Вторая. 
Мохаммед до бегства

Юность Мохаммеда. — Он женится на Хадидже. — Его темперамент и характер. —

Болезнь, которой он страдал. —

Его первое видение. — Он выступает как Пророк. — Первые мусульмане. — Обращение Омара. — Парод остается безразличным. — Аристократия мекканская: Абу-Софъян и Валид-ибн-Могйра. — Первое бегство мусульман в Абиссинию. — Мохаммед признает Аллат, ‘Оззу и Манат. — Его преследует Абу-Лахаб. — Мохаммед в Таифе. — Он находит поддержку у мединцев. — Его хотят убить. —

Бегство в Медину.

л _ о мусульманскому преданию, Мохаммед родился 20 апV ш Р^еля 571 года в Мекке; но эта дата чисто условная: сам V Мохаммед, вероятно, никогда не знал настоящей. Прежде чем ребенок родился, отец его Абдуллах, который отправился в Сирию с мекканским караваном, на возвратном пути заболел и умер в Медине 25 лет от роду. Не много он оставил своему единственному сыну: его имущество состояло только из пяти верблюдов, нескольких овец и одной рабыни; все вместе на наши деньги стоило рублей семьсот-восемьсот. Что же касается самой семьи, к которой принадлежал отец Мохаммеда, то известным значением она в Мекке пользовалась и в ее обладании находился знаменитый колодец Замзам, причем именно за ней оставалось право черпать оттуда воду, чтобы поить пилигримов; но она не принадлежала ни к самым знатным, ни к самым могущественным: у нее совсем мало было союзников (Ьал1ф) и клиентов (MawXa)¹, числом которых и можно измерить могущество той или другой из тогдашних семей.

Шести лет от роду Мохаммед лишился и матери своей Амины — женщины, по-видимому, с очень нервным и легковозбудимым темпераментом. Сироту приютил у себя его дед ‘Абд-аль-Мотталиб; он очень был расположен к ребенку и заботился о нем более, чем даже о собственных детях, два года спустя, когда в свою очередь умер дед, Мохаммед перешел на попечение своего дяди Абу-Талиба, человека великодушного, но бедного до такой степени, что обеспечить все нужное для своей семьи он не мог. Мохаммеду, таким образом, пришлось самому заботиться о своем пропитании. Он сделался пастухом и, но целым дням не видя человеческого лица, присматривал за козами и овцами жителей Мекки; в глазах арабов это ремесло унизительное, так что обыкновенно оно предоставлялось и предоставляется женщинам и рабам. Заработная плата, которую получал Мохаммед, была самая ничтожная; поэтому он, чтобы пропитаться, собирал также съедобные ягоды циссового винограда^[1][2].

На 24-м году жизни (594) он поступил на должность приказчика, путешествующего с караваном, к одной богатой вдове, Хадйдже, которая была уже замужем два раза и вела большую караванную торговлю. Мохаммед ей так понравился, что она предложила ему свою руку. Хадиджа была уже немолода и приближалась к сорокалетнему возрасту, но чего ей недоставало в смысле прелести и молодости, вознаграждалось ее состоянием, и Мохаммед, который меньше всего мог рассчитывать на блестящее будущее, принял ее предложение с благодарностью. С ее стороны это был брак, основанный — безусловно — на любви и уважении; но и Мохаммед ответил на ее чувства взаимностью. Даже много времени спустя после ее смерти он имел привычку расхваливать ее добродетели и, но временам зарезывал барана, чтобы раздать его мясо бедным в память Хадиджи. Айша, на которой он женился только через три года по смерти Хадиджи и при которой он имел шесть других жен, не раз говорила, что ни к какой женщине она так не ревновала мужа, как к покойной Хадйдже, потому что эту «беззубую бабу» он всегда выставлял лучшим образцом ее пола^[3][4]. Но и Хадиджа, наверное, превосходила умом и развитием всех женщин своего времени. Мохаммед не перестал, однако, зависеть от нее; она имела благоразумие сохранить управление своим имуществом и давала мужу только то, что ему было необходимо или что ей хотелось дать ему в подарок. От их брака родилось шестеро детей: четыре девочки и два мальчика; мальчики вскоре умерли.

Освободившись таким образом от угнетающих забот о хлебе насущном, Мохаммед, по мере того как делался пожилым, подвергся зато иным беспокойствам. Во многих отношениях Мохаммед отличался от своих земляков. Он, в противоположность большинству их, не был практическим человеком, который умеет холодно рассчитывать, отличается прекрасным настроением духа и мощью и интересуется исключительно своим настоящим. Наоборот, Мохаммед мало был пригоден для обыкновенных житейских занятий; даже почувствовавши себя Божьим посланником, он отдавался под руководство своих друзей во всех делах, которые не имели отношения к религии. Это был мечтатель — явление очень редкое у арабов. Его темперамент, унаследованный, как кажется, от матери, отличался чрезвычайной нервностью; обыкновенно он бывал в меланхолическом, задумчивом и неспокойном состоянии; говорил мало и никогда не говорил без надобности¹. Неприятных запахов он не переносил. Когда бывал больным, плакал и рыдал, словно дитя. Вместе с тем он обладал живым воображением и увлекался не то чтоб возвышенным, как это часто повторяют, — он-то ведь никогда не мог понять, что есть на самом деле высокое, — нет, увлекался торжественностью и высокопарностью. Известно, что люди именно такого характера больше всех склонны к религиозным идеям. То же было и с Мохаммедом: он любил толковать с другими о религиозных вопросах — толковать с евреями, христианами^[5][6], ханифами, а среди последних — особенно с Зейдом-ибн-‘Амром, которого не могли удовлетворить ни иудейство, ни христианство, который всенародно отверг также религию своих соотечественников и пустился в далекие странствования, чтобы где-нибудь напасть на след истинной веры, и который в данное время жил в изгнании на горе Хыре¹. Мохаммед скоро усвоил то, чему учили ханифы, а так как полученное им представление о Боге он не мог совместить с существованием идолов, то начал сперва сомневаться в них, а затем и совсем стал их отрицать.

Такая точка зрения не была исключительно его личной чертой: из его соотечественников многие думали так же, как и он. В одном только пункте Мохаммед пошел дальше других — именно в том, что счел себя Божьим посланником^[7][8][9] и провозгласил себя таким. Каким же образом он дошел до такого убеждения?

Рискуя заслужить упрек в материализме, мы должны всетаки сказать, что объяснение этого явления нам ну ясно искать в болезни, которой подвергся Мохаммед. Прежде ученые полагали, что у него была падучая, но последний историк Мохаммеда доктор Шпренгер, который является не только ориенталистом, но и медиком, определяет болезнь Мохаммеда как мускульную истерию^[10]. В такой степени, в какой болезнь эта проявилась у Мохаммеда, она иногда встречается и в наших странах у женщин, гораздо реже — у мужчин. У него были приступы, пароксизмы. Если приступ бывал слабый, то за ним следовали те расширения и сокращения мускулов, которые и свойственны этой болезни. Язык и губы тряслись; глаза в течение некоторого времени вращались то в одну, то в другую сторону; голова качалась, так сказать, автоматически. В то же время больной испытывал головные боли. Если приступ бывал силен, то, наоборот, болезнь проявлялась в столбняке; больной падал на землю, лицо его покрывалось горячим румянцем, дыхание делалось затрудненным. Сознания, по-видимому, он не терял, а в этом-то и заключается разница между его припадками и падучей. Одна из особенностей мускульной истерии — та, что она способна принимать мнимую внешность других болезней. Она — настоящий Протей^[11][12], который появляется то под видом жестокого воспаления легких, то под видом воспаления в сердце, влекущего за собой, казалось бы, неизбежную смерть через несколько часов, то под видом удушливой астмы. Присутствующие встревожены, но стоит присмотреться поближе, как выясняется, что источник этих страшных явлений не что иное, как незначительная истерия; за ней следуют возвращение здоровья и веселость с такой же быстротой, с какой у детей смех сменяет слезы. Так как в Аравии господствующей болезнью оказывается перемежающаяся лихорадка и всякое расстройство здоровья сопровождается там лихорадкой, то припадки Мохаммедовы принимали обыкновенно форму лихорадки. Лицо его бледнело, он чувствовал озноб и дрожал, пока наконец крупные капли пота, выступавшие на лице, не свидетельствовали, что наступил кризис.

Что для нас особенно важно, так это психические симптомы истерии. В большинстве случаев она — гораздо больше болезнь душевная, чем телесная; болезнь скорее существует в воображении, чем в действительности. Истеричные женщины нередко вдруг вылечиваются плясовой музыкой или тому подобными развлечениями. Главное влияние истерия оказывает на характер. «Истеричные люди, — говорит знаменитый Шёнлейн, — все более или менее расположены ко лжи и обману»^[13]. В известной степени они обманывают самих себя; тем не менее очень трудно определить границу, до которой доходит их самообман; другими словами, у них почти никогда нельзя отличить самообман, жертвой которого они делаются, от обмана. А отсюда следует, что почти нет возможности узнать, верил ли в свое посланничество Мохаммед в течение последнего периода своей жизни (относительно первого периода нет сомнения) или не верил. Есть почти одинаково сильные доводы и за и против.

Истеричные люди, кроме того, бывают вообще очень чувственны и большие энтузиасты. Таким был и Мохаммед. Истерики способны видеть сны наяву; у них бывают галлюцинации, видения, экстазы; те мысли, какие они высказывают в этом состоянии, пожалуй, могут и не выдерживать здравой критики. Однако они обладают какой-то особенной свежестью и высотой и выражаются с таким жаром и с такой уверенностью, что кажущаяся оригинальность, в которую они бывают облечены, немедленно вызывает к себе доверие во многих людях. Мы говорим «кажущаяся оригинальность», потому что всякие такие откровения запечатлены все же духом того общества, среди которого живут вдохновенные люди; последние выражают этот дух лишь яснее и сильнее, чем мог бы это сделать обыкновенный человек.

У некоторых наиболее известных духовидцев способность иметь видения проявилась уже совсем поздно. Сведенборгу, например, было уже пятьдесят восемь лет, когда с ним случилось его первое видение¹. Мохаммеду также перешло за сорок². В.

• 1 Эммануил Сведенборг (1688—1772), родом швед — едва ли не самый замечательный из теософов новых времен, основатель секты «Сведенборгиан». Сведенборгская церковь распространена главным образом в Англии и Северной Америке: к концу XIX века в Англии насчитывалась 81 сведенборгская община, а в Соединенных Штатах — 116; из свсденборгиан русских можно отметить покойного психолога проф. Юркевича (в Московском университете) и известного писателя В. Даля. В области сведенборгской теологии особенно замечательна замена Троицы (в которой Сведенборг видел грубое трое божие) одним Иисусом Христом, в природе которого, однако, надо признать три свойства (божественное, божественно-человеческое и божественно-природное). С философской стороны учение Сведенборга представляет аналогию с некоторыми системами гностицизма и еврейской каббалой. По образованию Сведенборг был ученый-натуралист, но, подвергшись видениям, он начал во всех областях и во всех явлениях природы видеть особый мистический смысл. Сведенборг переносился духом в небо, в ад, в промежуточный мир духов, наблюдал и дьяволов, и добрых ангелов, виделся и беседовал со многими лицами, недавно или давно умершими; свои откровения он излагал в многочисленных сочинениях. Первое его видение, в 1745 году, произошло в одном лондонском трактире, в отдельной комнате. Будучи голоден, он с аппетитом начал обедать, как вдруг комната наполнилась туманом, на полу появилось множество гадов и туман перешел в густую тьму. Когда тьма рассеялась, гадов не было и в углу комнаты, среди яркого сияния, Сведенборг увидел сидящего человека, который грозно сказал ему: «Нс ешь так много!» Сведенборг лишился зрения. Когда оно возвратилось, в комнате никого не было, и Сведенборг в испуге поспешил домой. Ночь и другой день он провел без еды, в размышлении, и на следующую ночь он увидел того же человека, в сиянии, в красной мантии, и услышал от него, что он — Христос, который будет диктовать Сведенборгу разъяснение внутреннего и духовного смысла писаний. По-русски о Сведенборге см. сжатую статью Бл. Соловьева в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, полутом 57. Сближение с Мохаммедом проведено у Шпренгера, I, 275—286 (ссылка здесь, как и везде, делается на 2-е изд.).
• 2 Есть некоторые довольно сбивчивые свидетельства (отрицаемые, например, А. Мюллером, История ислама, СПб., 1895, т. I, с. 49, и самим это время он был погружен в свои религиозные размышления; бессмертие, вечность загробной кары и награды — вот вопросы, которые его занимали, и сновидения не раз тревожили его сон.

В таком-то возбужденном настроении духа он — нельзя с точностью сказать, когда именно — жил со своей семьей на горе Хыре, которая лежит на расстоянии одного часа ходьбы от Мекки. Его душевные волнения, обуревавшие его уже шесть месяцев, не переставали бушевать. Он часто молился и постился, что, как известно, еще сильнее предрасполагает к видениям. Ему не хотелось встречаться с людьми, он стремился оставаться наедине, и в этом глухом месте он мог, никем не тревожимый, предаваться своим размышлениям^[14][15]. И окружающая обстановка не могла вызвать в нем светлого настроения. В той местности почти нет зелени, видны лишь голые уступы скал, крутые горные обрывы и зияющие пропасти. Здесь нет журчащих ручейков, которые могли бы ласкать слух; здесь не приходится ступать по зеленой траве, здесь не попадаются цветы, которые могли бы развеселить взор, и усталый путник здесь не найдет прохладной тени. В долинах лежат громадные камни и глыбы скал, скатившиеся с высоты гор; ослепительный блеск солнца отражается от них с такою силой, что почти ожигает взоры тех, кто на них смотрит; они накаляются до такой степени, что если ступить по ним, то нога покрывается волдырями. Местность действительно вполне подходящая для видений.

Там-то и произошел у Мохаммеда его первый экстаз. Остроконечная гора Хыра, которая одиноко возвышается над окружающими горами, сделалась, таким образом, «Джабаль-аннур» — «горой света».

Мохаммеду явилось во сне сверхъестественное существо¹. Предание называет его Гавриилом, но в Коране оно именуется «верным»^[16][17] «существом великой силы»^[18], а то и «Святым Духом»^[19]. Архангел Гавриил упоминается только при более поздних наитиях, бывших у Мохаммеда уже в Медине, и поэтому более чем вероятно, что в первом откровении имеется в виду именно Святой Дух. Но кто бы ни было это сверхъестественное существо, оно с силой набросилось на Мохаммеда и сказало: «Ыкра'!» По поводу этого слова «ыкра'» существует множество толкований. Значительным числом мусульман оно было принято в его обыкновенном значении «читай», а это заставило их прибавить без всякого основания, что Дух показывал кусок парчи, покрытый начертаниями, которые Мохаммед и должен был прочесть^[20]. Один немецкий ученый решил было, что слово «читай!» надо понимать в смысле «читай священные книги евреев и христиан»^[21]; но такое толкование не согласуется с тем фактом, что Мохаммед, по собственным словам, всегда черпал свои сообщения не из какой-нибудь книги, а из непосредственного откровения. Есть другое толкование, гораздо более доказательное и основанное на убедительных сообряжениях; согласно этому толкованию слово «ыкра'» значит «проповедуй»¹. С ним согласиться мы можем^[22][23], и соответственно этому мы понимаем и ответ Мохаммеда: «Я не читатель», т. е. «Я не проповедник» (я не умею проповедовать). Сверхъестественное существо напало на него снова и повторило: «Ыкра*!» Мохаммед упорствовал. Тогда Дух вновь произнес свое приказание третий раз.

До сих пор мы охотно принимаем мусульманское предание; но зато мы полагаем, что европейские ученые, против своего обыкновения, показали себя несколько легковерными, поддерживая уверение благочестивых мусульман, будто Дух не только произнес в третий раз слово «ыкра'», но прочел также пять первых стихов 96-й суры. Мусульманское предание в таких случаях, как данный, заслуживает мало доверия: к тому л<;е, по другому сказанию^[24], упомянутые стихи сообщены были в откровении только в Медине. Если спросить, уместны ли они были в первом видении Мохаммеда, то, я полагаю, ответ должен быть отрицательным. Ведь вот эти стихи:

• 1. Ыкра' во имя Господа твоего, который создал
• 2. Создал человека из комочка крови.
• 3. Ыкра', Господь твой Преблагий,
• 4. Который даровал знание^[25][26] посредством пера,
• 5. Научил человека^[23]* тому, чего (человек) раньше не знал.

Из этих стихов два последние доказывают, как мне кажется, достаточно ясно, что в 96-й суре «ыкра'» имеет свой обыкновенный смысл «читай»; другие же объяснения этого места (Нёльдеке, Шпренгера) крайне натянуты и насилуют текст. А от себя я еще спрошу: заключается ли в этих стихах смысл посвящения Мохаммеда в достоинство пророчье? Ведь, право, если Дух не имел сказать ничего получше, то он спокойнехонько мог бы и не приходить: какого б невысокою мнения мы ни вздумали быть о Мохаммеде, все же нельзя допустить, чтобы подобные слова могли его тронуть. Эти стихи — не что иное, как побуждение к чтению, т. е. к чтению Корана, но не к Мохаммеду они направлены, а к какому-нибудь другому лицу, не желающему верить или полуобращенному. А что предание относит их к первому видению Пророка, это объясняется легко. Мусульманам I века хижры было известно только, что Дух сказал: «Ыкра'!», а они от себя решили, что он должен был добавить еще что-нибудь и что все его эти слова находятся в Коране. Раз возникло такое предположение, то остановиться можно было только на суре 96-й, потому что, за исключением еще одного места, уж безусловно не подходящего (XVII, 15), 96-я сура есть единственное место из Корана, где попадается слово «ыкра'»^[28].

Но каковы бы там ни были подробности, все дело надо представлять себе в общем вот как. Мохаммед, погруженный на горе Хыре в свои религиозные размышления, думал о том, как бы распространить ханифскую веру среди своих соотечественников; но он не знал, есть ли у него для этого достаточно дарования и силы. В то же время он изнурял плоть, а его окружала однообразная и ужасная природа; этим все более и более возбуждалось его воображение; его мысли и мечты преследовали его даже во сне; на него нашла тоска, кошмар — он вообразил, что слышит с неба божественное повеление.

Во всяком случае он еще сам не вполне убедился в своем призвании. Он надеялся, что Дух посетит его вновь, но ничего подобного не было. Мохаммед должен был в течение тех дней выдержать страшную внутреннюю борьбу. Одинокий бродил он в сумрачных долинах. Галлюцинации, от которых он, по-видимому, страдал и раньше, усиливали тоску. Ему казалось, что он слышит зов; он оборачивался во все стороны, но никого не видел. Он и сам принимал себя за бесноватого (маджнун). Его страдания становились настолько нестерпимыми, что он наконец почувствовал усталость от^: жизни. Желая покончить со всем этим, он начал взбираться то на гору Сабир, то на Хыру с намерением броситься в пропасть. Только новое видение могло бы вернуть покой его душе, и вот оно таки явилось, успокоило Мохаммеда и уверило его, что он не сумасшедший, а наоборот — предназначен для исполнения высокого призвания и что его ждет преславная награда. Услышав слова Духа, Мохаммед упал на землю. Вслед за тем он поспешно вернулся туда, где остановились его домашние. Он был изнурен и чувствовал, что приближается истерийный припадок. Поэтому первые его слова были: «Закутайте меня, закутайте!» Это сделали и взбрызнули ему лицо водой. От припадка избавил его Дух и сказал суру (74-ю):^{[29][30][31][32]}

• 5. От скверны¹ убеги,
• 6. Не твори добра с целями корыстными,^[33][34]
• 7. Ради Господа твоего — терпи.

После этого наития, говорит предание, откровения следовали одно за другим непрерывно^[35]; это значит, что с тех пор Мохаммед, уже и не дожидаясь появления Духа или галлюцинации, прямо принимал голос, который заговорит внутри его, за божественное наитие^[36].

Мохаммед в эту пору был вполне искренним; это не подлежит никакому сомнению. Он в свои видения и в свое божественное посланничество веровал так же твердо и искренно, как Павел или кто угодно. Грубый самозванец не был бы в состоянии основать религию, которую приняли миллионы людей и которая сделалась религией всемирной; без твердого и внутреннего убеждения Мохаммед никогда бы не мог стойко выдерживать в течение больше чем десяти лет те оскорбления и опасности, которые его ждали.

Вера влечет за собою веру: Мохаммед мог видеть это на своей семье и друзьях^[37]. Прежде всех уверовала его жена Хадиджа. Она с тех пор стояла при своем муже как ангел-хранитель; она его утешала, когда над ним смеялись, ободряла его в минуты страданий и преследований; укрепляла, когда он падал духом. После нее уверовали их дочери, равно как и Алий, младший сын Абу-Талиба, дяди Мохаммеда; это был десятилетний мальчик, которого Мохаммед в голодный год принял к себе, чтобы облегчить хоть немного положение своего дяди. Затем уверовал раб Зейд; нельзя сказать наверное, был ли он уже тогда отпущен на волю и усыновлен Мохаммедом. Самый задушевный друг Пророка богатый купец Абу-Бекр, которому Мохаммед поверял свои думы, когда искал истинной веры, и который пользовался доверием и уважением вследствие своей прямоты и степенного характера¹, в Мохаммеда немедленно уверовал, и Мохаммед впоследствии часто говаривал: «Все более или менее колебались, пока признали меня за Божия посланника, только Абу-Бекр не колебался». Абу-Бекру предание приписываег пять первых важных обращений^[38][39]; это, по-видимому, преувеличение; но во всяком случае Абу-Бекр усердно принялся распространять новую веру^[40] и охотно жертвовал для этого даже деньгами^[41]. Как бы то ни было, оказались и другие лица, которые признали Мохаммеда; это были прежде всего два молодых человека, один шестнадцати, другой семнадцати лет, а именно — Зобейр, родственник и Пророку и его жене, и Са‘д-ибн-Абй-Ваккас, другой Мохаммедов родственник; далее — купцы ‘Абд-ар-Рахман-ибн-‘Ауф и Тальха; уверовал ‘Осман-ибн-Ма‘зун, мрачный энтузиаст, который еще до своего обращения никогда не пил вина и намерен был оскопить себя и бродить, но миру кающимся странником¹; присоединился и ‘Осман-ибн-‘Аффан (впоследствии третий халиф), человек приятной внешности, с изящными манерами, — он принял веру, чтобы таким путем получить руку прекрасной Рокайи, дочери Мохаммеда^[42][43]. Прочие последователи были почти все чужаки, рабы и женщины^[44]. Вера в единого Бога и мысль о воздаянии пробудили во многих потребность в откровении и в руководителе — Мохаммед со своими вещаниями мог удовлетворить этой потребности, а в болезненных его припадках люди, как и сам он, усмотрели прямое доказательство его божественного посланничества^[45]. На обращение женщин имела, по-видимому, большое влияние Хадиджа, которая пользовалась значительным почтением. В пятый год откровения (615) новую веру принял также Омар. Это был юноша 26 лет^[46], мощного телосложения и такого огромного роста, что в толпе выдавался над всеми целой головой. Вместе с тем Омар был ловок и получил прозвище «человека о двух руках», потому что левою рукой умел владеть с таким же искусством, как и правой. В ею могучем теле жил здоровый дух. Он обладал верным взглядом, пылкой решительностью, был непоколебим, отважен, а если исполнял задуманное, то даже жесток¹. С этими качествами у него соединялась прямота, и хотя под его открытостью скрывалась и тонкость ума, он все-таки далек был от эгоизма и никогда не руководился своими личными интересами. Обращение такого человека в ислам было настолько важно, что нет ничего удивительного, если предание приписывает это чуду. Упомянутое предание мы ради его поэтического интереса сообщим здесь^[47][48].

Мохаммед, говорит предание, обратился к Аллаху с молитвой — поднять значение ислама присоединением Омара или смертельного Мохаммедова врага Абу-Джахля. Молитва Мохаммеда была услышана. Омар шел как-то, вооруженный мечом. Один зохриец, встретившись с ним, спросил его:

• — Куда это ты идешь, Омар?
• — Хочу разыскать Мохаммеда, этого сабеянина, который расстроил наше старинное согласное житье, считает наших мудрецов за сумасшедших, презирает нашу веру и хулит наших богов. Хочу убить его.
• — А ты разве не боишься мщения Хашимитов и Зохритов?
• — Пожалуй, и ты принял сабейскую веру, а бросил ту, в которой родился? — насмешливо спросил Омар.
• — Ну, это б еще не диво — а не знаешь ли ты дива подивнее? Чем заботиться о вере моей, смотрел бы ты лучше, во что твои ближайшие родные веруют.
• — Мои ближайшие родные? Про кого ты говоришь?
• — Да про твою родную сестру Фа ты му и ее мужа Са’йда. Они сделались мусульманами, учениками Мохаммеда. Займись-ка лучше ими, чем мной.

Взбешенный, Омар побежал к дому своего шурина. У Са- ‘йда и его жены как раз сидел Хаббаб, один из верующих, и читал им суру ТГ (20-ю в Коране)^[49]. Он тотчас же спрятался, едва заслышал шаги Омара. Омар вошел.

• — Что это за шушуканье слышалось мне?
• — Мы сообщали друг другу всякие новости.
• — Сомневаюсь. Думаю, что вы сделались сабейцами.
• — А хоть бы и так? — возразил ему шурин: — Что, если истина лежит не в твоей вере, а в другой?

Омар сорвался с места, схватил своего шурина, а когда Фатыма вздумала бежать на помощь своему мужу, Омар так сильно ее ударил, что потекла кровь; тогда и муж и жена воскликнули: «Да, мы мусульмане, мы веруем в Аллаха и в ею Пророка; делай с нами что хочешь».

Вид крови успокоил Омара. Ему жаль было, что он прибег к насилию.

• — Дайте мне лист, который — мне слышалось — вы только что читали, — сказал он. — Я хочу посмотреть, о чем толкует Мохаммед.
• — Мы не смеем дать его тебе в руки, — ответила Фатыма.
• — Не бойтесь ничего! Клянусь всеми нашими богами, я вам его возвращу, когда прочту.
• — Нет, брат, ты нечист, а только чистые могут прикасаться к этому листу.

Омар пошел, умылся, и только тогда сестра дала ему лист. Прочитавши несколько стихов, Омар воскликнул: «Как это прекрасно! Как возвышенно!» Тогда вышел из своей засады Хаббаб, передал то, что Пророк сказал накануне, и заклинал Омара принять ислам.

• — Я так и сделаю, — ответил Омар, — где я могу найти Мохаммеда?
• — Он и многие его последователи, — сказал Хаббаб, — сидят теперь в доме Аркама недалеко от горы Сафа.

Омар отправился туда и постучался в дверь. Один из присутствующих посмотрел в щелку, чтобы узнать, кто идет; в ужасе он отскочил и закричал:

• — О Пророк, там Омар, и при нем меч!
• — Пусть войдет! — сказал Хамза, дядя Пророка, за несколько дней перед этим принявший ислам и впоследствии заслуживший прозвище «Божий лев», — если он пришел с мирными намерениями, то мы обойдемся с ним хорошо, а если нет, то мы его убьем его же собственным мечом.
• — Пусть войдет! — сказал тогда Мохаммед.

Открыли дверь; Мохаммед прямо подошел к Омару, взял его за платье и воскликнул:

• — Тебе не суждено упорствовать в беззаконии до конца и быть постигнуту злой участью.
• — Посланник Божий, — сказал Омар, — я и пришел к тебе заявить, что я верую в Аллаха и в его Пророка.

Этот живой и драматический рассказ должен быть, конечно, высоко поставлен в смысле легенды; но, как показывают новейшие исследования, его уже нельзя принимать как историю. Это — лишь легенда, придуманная отчасти для того, чтобы представить обращение Омара более поразительным, отчасти для того, чтобы показать на его обращении высоту Корана. Та же цель, та же тенденция содержится и в другом предании, которое представляется более старым, чем предыдущее. В этом другом предании Омар сам рассказывает, что однажды он вышел с целью оказать Пророку сопротивление (он этими словами хочет, вероятно, сказать «с целью поспорить с ним») и услышал, как Мохаммед вблизи Ка‘бы произносит начало 69-й суры. Ему понравились слова, которые он слышал, и он подумал про себя: «Это поэт». Мохаммед дошел до стиха: «Это речь не поэта; в вас мало веры». «Я подумал, — говорит Омар, — что он не поэт, а колдун, потому что знает мои мысли». А Мохаммед продолжал: «И это речь не колдуна» и т. д. В эту минуту вера пустила глубокие корни в моем сердце"¹.

Есть и третье предание по поводу обращения Омара, и оно еще проще. Не стоит, однако, приводить его здесь, потому что по своему направлению оно согласуется с двумя предыдущими^[50][51]; отметим лучше, что благонамеренные изобретатели этих сказаний упустили из виду одно обстоятельство: откровения Мохаммеда были всем достаточно известны; поэтому, без всякого сомнения, Омар впервые услышал их не на пятый год Мохаммедова посланничества. Обращение Омара не было внезапным; и даже можно сомневаться, был ли он когда-нибудь таким пламенным противником новой веры, каким его представляют предания: ведь шурин его Са‘ид впоследствии публично заявил с высоты кафедры в Куфе, что Омар утвердил в истинной вере и его и его жену раньше, чем сам открыто присоединился к исламу. Дело, по-видимому, было вот в чем: род Омара не имел желания стоять за него, если он сделается мусульманином, так что Омар подверг бы свою жизнь опасности, если бы принял ислам прежде, чем заручится надежным покровителем; когда такой нашелся в лице ‘Аса ибн-Вайля Сагмийца, Омар мог открыто заявить о своих чувствах^[52].

Обращение Омара было чрезвычайно важным: без него и без Абу-Бекра ислам, конечно¹, никогда бы не восторжествовал^[53][54]. Мохаммед был человек вдохновенный, но ему недоставало практического смысла и энергии. Абу-Бекр зато обладал первым из этих качеств, Омар — вторым; они дополняли Пророка, который без них ничего не мог бы сделать; он, так сказать, отождествился с ними и имел привычку говорить: «Я, Абу-Бекр и Омар — мы пошли туда-то и туда-то; Я, Абу-Бекр и Омар — мы пришли оттуда-то; Я, Абу-Бекр и Омар — мы сделали то-то и то-то». В свою очередь и они также чувствовали, чего им не хватало, и сознавали недостаточность своих качеств. Абу-Бекра привлекали в Мохаммеде его энтузиазм и оригинальность, а Омара — кроме того — слабость Пророка и потребность в помощи его, Омара. Ведь это уже так лежит в природе человеческой — любить противоположности; человек сильный ищет и находит божественное именно в том, что слабо: таким образом, мощные и грубые рыцари, с ног до головы закованные в латы, любили преклоняться, особенно перед младенцем на руках Девы Марии^[55]. Словом, триумвират был полный: Мохаммед думал, Абу-Бекр говорил, Омар действовал. Во всех случаях, когда человек, говоря за себя сам, может себе только повредить (а таких случаев слишком много в жизни), слово держал Абу-Бекр, и делал это в примирительном духе и с непоколебимой твердостью. Надо ли бывало приказать или пригрозить, нужно ли было прибегнуть к грубой силе — Омар был как раз таким человеком, какой требовался. Мохаммед настолько был уверен в нем, что однажды дал ему полную волю действовать, когда в Медине обнаружился мятежный дух в собственном хареме. И Омар по-хозяйски сумел опять водворить покорность: его грубый голос и палка произвели больше влияния на изящных обитательниц харема, чем божественные внушения самого Пророка. Даже на Мохаммедовы откровения влияние Омара было сильно; он сознавался, что некоторые повеления были ниспосланы с небес после того, когда он указал Пророку на их необходимость¹; конечно, такое обстоятельство должно было бы породить в верующей душе Омара, да и во всех верующих мусульманских душах, известные сомнения насчет божественного происхождения пророческих откровений, если бы только верующая душа могла когда-нибудь в подобных случаях мыслить и рассуждать.

Итак, среди первых последователей Мохаммеда оказались люди и талантливые и мыслящие, но они не принадлежали к наиболее высоким кругам общества; большую часть мусульман составили, наоборот, люди низших кругов^[56][57]. К тому же само число сторонников Мохаммеда было крайне незначительно; к той норе, когда обратился Омар, их было никак не более 52 человек^[58]. Общая же масса мекканцев (да при данных обстоятельствах иначе и быть не могло) отнеслась к новому учению совсем равнодушно. Оно не заключало в себе ничего нового, до сих пор неизвестного, и, таким образом, лишено было той притягательной силы, которая придается новизной и оригинальностью. В самом деле, это был все тот же ханифизм; да и сам Мохаммед давал себе и своим последователям имя «ханиф», или «мослим» (повинующийся), обозначая этим словом того человека, который отдается Богу и подчиняется его велениям, как бы странны, суровы и притеснительны ни казались они; по-видимому, это наименование «мослим» давали себе уже и прежде ханифы^[59][60]. Мекканцы, как мы могли уже это видеть из предания про обращение Омара, обыкновенно называли верующих сабейцами (один из видов ханифства, как было сказано, также носил имя сабейцев — авраамовых). Единственное новшество Мохаммедовой веры, но крайней мере в том виде, в каком она явилась на первых порах (потому что Пророк развил ее уже позже и постепенно), состояло в .том, что Мохаммед объявлял себя посланником Божьим; но это и был как раз пункт, которого не могли принять люди, против ханифства ничего не имевшие; тогда как другие находили подобное притязание прямо смешным. Не все, впрочем, судили о Пророке одинаково; некоторые имели сострадание к этому бедному, болезненному человеку и желали помочь ему лекарствами; другие принимали его за колдуна или за обманщика, самозванца; иные, наконец, считали его за помешанного, и число насмехающихся было велико. «Гляньте-ка, вот идет сын Абдаллаха, который несет нам вести с неба», — говорили люди, завидев его². Что же касается мекканской аристократии, которая состояла приблизительно мз 25 лиц и правила Мекканской республикой, — если только можно говорить о правительстве в Мекке, потому что в том смысле, в каком мы принимаем слово «правительство», в Мекке правительства было не больше, чем у бедуинов, — то этой аристократии вся деятельность Мохаммеда показалась опасной. С той проницательностью, которая свойственна, вероятно, всем олигархам, мекканская знать, по-видимому, поняла сначала же, раньше даже, пожалуй, чем это понял сам Мохаммед, что торжество нового учения явится также сигналом для общественною и государственного переворота. Ведь если бы народ решил когданибудь жить не для этой, а для загробной жизни, то влияние мекканской знати само собой должно было бы уступить влиянию того, кто оказывался представителем Бога на земле, а не трудно было понять, что этот не ограничится притязаниями на одни только ключи от неба, но потребует себе и мирского скипетра. Среди мекканских аристократов можно было найти людей с благородным и замечательным характером, с глубоко проницательным умом. Так, шейх Омейядов Абу-Софйан — наиболее значительный человек в Мекке, родоначальник будущих дамасских халифов, был типичным представителем староарабской знати по своему уму, умеренности и достоинству. :.К новому исламу он относился не с ненавистью — это он предоставлял страстям своей жены Хинды, но смотрел на него свысока и презрительно. По отношению к Мохаммеду он соблюдал внешние правила вежливости, как это делают хорошо воспитанные вельможи по отношению к тем, кто ниже их, но втайне он строил козни против Мохаммеда и не благоволил к тем членам своего рода, которые приняли ислам. Шейх рода Махзумова, превосходившего все прочие своей численностью и богатствами, хотя никак не знатностью, Валйд-ибн-Могйра, был одним из наиболее ярых врагов новой веры; но это был в то же время человек благородный и рыцарь. Когда энтузиаст Осман-ибн-Ма‘зун, лишенный всякого покровительства, обратился к нему с просьбой о помощи, ибн-Могира раскрыл ему двери своего дома, предоставляя полную свободу думать и поступать как хочет, и объявил повсюду, что за всякую обиду, какую кто-либо причинит принятому им под свое покровительство ибн-Ма‘зуну, он будет смотреть как на обиду свою личную. Он хотел оспаривать новое учение, но не грубой силой, а путем убеждения; для этого он окружил себя людьми даровитыми и сведущими и решил уличить Мохаммеда в самозванстве и противоречии. В таком человеке Пророк нашел себе противника очень опасного и заявил ему в ответ, что для него уготовано место в самой глубине ада¹. Но это откровение вызвало крайние насмешки со стороны мекканцев, потому что в нем число адских стражей было ограничено девятнадцатью; один из жителей Мекки^[61][62] прямо крикнул, что он один готов разделаться с семнадцатью и вполне убежден, что кто-нибудь другой возьмет на себя двух остальных.

Ввиду неприязненных отношений со стороны знати и неверия или, если кому угодно, здравого смысла огромного большинства насмешливых сограждан Мекки, Мохаммед находился в очень затруднительном положении. Первые его шаги были совсем скромны: Пророком он сначала еще не объявлял себя громогласно, а только старался потихоньку приобретать себе приверженцев. Но когда на четвертый или пятый год он получил с неба приказание открыто обнародовать свое учение, то немедленно разразилась буря. Ведь пылкий проповедник нового учения нападал на идолов — на государственную религию, как мы сказали бы теперь, — и аристократия, понятно, не могла уже оставаться безучастной зрительницей. Власть ее, впрочем, не шла чересчур далеко; в свободном государстве, подобном Мекке, где каждый житель пользовался покровительством своего рода, никто друюй, кроме родового старейшины, не мог ограничить свободу личности. Знатнейшие мекканцы отправились поэтому к Абу-Талибу, дяде и естественному покровителю Мохаммеда, и обратились с просьбой, чтобы он или принудил племянника молчать, или лишил его своего покровительства. Абу-Талиб в очень учтивых выражениях отклонил и то и другое требование: пристрастия-то к новой вере у него никак не было, он так до конца и не принял ее; но его честное и свободолюбивое сердце не могло допустить того, чтобы кому-нибудь воспрещено было высказывать свои убеждения. Этому своему правилу он остался до конца верен^[63]. Правда, когда знатные мекканцы впоследствии вновь обратились к нему с требованием и на этот раз не только уже требовали, но и грозили, Абу-Талиб встревожился и горячо просил племянника избавить своих родичей от бедствия междоусобия. Мохаммед, полный веры, которая его одушевляла, ответил дяде: «Клянусь Аллахом! Если бы мне в правую руку положили солнце, а в левую — луну под условием отказаться от этого великого предприятия, прежде чем Бог дарует ему торжество, и сказали, что если я не послушаюсь, то сам погибну, я всетаки не покинул бы своего дела!» Сказавши это, Мохаммед расплакался и пошел. Тогда Абу-Талиб позвал своею племянника назад и сказал: «Проповедуй что хочешь! Я не лишу тебя моего покровительства, клянусь тебе!».

Как бы то ни было, Абу-Талиб мог своим покровительством охранять племянника все-таки только от смерти; избавить же его от насмешек и оскорблений он не мог. А за ними дело не стало. Когда Мохаммед произносил стихи из своего Корана, подходил кто-нибудь из мекканцев и начинал рассказывать басню, другой читал стихотворение, третий начинал играть какую-нибудь мелодию; в Пророка швыряли и грязью; одним словом, прибегали ко всякого рода грубым и низким средствам, чтобы его оскорбить и помучить. Но что, конечно, огорчало Мохаммеда наибольше, так это то обстоятельство, что ею проповеди оставались совсем без последствий. Он пытался внушить скептикам страх, угрожая им наказаниями в другом мире или даже в этом; в данном случае он исходил из того правильного по себе положения, что именно страх пред будущим производит на массу наибольшее впечатление. Однако что касается мекканцев, то на них эти угрозы совсем не действовали. Возвещая мекканцам Божьи кары, которые, по словам Мохаммеда, должны были здесь же их постигнуть и которые, как оказывалось, никого не постигали, Мохаммед делал себя только смешным; угрожать же мекканцам муками загробными было совершенно бесполезно, потому что в загробную жизнь они не верили. Напрасно Пророк старался изменить их воззрения на этот предмет; напрасно прибегал он ко всякого рода странным, на их взгляд, и даже грубоватым доказательствам с целью уверить их в бессмертии души; и раз он их не убедил на этой почве, все его описания ада, каким бы страшным ни желал он представить этот ад, могли действовать на мекканцев никак не больше, чем его повествования о прежних народах, которые постигла Божья кара за то, что они не послушали посланных к ним пророков. Повествования эти, составляющие важную часть Корана, принесли Мохаммеду скорее вред, чем пользу. Большей частью это те же рассказы, которые оказываются и в Ветхом Завете; но так как Мохаммед Библии не знал, то выслушивал еврейские предания от других лиц, которые были, по-видимому, израильтянами более или менее еретического толка, а затем излагал эти предания по-своему. Способ, посредством которого Мохаммед усваивал себе эти предания, никак не мог ускользнуть от внимания мекканцев, и они нарочно призывали евреев, чтобы уличить самозванного пророка в подделке библейской истории или в незнании ее^[64].

Таким образом, великое дело вперед не двигалось, а в то же время те из обращенных, которые не имели сильных покровителей, и в особенности рабы и женщины, могли подвергаться преследованиям и грубому насилию. Несколько рабов и рабынь должны были за свою твердую веру заплатить смертью и, таким образом, явились первыми мучениками ислама, другие были выкуплены Абу-Бекром; сам Мохаммед этого сделать не мог, потому что его денежные обстоятельства ухудшились. Оказались и такие, притом не только среди рабов, которые отреклись от ислама¹. Ввиду этого сам Мохаммед тем мусульманам, которым наиболее приходилось терпеть, посоветовал (615) покинуть Мекку и выселиться в христианскую Абиссинию^[65][66][67]. Они уехали^[68]; но Мохаммед почувствовал себя одиноким, и положение его в Мекке^[69] сделалось таким печальным, что он допустил мекканской знати вовлечь себя в сделку. Знати не нужно было, чтобы Мохаммед признал Хобаля, который был, так сказать, богом самой Мекки: это-то для нее было безразлично; но ей желалось, чтобы Мохаммед признал божества наиболее сильных соседних племен, а именно богиню Аль-Лат, ‘Оззу и Манат. В самом деле, для мекканцев это был вопрос жизни и смерти. Они ведь должны были жить в согласии с окрестными племенами, а для этого первым условием было признавать их главные божества. Если бы мекканцы этого не соблюдали, то повсюду оказались бы закрытыми дороги для их караванов, а так как священная земля, на которой находилась Мекка, принадлежала в сущности всем союзным племенам, то мекканцы подвергались даже опасности быть изгнанными. Так и в Коране¹ они юворят Мохаммеду: «Если мы примем твое учение, то нас выгонят из нашей земли». Вот почему они из чисто политических расчетов, а никак не из привязанности к идолам предложили Мохаммеду, чтоб он признал упомянутых трех идолов, и дали обещание, что если он это сделает, то и они в свою очередь признают его за посланника Божия. В конце концов Мохаммед (615) имел слабость согласиться на это^[70][71], и ему была ниспослана в откровении особая сура (LIII^[72]), которую он и прочитал перед собравшимися мекканцами; там были следующие стихи:

Видите ли вы^[73] аль-Лат и ‘Оззу И еще Манат — третью?

Это благородные Тара ники^[74],.

На заступничество которых действительно можно надеяться.

А когда Мохаммед произнес последние слова суры: «Простритесь перед Аллахом и поклонитесь ему», все так и сделали и коснулись земли лбами.

Мохаммед восторжествовал! Вся Мекка признала его за посланника Божия. Но для этой победы он пожертвовал своим заветнейшим и святым убеждением; он отрекся от самой основы своего учения. Его старые противники могли только презирать его, его искренние приверженцы пошатнулись в своей вере. Он должен был заметить это вскоре же, и совесть в нем заговорила. По преданию, это случилось будто бы немедленно; предание говорит, что сейчас же явился к Пророку Гавриил, произнес ему укор, и Мохаммед на следующий день взял назад свои злополучные слова^[75]. Несправедливо было бы требовать, чтобы предание повествовало об этом иначе: достаточным унижением для богословов является уже одно то, что они должны допустить эту ошибку со стороны Мохаммеда; многие благочестивые авторы и вовсе обходят ее молчанием, другие полагают, что голосу Мохаммеда мог подражать дьявол, большинство же позднейших писателей совсем отрицают это сообщение; но есть много оснований думать, что, прежде чем Мохаммед отказался от своих слов, которыми признал было идолов, прошло порядочное количество времени; ведь те последователи Мохаммеда, которые удалились в Абиссинию, вернулись назад на родину, когда до них дошел слух, что между Мохаммедом и его земляками состоялось примирение; но это известие, конечно, не дошло бы до них, если б Мохаммед свою ошибку сознал и исправил немедленно.

Эта неудачная попытка примириться, понятно, еще более обозлила мекканцев. Беглецы, вернувшиеся из Абиссинии, испытали это на себе; со многими из них поступили круто и подвергли пыткам, и понадобилось новое бегство в Абиссинию¹. Что же касается Мохаммеда, то его хотели бы изгнать или убить, но твердость его родичей мешала исполнить такой план. Наконец на них — хашимитов (в 617 году) было, так сказать, наложено отлучение; все остальные корейшиты письменно обязались друг перед другом не заключать с хашихмитами браков, не иметь с ними сношений и не оказывать им никакой защиты^[76][77]. Для тех это была большая беда; с этих пор род Хашима не мог уже присоединиться к корейшитским караванам, а чтобы снарядить свой собственный караван и охранять его самостоятельно — на это у хашимитов не было достаточно ни средств, ни силы; ойи, значит, потеряли свой кусок хлеба, и в таком положении они находились в течение двух или трех лет, пока наконец не состоялось соглашение^[78].

Немного времени спустя Мохаммед лишился своей жены Хадиджи и своего дяди Абу-Талиба¹. Этот последний удар был для Пророка особенно чувствителен: теперь у него уже не было защитника. Таким образом, он обыкновенно сидел у себя дома, потому что более, чем когда-либо, он мог подвергнуться оскорблениям со стороны своих земляков. Покровителем Мохаммеда в эту пору сделался его дядя Абу-Ляхаб^[79][80]; к новому учению он чувствовал, пожалуй, смертельную вражду, но охранить личную свободу членов своего рода^[81] было для его сердца важнее, чем прочее. «Ходи куда хочешь, — сказал он своему племяннику, — делай что тебе заблагорассудится — точь-в-точь как это было при жизни моего покойного брата; клянусь тебе Аллахом, что, пока я жив, тебя не тронут!» Большинство корейшитов находило такой способ действия заслуживающим почтения и справедливым; но двум из наиболее ожесточенных врагов Мохаммеда удалось-таки найти средство, чтобы повернуть дело иначе: «А говорил ли тебе твой племянник, где находится твой покойный отец?» — спросили они Абу-Ляхаба. Абу-Ляхаб пошел об этом справиться у Мохаммеда. Тот дал ему двусмысленный ответ: «Со своими родичами». Абу-Ляхаб, вполне успокоенный этими словами, отыскал обоих врагов своего племянника и сообщил им, что сказал Мохаммед. «Ну да, конечно! — возразили они. — Только это значит ведь, что твой отец в аду». Вернувшись опять к Мохаммеду, Абу-Ляхаб спросил: «Как! Ты думаешь, что мой отец в аду?» На такой точный вопрос Мохаммед вынужден был дать одинаково точный ответ. Это служит к его чести, потому что, искренно выражая в данном случае свое убеждение, он тем самым лишался последнего покровителя и подвергал опасности собственную свою жизнь.

Он попытался найти себе поддержку и приверженцев в другом месте; с этой целью он со своим приемным сыном Зейдом отправился в соседний городок Таиф. Прибывши туда, он навестил поодиночке трех братьев, которые пользовались наибольшим влиянием в городе, и попытался привлечь их на свою сторону. Но они ответили только жестокими насмешками. Один из них сказал: «Если бы Аллах хотел послать Пророка, то неужели он не мог бы найти кого-нибудь получше тебя?» Другой заявил: «Не хочу больше говорить с тобою. Ведь если ты, как говоришь, посланник Божий, то ты для меня слишком высокое лицо, чтобы я смел спорить с тобою; если же, наоборот, ты самозванец, то я думаю, что отвечать тебе — ниже моего достоинства». Дело не ограничилось одним этим: все три брата напустили на Мохаммеда чернь и рабов; под градом камней Мохаммед должен был как можно скорее убежать из Таифа и с тяжелым сердцем вернуться опять в Мекку.

Когда все это делалось, прошло уже более десяти лет (610—620). Последователей Мохаммеда по-прежнему было немного¹, и все, по-видимому, указывало, что новая религия исчезнет бесследно, как вдруг Пророк совершенно неожиданно нашел поддержку в двух племенах — Авс и Хазрадж, которые к концу V столетия отняли власть над Мединой^[82][83] у тамошних племен еврейских^[84].

Мединцы и мекканцы взаимно ненавидели друг друга, потому что принадлежали к племенам неодинакового происхождения¹. К ненависти мекканцы присоединяли и презрение, потому что мединцы были земледельцами^[85][86], а, по мнению, свойственному всем арабам, земледелие было малопочтенным занятием. Кроме того, в Медине было много евреев, а так как многие семьи аусов и хазраджей усвоили религию прежних хозяев города, находившихся теперь в положении клиентов, то мекканцы имели большую наклонность считать все население Медины за еврейское, хотя на самом деле большинство мединцев исповедовало ту же веру, что и мекканцы^[87] — и, таким образом, мекканцы смотрели на мединцев свысока.

Мохаммед разделял предрассудки своих соотечественников; но так как у него уже не было надежды обратить к исламу единоплеменных ему купцов и бедуинов и саму свою жизнь он мог считать в опасности, то он слишком вынужден был забыть всякие предрассудки и ухватиться за первую попавшуюся помощь, откуда бы она ни шла.

Проповедь Мохаммеда уже и раньше производила на многих мединцев^[88] впечатление; прежде всего, они, естественно, расположены были находить хорошим все то, что мекканцы находили дурным; далее, подвластные мединцам евреи нередко угрожали им пришествием Мессии, который отнимет у них верховную власть и передаст евреям; поэтому когда они услышали о Мохаммеде, что он посланник Божий, то приняли его за Мессию, ожидаемою евреями, и основательно решили, что благоразумнее всего будет озаботиться, как бы евреи не предупредили их, раньше их признавши Мохаммеда за Пророка; если х<�е, напротив, они сами сделают это прежде евреев, то Пророк станет на их стороне и они обратят против врагов то самое оружие, какое враги хотели направить против них. А сверх всего этого Медину терзали беспрерывные раздоры^[89], и ощущалась живая потребность в покое, которого, однако, никто до сих пор не мог доставить городу. Можно было рассчитывать, что Пророк водворит мир.

По всем вот этим причинам ^{[90] мединцы очень были склонны признать Мохаммеда. Начались переговоры[91], и наконец весной 622 года [во время богомолья и стечения пилигримов в Мекку. — А. Кр.] состоялись между Мохаммедом и главарями Медины переговоры окончательные, в местности, лежавшей на дороге из Мекки в Медину, именно там, где дорога суживается и начинает подниматься вверх, образуя угол или поворот (ацаба). Здесь и раньше происходили сношения между мединцами и Мохаммедом[92]. На этот раз, т. е. весной 622 года, для окончательного соглашения выбрали ночное время; Мохаммеда сопровождал его дядя ‘Аббас[93], не веровавший, впрочем, в божественное посланничество своего племянника. Он открыл совещание, произнося следующие слова, которые, пожалуй, не совсем согласовались с истиной: «Хазраджи! Вы прислали Мохаммеду известное вам предложение. Он принадлежит к одному' из лучших родов своего племени, и, хотя, правда, некоторые из нас в него не веруют, мы все, однако, единодушно оказываем ему наше покровительство, потому что он хорошего рода и мы его родичи. Все другие предложения, подобные вашим, Мохаммед отвергал, но ваше он принял, потому что у вас есть силы, храбрость, уменье воевать и бояться арабов вам нечего. Обдумайте же хорошенько свои намерения, и когда придете к одному определенному решению, то уж не отступайте от мнения своих руководителей и большинства, потому что самое истинное слово есть и самое лучшее». На это держал ответ один из мединцев: «Мы выслушали твою речь, — сказал он. — Клянусь Аллахом! Если б у нас была другая цель, а не та, какую мы указали, то мы это прямо бы сказали. Но мы искренно решили быть верными Мохаммеду и жертвовать за него своей жизнью».}

Пророк изложил им тогда суть своего учения, читая им места из Корана, и предложил им произнести исповедание ислама. Они это сделали и поклялись в верности; в порыве энтузиазма они произвели даже такой шум, что ‘Аббас принужден был пригласить их к молчанию и напомнить, что шуметь — не осторожно. По примеру Иисуса, который избрал себе 12 апостолов, Пророк назначил двенадцать накыбов, или вождей, после чего собрание разошлось.

Это событие не ускользнуло от внимания мекканцев, и на следующий день они во множестве явились в стоянку мединцев'. «Мы узнали, — сказали они, — что у вас в прошлую ночь было свидание с одним из наших земляков и что вы, между прочим, обещались ему и воевать против нас. Нам это^[94]

неприятно, потому что нет в Аравии племени, с которым мы желали бы жить в большем мире, чем с вами". Мединцыязычники, не присутствовавшие на ночном собрании, быстро поднялись и всем, что было для них священного, поклялись, что обвинение корейшитов ни на чем не основано и что они ничего об этом не знают. Со своей стороны мединцы-мусульмане, лишь только уехали мекканцы, поторопились вернуться в свой родной город. За ними, однако, помчалась мекканская погоня, и два человека было перехвачено; однако одному из них удалось проложить себе путь мечом, а другой, пожалуй, попал в плен, был связан и привезен в Мекку; но так как у него был там друг, с которым он был соединен узами гостеприимства, то он вскоре был отпущен на свободу.

^ Тем временем мекканские мусульмане готовились бежать. Для их сограждан было не безразлично видеть, что эти возбужденно настроенные люди, на каких они до сих пор смотрели с презрением, нашли себе точку опоры и сделались политической силой, про которую заранее можно было предсказать, что она будет враждебной священному городу. Тем не менее они не смели сразу же потопить новую религию в крови своих сограждан или, лучше сказать, просто не могли сделать этого, потому что родовые узы были гораздо сильнее религиозных и, раз бы началось междоусобие, можно б было предвидеть, что многие из языческих родов ополчатся за своих мусульманских родичей из чувства обязанности. Пришлось поэтому стерпеть и смотреть, как мусульмане небольшими кучками выезжают из Мекки в Медину, — никаких непреодолимых преград им не было поставлено^[95]. Но когда наконец должен был уехать и Мохаммед, который, оставался уже один с Абу-Бекром и Алием, то была предпринята последняя попытка для отвращения угрожавшей опасности. Все главы корей;

шитских родов, за исключением родичей Мохаммеда, собрались в одном доме, и один из присутствовавших открыл заседание следующими словами: «Вы видите, до какой крайности дошли обстоятельства. Надо полагать, что в недалеком будущем Мохаммед со своими чужеплеменными приверженцами пойдет на нас. Обсудите ж это дело и придумайте, какими средствами отвратить ожидаемую большую неприятность». Сначала было внесено предложение заточить Мохаммеда навеки в тюрьму. Но когда это средство, как недостаточное, было отвергнуто, Абу-Джахль посоветовал, чтобы каждый род выбрал из себя по влиятельному лицу; эти лица числом одиннадцать пусть все сразу нападут на Мохаммеда и убьют его. «Таким образом, — заключил Абу-Джахль, — вина будет общая для всех родов, а покровителям Мохаммеда, Бену-АбдМанафам, придется за невозможностью применить кровную месть ко всем, ограничиться вирой, которую мы вполне охотно им и выплатим».

Предложение было принято единодушно, и положение Мохаммеда сделалось крайне опасным; только хитрость могла спасти его; к ней и прибегли. Так как мекканцы установили за ним надзор, то он дал Алию свой темно-зеленый плащ и приказал ему лечь на его постель; внушивши таким образом своим врагам мысль, что он — Мохаммед — спит, где всегда спал, и не ускользнет от них, он тайком прошел к Абу-Бекру, который уже четыре месяца держал наготове двух хороших верблюдов и проводника. Оба они через заднее окно покинули жилище Абу-Бекра и спрятались в одной пещере на горе Тавр^[96]. Там они пробыли три дня; Асма, дочь Абу-Бекра, приносила им по вечерам нужную пищу для питания. Их убежище не было открыто, и мекканцы напрасно обещали награду в сто верблюдов за голову Мохаммеда; беглецов искали не там, где они были, потому что гора Тавр лежит в направлении, противоположном Медине, в расстоянии полутора часов к югу от Мекки. Наконец Мохаммед и АбуБекр с проводником пустились в путь и прибыли в Медину целыми и невредимыми^[97]. Три дня спустя к ним присоединился и Алий; за свое участие в бегстве Мохаммеда он просидел в тюрьме несколько часов^1[98].

• [1] Для точного уяснения себе этих терминов см. статью И. ГольдциэраDas arabische Stammewesen в его Muhammedarrische Studien, т. I (Галле, 1889), издаваемую нами теперь в русском переводе Б. Э. Блума и помещенную ниже. Вкратце возможно сказать, что чем могущественнее была семья, тем охотнее под ее защиту становились чужаки и, заключивши клятвенныйдоговор (ЬыА.ф), назывались «союзниками»; виды хыльфа многообразны. Мавля — это вольноотпущенник; вольноотпущенные сохраняли обязательства по отношению к прежним господам так, как в Риме клиенты.
• [2] То, что Дози называет fruits comestibles du cissus (у Шпренгера, изд.1869, I, 148 — Cissusfrucht) и что мной переведено «ягоды циссового винограда», называется в арабских хадисах (откуда идет все это сведение) гЗамроль арак «плод арака» и кабаО. Циссовые плоды (Forskal, Fl. Arab., 32) — это кислые ягоды; цисс, дикий виноград (ampelopsis) и настоящийвиноград (vitis) составляют в ботаническом отношении одну семью.
• [3] 1 Горячая, верная привязанность молодого и (как потом оказалось) женолюбивого Мохаммеда к сорокалетней Хадйдже легко объясняется темобстоятельством, что Хадиджа была первой женщиной, какую он узнал; добрака с ней он, по преданию, ни к какой не прикасался (хотя от порока, получившего название по имени библейского лица в Бытии XXXVIII, 9, он —по подозрению медика Шпренгера — мог быть несвободен. См. Шпренгер,
• [4] 209). Мы не имеем основания сомневаться в достоверности этого предания, тем более что невинность Мохаммеда оно объясняет вовсе не какой-нибудь сверхъестественной святостью его, а чистой случайностью. В томместе, где он одиноко пас овец и коз, не было женщин; раза два он собрался было с похотливыми целями сходить в город, но неожиданные случайности все задерживали его. См. Табарий (836—922), лейденское изд., первая серия, т. III, с. 1126 —1127.
• [5] В обращении с другими был вежлив, кроток и нежен так, что делалсядаже вкрадчив до обаяния.
• [6] Христиане, жившие в Аравии, были еретики: несториане, их врагимонофизиты, ариане и др. Таким образом Мохаммеду сделалось известно, например, учение несториан о том, что Христос — не Бог, а только человек, в котором было наитие Божества (ариане тоже признавали ИисусаХриста только богоподобным человеком); следовательно, Мохаммеду Христос представлялся таким же пророком, как Моисей или иудейские проро-
• [7] ки, казненные иудеями; но от сектантов Мохаммед усвоил также учение опризрачности страданий Иисуса Христа и т. п. догматы, вошедшие потомв Коран. Само знакомство с разнородными христианскими ересями навелоМохаммеда на мысль, что многие места Евангелия искажены.
• [8] Этому выдающемуся ханифу Шпренгер посвящает с. 81—89 и 119—124 первого тома своего Leben d. Mohammad. Мохаммед до конца своейжизни считал Зейда святым, что отмечено и у ибн-Хиишма (1, 109) и в"Исабе".
• [9] 1 Существование божьих посланников ему было известно из рассказовеврейских и христианских.
• [10] Исследованию этого предмета, особенно психологическому разъяснению его последствий, отведена у Шпрешера гл. 3, т. I, с. 207—240, 261 —268. В приложении (с. 269—275) сообщены выписки из первоисточников
• [11] (Бохария, Мослима, ибн-Хишама, Вакыдия, ибн-Са‘да и т. д.), где собранысообщения о припадках Мохаммеда.
• [12] Морской бог классической мифологии, способный принимать разнообразные виды: Proteus ambiguus у Овидия (Metam., II, 9).
• [13] Можно добавить: очень склонны к самообману, склонны считать заистину плод своей фантазии, склонны также к видениям, галлюцинациями экстазам.
• [14] Аози, гл. V), из которых можно догадываться, что еще в раннем детствеМохаммед имел какой-то припадок, сопровождавшийся видением (см. рассказ кормилицы Халимы у ибн-Хишама, I, 77). Как бы то ни было, затем ничего подобного не повторялось до сорокового года жизни Мохаммеда.
• [15] Дело происходило в священный месяц Реджеб, и Мохаммед, уединяясь в это время на горе Хыре, следовал, между прочим, примеру других ха-нифов. Его домашние также были с ним на Хыре.
• [16] Трудно сказать с точностью, в каком году это случилось. Очень вероятная дата — 610 год; Шпренгер принимает дату 612 год.
• [17] Коран, LXXXI, 19—21.
• [18] Коран, LIII, 5.
• [19] Коран, XVI, 104; ср. XXVI, 193.
• [20] См. у ибн-Хишама, 151. Но есть предания (например, у Бохария иМослима) без этой прибавки.
• [21] Речь идет об А. Шпренгере — ср. Нёльдеке, Geschichte des Qorans (Гёттинген, 1860), с. 64; но см. второе издание Шпренгера, Das Leben unddie Lehre des Mohammad (Berlin, 1869), т. I, c. 298, где оно переведенопросто «sprich dich aus».
• [22] Таково мнение Иёльдеке, Gesch. des Qorans, с. 65.
• [23] 1 В дополнение к сказанному отметим еще только, что А. Мюллер («История ислама», рус. пер. 1895, I, 59) понимает «читай» в значении"читай с верой (то, что тебе предлагается для чтения)".
• [24] У Шпреигера оно находится в т. I, с. 342, N° 6. Впрочем, я за него нестою: оно мне кажется совершенно таким же нелепым, как и первое.
• [25] По-французски «а enseigne». В арабском оригинале это может означать и «поучил», и «даровал знание», и др.
• [26] Арабское слово (с членом) может быть понято и «человека вообще», и «этого человека», т. е. «тебя, о Мохаммед».
• [27] 1 В дополнение к сказанному отметим еще только, что А. Мюллер («История ислама», рус. пер. 1895, I, 59) понимает «читай» в значении"читай с верой (то, что тебе предлагается для чтения)".
• [28] Кажется, есть полная возможность психологически примирить содержание 96-й суры с идеей о пророческом призвании, если принять переводА. Мюллера: «Читай то, что Преблагой Господь-Создатель начертал своейнебесной тростинкой как истину, а теперь желает начертать также на сердце твоем, хотя раньше ты этого не знал». Ср. рус. пер.: «История ислама», СПб., 1895, I, 59.
• [29] О ты, закутавшийся!
• [30] Поднимись и увещевай —
• [31] Господа своего возвеличь,
• [32] Одежды свои — вычисти,
• [33] Идолопоклонской, или многобожия. (Прим. Р. Арзи.) — Арабское"рожз" Дози переводит через impurete; но я предпочел перевести «рожз"через „скверна“.
• [34] Не твори добра с той мыслью, что получишь больше. (Прим. Р. Аози.)
• [35] Эти припадочные откровения нередко захватывали его среди общества.
• [36] Точные слова доктора Шпренгера, I, 309.
• [37] По справедливому замечанию Мьюра и Шпренгера, одним из лучшихдоказательств искреннего убеждения Мохаммеда в своем призвании и служит то обстоятельство, что первыми уверовавшими оказались те люди, которые близко знали Мохаммеда. См. W. Muir, The Life of Mahomet (Лондон, 1858 —1861), т. II, с. 97. У Шпренгера, I, 313—315 (2-е изд. 1869), медицински отмечена психологическая возможность сочетать искреннююверу в себя с некоторыми, как мы увидим дальше, не совсем благовиднымипоступками.
• [38] Человек это был умный, спокойный и кроткий, но твердый.
• [39] Им, по преданию, обращены ‘Осман-ибн-‘Аффан (будущий халиф), Зобейр, Тальха, ‘Абдоррахман и Са‘д.
• [40] Говоря „новая вера“, мы не должны забывать, однако, что сперва вовсе не имелось в виду основание какой-нибудь новой веры: Мохаммед проповедовал общеизвестную веру ханифов и только себя считал не за простого ханифа, а за Божия посланника.
• [41] Он, например, как увидим ниже, выкупал рабов, которые принялиислам и терпели за это гонения. Траты его были так велики, что ко времени переселения в Медину у него осталось не более 1/8 его прежнего имущества. См. Sprenger, I, 371.
• [42] См. у Шпренгера, I, 389, со ссылкой на хранителя преданий ЗоЬрия (t 742).
• [43] Исабе, т. IV, под „Со‘да“ (Шпренгер, I, 381).
• [44] Рабам и беднякам могло быть симпатично в проповеди Мохаммедато, что, направляясь против идолопоклонства, она тем самым направляласьпротив богатой мекканской аристократии, торговые интересы которойбыли тесно связаны с пилигримскими ярмарками.
• [45] Надо, однако, помнить, что обращения совершались крайне медленно. За первые три года число приверженцев Пророка не превышало, бытьможет, сорока человек. Да и с 614 года, когда проповедь Мохаммеда вышла за пределы Хашимова рода и сделалась публичной, количество его приверженцев мало увеличивалось. Деятельный элемент был внесен в исламтолько обращением Омара.
• [46] Небогатый и незнатный.
• [47] Обыкновенно же он, как большинство богатырей, был добр и даженаклонен к сентиментальности — в порыве нервности, например при слушании Корана, он мог расплакаться. Кажется, его нервный темпераментобусловливается тем, что его мать была негритянка. См. „Золотые луга"Мас'удия, Париж, изд. 4-е, 192.
• [48] И би-Хишам, I, 167 сл.; Коссен де Персеваль, Essai sur l’histoire desarabes (Париж, 1847), т. I, 396 сл.; Шпрешер, II, 83 сл.
• [49] Некоторые суры Корана, собранного, как известно, Зейдом, сыномТа бита, носят непонятные заглавия: АЛР, АЛМР, Th и т. п. Смысл этихсокращений был непонятен еще в первом веке хижры. Вероятнее всею, это инициалы или сокращения имен тех лиц, которым принадлежали записи сур, внесенных Зейдом-ибн-Табитом в редактированный им Коран. Таково мнение Иёльдеке (Geschichte des Qorans, Гёттинген, 1860, с. 215), и согласно его толкованию АЛР — Зобейр, Th — Тальха, АЛМР — Моги-ра, hM и Н — ‘Абдоррахман… и т. д.
• [50] Sprenger, II, 89.
• [51] Сводится оно к тому, что Омар хотел пойти ночью в кабак, кабакоказался заперт, Омар прошел к Ка‘бс и нечаянно подслушал трогательнуюмолитву Мохаммеда. Как и две предыдущих, эта версия также приведенаибн-Исхаком (в передаче ибн-Хишама). У Шпренгера см. II, 89—90.
• [52]? Об этом см. там же у ибн-Исхака; также у Бохария, 545.
• [53] Насколько, разумеется, можно судить по примеру неудачных предыдущих пяти лет и по дальнейшим событиям, в которых играет роль Омар.
• [54] Таково мнение и Шпренгера — I, 371. Вообще Шпренгер смотрит наОмара как на истинного основателя ислама (II, 86). Более умеренное мнение у А. Мюллера (рус. пер., I, 318).
• [55] * Абу-Бекр регулировал непостоянный дух Мохаммеда, давал его идеямнравственное скрепление, выступал с речью перед другими в тех случаях, где нужна была известная дипломатическая тонкость (это Дози подчеркивает далее); Омар выдвигался в тех случаях, где требовались его сила иэнергия.
• [56] „Тафар“ Та’лаби, 2, 119. У Шпренгера см. II, 84—85.
• [57] Уже одно это обстоятельство, а тем более пропаганда ислама средирабов должны были дискредитировать новое учение в глазах аристократии.
• [58] * Больше — ведь в Абиссинию бежало 101 (мужчин 83).
• [59] 1 Шпренгер, I, 71, 74.
• [60] Араб к насмешкам чрезвычайно чувствителен, и насмешливое отношение к Мохаммеду являлось немалой помехой для увеличения числа егосторонников.
• [61] В суре LXXIV (стих 26) ибн-Могире обещают отделение преисподней (садар), охраняемое (стих 30) девятнадцатью ангелами-стражами. По некоторым комментариям, к ибн-Могире относится также сура C1V („Хулитель“), где „хулителю-клевстнику“ возвещается другое отделение ада —“ сокрушили ще» Ы tama.
• [62] Силач Абуль-Ашадд; его поддержал Абу-Джахль. По преданию, к нимобращен ответ Пророка, LXXIV, 31 — 34 (если он не мединский).
• [63] Подобно Абу-Талибу рассуждали и прочие члены рода Хашимова, которые не веровали в Мохаммеда. Только другой дядя Мохаммеда — Абу-Ляхаб, с первых же дней вызвавший проклятие нового пророка (с. CXI), оказался прямым врагом для племянника.
• [64] Факта своих сношений с евреями и христианами Мохаммед не отвергал прямо, но свои библейские предания все же считал за откровения отБога. Когда его обвиняли в ночных беседах с одним христианином, которые он утром якобы повторяет в виде сур (ср. Коран, XVI, 105 и XXV, 5—6). он отвечал: «Язык того человека иностранный, а между тем мойКоран — чистая арабская речь» (о чистоте речи ср. еще XXVI, 195, иXLVI, 11). Ъейлъ, предполагая, что выдавать за откровения те библейские
• [65] легенды, которые были рассказаны живыми людьми, нельзя бессознательно, видит в этом поступке Мохаммеда не самообман, а умышленное лукавство, единственное черное пятно в чистом, безупречном первом периоде деятельности Мохаммеда. Другие исследователи совершенно основательно находят, что у болезненного, истеричного человека возможен издесь самообман.
• [66] Притворное отречение от ислама, нечто вроде reservatio mentalis, было разрешено для невольников-мусульман самим Мохаммедом.
• [67] 1 Абиссинцы были не так давно врагами мекканцев, а их христианскую религию Мохаммед принимал за тожественную со своей (Коран, XXIX, 45).
• [68] Сперва, так сказать, для разведок, их убежало туда всего 11 человек.
• [69] Где, разумеется, не могли отнестись без раздражения к его сношениям со старинными врагами Мекки.
• [70] Сура 28, стих 57.
• [71] Обстоятельства этой сделки рассказаны в «Табак?тах» ибн-Са‘да и в"Истории" Табарий. См. у Мьюра в его The Life of Mahomet, II, 150 сл.; уШпренгера, II, гл. 1; у Иёльдеке, Gesch. d. Qor., 78—81.
• [72] Дози выражается неточно: в нынешней 53-й суре (в стихах 19—22)есть только последние отзвуки всей этой истории, а именно — уже обличение Пророка против названных трех идолов.
• [73] Поразмыслили ли вы про…
• [74] Слово это значит или «лебеди» (Noldeke, Geschichtc des Qorans, с. 80), или «журавли» (см. Абд-аль-Вахид, с. 222 моего издания), или «нежныеюноши». Шпрёнгер (т. II, с. 17), пожалуй, ошибается, производя здесьсближение с лебедями греческой и германской мифологии. Мохаммед, мнедумается, умышленно выбрал такое крайне двусмысленное и непонятноеслово, потому что употребить слово божество он не мог. Это то, что мыназываем иезуитством. Под Гараниками каждый мог понимать что хотел;прилагаясь к божествам, это слово, собственно, ничего не означало.
• [75] Он заявил перед корейшитами, что его соблазнил дьявол, и назвалверу в этих мнимых «дочерей Аллаха» нелепостью: Поразмыслили ли вы об аль-Лате и ‘ОззеИ еще о третьей — Манате? Неужели у вас дети мужского пола, а у Него — женского пола? См. Коран, LIII, 19−21.
• [76] Всего ушел 101 человек, и они, кроме некоторых, оставались в Абиссинии до 7 года хижры. Но в несчастном положении Мохаммеда счастливый случай доставил ему нового сильного последователя: знатный мекканец, известный под насмешливым прозвищем Абу-Джахль («отец невежества»), издеваясь над Мохаммедом незадолго до прихода его дядиХамзы, позволил себе такие выходки, которые Хамза счел за оскорблениесемейной чести; в негодовании он объявил себя последователем Пророкаи затем уже не отрекся от ислама. Еще важнее было тогда (615) обращение Омара, о котором рассказано выше. Когда Омар присоединился, то по его настоянию мусульмане стали отправлять свои молитвы уже не вчастном доме, как было до сих пор, а публично у Ка‘бы. Хотя злость ииздевательства корейшитов усилились, но вес Пророка среди них, несомненно. поднялся.
• [77] Исключение было сделано для Абу-Ляхаба.
• [78] 5 Так как после того мы не видим новых обращений, то нужно думать, что родственники Мохаммеда приняли перед корейшитами обязательствоне допускать Мохаммеда до приобретения новых последователей. Относитьэто событие надо к 619 году.
• [79] В том же 619 году.
• [80] Потому что он стал после смерти Абу-Талиба старшим в роде и, естественно, счел нужным держаться родовых обычаев.
• [81] 5 В котором он сделался главой.
• [82] Если исключить тех, которые бежали в Абиссинию, то число всех приверженцев Пророка равнялось каким-нибудь полутораста человекам.
• [83] В то время город этот назывался Йадриб (классич. Ятриппа). ИмяМедины («город Пророка») он получил только после переселения тудаМохаммеда.
• [84] Большую часть этих евреев они себе подчинили, но сами ослаблялисебя взаимными раздорами. С 583 года распря авсов и хазраджей стала нескончаемой.
• [85] Авсы и хазраджи были арабы южные, йеменцы (ветви племени Азд), тогда как корейшиты — северные арабы: йеменцы (хозаиты) овладелибыло также и Меккой, но около 400 года были изгнаны корейшитами (Косей), и корейшиты продолжали ненавидеть йеменцев.
• [86] Мекка окружена голыми скалами, и потому жители ее, естественно, должны были жить торговлей. Яфриб, напротив, лежит на плодороднойпочве, и населявшие ее евреи возделывали поля и пальмовые сады (занимаясь кроме того и ремеслами). Аусы и хазраджи, овладевши Яфрибом, забрали себе лучшие поля и пальмовые сады и продолжали занятие евреев.
• [87] Кроме еврейства и язычества в Медине был распространен и хани-физм и — отчасти — идеи христианские.
• [88] Которые приходили в Мекку на ежегодное богомолье и соединеннуюс ним ярмарку.
• [89] 2 Междоусобия авсов и хазраджей, беспрерывные с 583 года, привели ктому, что авсы обратились к помощи евреев и с их содействием разбили в615 году хазраджей при Бо‘асе под Мединой, и междоусобная вражда обоих родственных племен еще более обострилась.
• [90] 1 Следовательно, по соображениям скорее даже политическим, чем религиозным.
• [91] Мъюр (II, 181 сл.) доказывает, что начало Мохаммедовых сношений синогородними арабами относится еще ко времени интердикта, наложенного на хашимитов (617—619). По расчетам Шпренгера (II, 526), первыепереговоры Мохаммеда с яфрибцами приходятся на 620 год, и в самуюМедину был послан миссионер — Мос‘аб сын ‘Омейра.
• [92] То была так называемая «Первая ‘акаба», теперь же состоялась «Вторая ‘акаба».
• [93] Пронырливый родоначальник династии ‘Аббасидов.
• [94] Надо ведь помнить, что дело происходило во время прихода мединцев на годичное богомолье в Ка’бу.
• [95] 2 С апреля 622 года в течение двух месяцев выехало в Яфриб 150 человек, после чего в Мекке, если исключить рабов, почти не осталось мусульман. Мохаммед с Абу-Бекром и Алием оставался до конца.
• [96] Коран, IX, 40.
• [97] Бегство Мохаммеда в Медину (хижра) является со времен халифства‘Омара эрой летосчисления мохаммедан и обыкновенно относится к 16 июля622 года. Летосчисление у мусульман лунное; каждые 33 года лунных равняются 32 годам солнечных — поэтому если мы желаем перевести какую-нибудь мусульманскую дату на христианскую, то мы должны сперва разделить ее цифру на 33, вычесть полученное частное из цифры мусульманскойдаты и затем прибавить 622. Например, 68 год хижры = 68 — 68/33 ++ 622, т. е. = 688 год по Р. X.
• [98] Въезд Мохаммеда в Медину был торжественным. Он был признан заверховного главу значительной общины, которая вскоре обняла собой большинство жителей города, и мог производить свои реформы. Ему в это время было 52 года.