изиды и хорошо организованное, сильное и умное жречество, естественное наследие фараоновского Египта… Подлинно ли они его искали? Можно подумать, что вначале дело обстояло наоборот. Материалистически рассуждая, можно сказать, что жречество было, что оно требовало значительных затрат и что необходимостью изыскать соответственные средства объясняется поразительный прозелитизм культа Изиды. Готов согласиться, что часть правды этим высказана; но интереснее другая. При многочисленности жреческого персонала было возможно гораздо более интимное, личное отношение жреца к посвящаемому, чем в древнегреческих культах с их немногими жрецами и жрицами; то, что там было случайным явлением, здесь могло стать правилом. Я нарочно не привлекаю самого подробного и яркого описания культа Изиды, которое нам сохранилось — одиннадцатой книги «Метаморфоз» Апулея: будучи написана к концу II в. по Р. X., эта книга изображает нам этот культ в его последнем римско-вселенском фазисе и, несомненно, содержит элементы, чуждые эпохе эллинизма. Но позволительно будет сослаться на слова героя о посвятившем его жреце, на его сыновнюю к нему нежность и сыновнее почтение — несомненно, представление о жреце как о духовном отце впервые осуществляется в культе Изиды. А что это значит, это поймет всякий.

Но кроме того, многочисленность жреческого персонала допускала и большую торжественность религиозных церемоний… Более внушительную и радостную, чем древнегреческие процессии и хореи, чем ночь Дионисий и игры посвященных на светозарном лугу элевсинской Деметры? Этого бы я не сказал; но эпоха эллинизма вообще склонна заменять всенародную соборность виртуозностью специалистов, — ив искусстве, и в агонистике, и в религии. И в этом отношении жреческое богослужение с народом в качестве зрителя, а не участника, пожалуй, соответствовало новым требованиям. Не буду и здесь предвосхищать того изложения, которое должно найти себе место в пятом очерке, оставлю нетронутым описание Апулея; но и геркуланские фрески, относящиеся именно к эллинизму, в связи с литературными свидетельствами открывают нам многое. Служба Изиде была прежде всего постоянной: была утренняя служба «открытия дверей» храма, была и пополуденная. Открытие дверей… а древние греки его не знали? Нам случайно сохранился стих из потерянных «Жриц» Эсхила:

Благовествуйте! Мелиссы вблизи, дабы дом Артемиды открыть нам.

Если присутствующие приглашаются соблюдать благовещее настроение (euphemia), в то время как жрицы Артемиды, мелиссы (пчелы), будут открывать ее храм, то, значит, это открытие было богослужебным актом. Да, мы многое знали бы лучше, если бы нам было сохранено побольше творений этого питомца элевсинской Деметры. Но и теперь мы можем сказать, что и другой питомец той же Деметры, Тимофей элевсинский, знал, что он делал, вводя лишь такие обряды, которые имели параллели себе в исконно греческом богослужении.

Все же они были, по-видимому, в культе Изиды значительно сложнее. В закрытый еще храм входили прислужницы, ?будили" ее приветственной песнью, причесывали, одевали и затем лишь открывали храм, чтобы она могла принять своих почитателей. Завеса распахивалась; взорам верующих представлялась богиня. Без сомнения, ее утренняя служба состояла в значительной степени в исполнении пеанов — они так и называются — в честь нее, вроде тех, которые для нее сочинил Деметрий Фалерский, поэт-философ; знаем еще, что молитвы сопровождались потрясанием «систра», звонка особой конструкции, по своему значению вряд ли многим отличавшегося от того, которым поныне сопровождается католическая литургия. Каково было содержание вечерней службы, мы не знаем; вряд ли, однако, можно сомневаться, что песни и систр находили себе место и здесь.

Это была ежедневная служба, но кроме нее Изида имела свои ежегодные праздники. Опять-таки не будем предвосхищать того, что нам подлинно известно только для эпохи Римской империи: мы не можем быть уверены в том, что веселый всенародный праздник «корабля Изиды» существовал уже в нашу. Но зато несомненно существовал праздник мистерий Изиды; и эти мистерии — это и было то третье и главное, чего в ее культе искали верующие.

Главным оно было, конечно, и для Тимофея, влившего дух своего родного элевсинского культа в мистический культ египетской богини. И здесь душа посвящаемого настраивалась созерцанием священной драмы, героями которой были Озирис и Изида, а содержанием — страдание, смерть и воскрешение первого, горестные поиски и самоотверженный подвиг последней. Посвящаемый переживал вместе со страдальцем странствие через ужасы мрака к блаженству вечного света.

«Я дошел до пределов смерти, я коснулся своей стопой порога Персефоны; пройдя через все стихии, я вернулся обратно; среди ночи я увидел солнце, сверкающее своим белым светом; к богам и неба, и подземной глубины я подошел и вблизи сложил им дань своего благоговения», — так говорит герой Апулея; и кто читал изображение элевсинских таинств в «Лягушках» Аристофана, тот знает, что в кратком рассказе Апулея, по крайней мере, столько же греческого, элевсинского, сколько и египетского.

Такова была религиозная реформа Тимофея, проведенная им по почину царя-эллина Птолемея Спасителя, при дружелюбном содействии слуги Изиды, эллинствующего жреца Манефона. Ее последствия были неисчислимы. Благодаря ей, Изида действительно завоевала весь культурный мир: да, но это была эллинизованная Изида: египетские украшения, которые она взяла с собою с берегов Нила, так же мало изменили ее эллинское естество, как и «канопские» узоры третьего помпеянского стиля — его эллинскую основу: в своеобразных, но все же не древнеегипетских льняных ризах — жаждущих мистического откровения поклонников утешала все та же Деметра элевсинская, богиня тайн о синем покрове.

И все же одна разница была — разница крупная, решающая. Боги греческого Олимпа чуждались подземной тьмы; мы видели — прощаясь с жизнью, грек переходил под власть других богов и других законов. Здесь было не то: Сарапис главой витал в эмпирее, а стопами попирал подземные глубины; отдавшийся ему при жизни поклонник и здесь и там пользовался его неизменным покровительством. Основное различие в греческом пантеоне, различие олимпийских и хтонических богов, собиралось исчезнуть из сознания верующих, готовя путь Тому, Чья все превосходящая власть одинаково объемлет и земной, и загробный мир.