Новый этап в эволюции просветительского романа: творчество Лоренса Стерна

Новые пути развития романной прозы показал и развил Лоренс Стерн (1713—1768). Включившись в творческий спор об искусстве писать романы, Стерн никогда не выступал с теоретическими работами. Как и Филдинг, он отводил место теоретическим рассуждениям в художественных текстах, но делал это иронично, а подчас и пародийно. Стерн возражал сложившимся традициям просветительского романа самой тканыо повествования. Самый существенный протест Стерна вызывал объем свободной жанровой формы, каковой зарекомендовал себя роман. Стерн показывает, что в развитии сложившихся тенденций можно дойти до крайности, до абсурда. Если все обстоятельства жизни персонажей считать важными, а при художественном отборе самых существенных прописывать их с максимальной детализацией, объем повествования достигнет небывалой величины, а действие не сдвинется с места. Именно как роман — литературный спор, как перодию на просветительский роман Стерн создает свое полномасштабное произведение — роман «Жизнг> и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1760—1769) и выпускает его, когда ему уже минуло 46 лет.

Начитанный выпускник Кембриджа, знаток древних языков со степенью бакалавра, при содействии брата отца стал священнослужителем и имел репутацию веселого, остроумного, доброго и нестрогого главы прихода Саттон-ин-зе-Форест в Йоркшире, где он провел более 20 лет (а позднее в Стиллингтоне и Коксволде). Незадолго до смерти для своей дочери он написал краткие «Воспоминания о жизни и семействе покойного священника Лоренса Стерна», главным образом, для того, чтобы развеять многочисленные анекдоты, которые сложили вокруг его имени добрые благодарные прихожане: «Книги, живопись, игра на скрипке и охота были моими развлечениями»^[1], — пишет он в «Воспоминаниях». К 45 годам сформировав литературные вкусы и представления, Стерн в обстановке дружеских пирушек, шуток и музицирования в промежутках от пасторских обязанностей и занятий сельским хозяйством создает пародийный текст «Тристрама Шенди», доводя до абсурда сложившиеся принципы создания нравои бытописательного просветительского романа.

Стерн работал над романом в течение восьми лет, но мог бы писать его, по собственному признанию, лет сорок по два тома в год (I, XXII), пускаясь в пространные объяснения по самым ничтожным вопросам. Пародируя авторскую откровенность Филдинга, приглашающего читателя в писательскую лабораторию в главах-прологах к каждой из 18 книг «Истории Тома Джонса найденыша», Стерн заставляет своего героя-повествователя делиться с читателем важностью и логикой многочисленных отступлений и вскрывать «отступательно-поступательное» движение повествования. «Отступление составляет жизнь и душу чтения», — совершенно справедливо утверждает Тристрам-повествователь и, пытаясь осмыслить, как не остановить действие романа вовсе, углубляется во все большую детализацию обстоятельств и событий. «Мой метод, — делится он с читателем, — заключается в том, чтобы указывать любознательным читателям различные пути исследования, по которым они могли бы добраться до истоков затрагиваемых мною событий». Тристрам в создании прозы допускает те же ошибки, что и ремесленники в «Сне в летнюю ночь» у Шекспира: он не доверяет читательскому опыту, догадке, пытаясь все комментировать и разжевывать. Пародия Стерна на подобное недоверие противостоит классицистическим требованиям, которые были выстроены на том же недоверии к читателю и зрителю, который может запутаться и чего-то не понять. (Опираясь именно на читательский опыт и догадку, Стерн на совершенно иных началах создаст свой второй роман «Сентиментальное путешествие»). Чтобы не было сомнений в том, что Стерн ведет спор об искусстве писать романы именно с Филдингом, автор «Тристрама» использует филдинговскую метафору яства, которым тому виделся роман: «Автор хлопочет о разнообразии яств и не дает уменьшиться аппетиту. Все искусство в том, чтобы умело их состряпать и подать так, чтобы они служили к выгоде не только читателя, но и писателя, беспомощность которого в этом предмете поистине достойна жалости…».

Длинноты «Тристрама» — его ведущий стилистический и композиционный прием. К середине третьего тома мистер Шенди констатирует, что прошло два часа десять минут с момента прихода доктора Слопа, принимающего роды у миссис Шенди, хотя разговор о рождении героя был начат в начале первого тома. Через три главы после точно обозначенного времени следует Предисловие автора, а далее заявление о том, что перед вами лежит книга безупречной нравственности и железной логики, для которой небрежность непростительна, чему противоречат многочисленные логические сбои, например, замечание о том, что парик доктора Слопа сгорел еще раньше, чем как следует воспламенился. После авторского предисловия вновь следуют одна за другой бесчисленные детали, факты, прочтение двойных смыслов происходящего.

Доводя до абсурда одно из ведущих требований просветительского романа детализацию — точного описания значимых событий — Стерн использует графические приемы, будто бы утверждая, что слов недостаточно, чтобы точно передать тот или иной оттенок в характере событий. Столь же активно он использует многоточия, занимающие по нескольку строк, и пропуски целыми страницами в случаях, когда дело касается слишком интимных подробностей, которые автор доверяет воспроизвести читательскому воображению.

Словно бы углубляя просветительский тезис о влиянии окружения персонажа па формирование его характера, важности его родословной и обстоятельств его появления на свет (моменту которого он посвящает несколько глав) для понимания мотивов его поступков, Стерн, гротескно заостряя тезис, предлагает пойти глубже, сосредоточиваясь на более, по его мнению, важном моменте, а именно па зачатии героя, па мыслях и чувствах родителей, занятых столь ответственным делом. На протяжении романа он неоднократно утверждает, что на судьбу и характер его персонажа оказал непоправимое воздействие вопрос, невпопад заданный его будущей матерью в момент зачатия мистеру Шенди: «Послушайте, дорогой, — произнесла моя мать, — вы не забыли завести часы? — Господи боже! — воскликнул отец в сердцах , — бывало ли когда-нибудь с сотворения мира, чтобы женщина прерывала мужчину таким дурацким вопросом?».

Священника Стерна с университетских времен менее всего интересовали логика и метафизика. В романе он придает и тому и другому пародийно-нарочитую значимость. Вопрос госпожи Шенди «разогнал и рассеял жизненных духов, обязанностью которых было сопровождать гомункула, идя с ним рука об руку»^[2][3]. (Гомункул — человек, которого алхимики пытались создать лабораторным путем, но мысли Стерна, существо, лишенное одухотворенности). Его герой неуклюж и действует зачастую невпопад, что объясняется не столько «потерей жизненных духов», но главным образом, чудаковатостью его окружения. «Жизненные духи», как следует из подтекста произведения, — полнейшая нелепость, выдумка для оправдания педагогических промахов воспитателей малыша. Ведь «все без исключения семейство Шенди состояло из чудаков», — заявляет Тристрам, от лица которого ведется повествование, а «женские его представительницы были вовсе лишены характера», кроме тетки Дины, вышедшей замуж за кучера (I, ХХ1)2.

Фамилия Шенди на йоркширском диалекте означает «человек с придурью». Каждый из обитателей Шенди-холла обладает своей чудинкой, или своим «коньком», по-английски обозначаемым словом hobbyhorse — одно из прямых значений которого — детская лошадка-качалка. Обе части английского слова запечатлены в русском языке, где есть и слово «хобби» — увлечение, которому человек отдает досуг, и слово «конек» {horse) — область, которую человек знает досконально. Стерн считает, что безмерно увлекаясь чем-либо, человек становится смешным, как и при впадении в любую другую крайность: «…когда человек отдает себя во власть господствующей над ним страсти, — пишет он, — или, другими словами, когда его конек закусывает удила, — прощай тогда трезвый рассудок и осмотрительность!» (II, V)^[4]. Чудаковатость и странность характеров признается повествователем общим качеством англичан, которое вытекает, по его лукавому замечанию, из непостоянства погоды. Английские характеры видятся ему «складом самобытного материала», который обеспечивает превосходство английских комедий над французскими и любыми другими на континенте и дает материал для веселых домашних развлечений (I, XXI). Обитатели Шенди-холла предстают чудаками даже на фоне общей английской чудаковатости: «У нас ничего никогда не делалось как у других людей», — заявляет Тристрам, посвящая читателя в семейные тайны и неурядицы.

Коньком мистера Шенди являются трактаты по логике, что не мешает ему в быту оставаться алогичным. Впрочем, среди близких он снискал себе репутацию «философа, теоретика, систематика, утонченного исследователя, обладателя редких книг». Тристрам во многом превзошел отца. На страницах его повествования многочисленны латинские выражения, которыми он кстати и не кстати пересыпает свою речь. Он, так же как отец, зануден в стремлении быть доказательно-рассудительным по самым незначительным и мелочным поводам. Тщательная проработка бытового материала и попытка быть убедительным и систематичным на уровне научном в структуре художественного повествования, вполне допускающего множество свободных сравнений и воображаемых ситуаций, делает стремящегося к безупречной логике Тристрама смешным.

Это свойство натуры мистера Шенди способствует тому, что «лишенная характера» миссис Шенди может стоять на пороге кабинета мужа на протяжении нескольких страниц, не решаясь задать самый простой вопрос о том, какую похлебку готовить к обеду. Бедная женщина находится в предвкушении долгого ответа в стиле трактатов по логике с формулировкой аксиом и гипотез, согласно которым будут вестись рассуждения, а также противопоставлением тезиса и антитезиса и тщательно подготавливаемым выводом, и не может принять решение, переступать ли порог или выслушать доводы-рассуждения в ходе обеда.

Коньком отставного военного — дядюшки Тоби, обладателя планов «почти всех крепостей Италии и Франции», которые он «увеличивал до точных размеров своей лужайки» и колышками обозначал все линии чертежа и откосы рвов, было разыгрывание логики сражений герцога Мальборо, чем он самозабвенно занят с поручиком Тримом, которого держит рядом с собой в роли компаиьона-адъютанта. Впрочем, любящий племянник, давая ему характеристику, награждает его замечательными достоинствами: «Природа вылепила его из самой лучшей, самой мягкой глины — подмешав к ней свежего молока и вдохнув в нее кротчайшую душу — она сделала его обходительным, великодушным и отзывчивым — наполнила его сердце искренностью и доверчивостью» и приспособила все доступы к этому органу для беспрепятственного проникновения самых обязательных чувств…" Эти достоинства позволяют дядюшке Тоби не только быть достойным собеседником мистера Шенди и друга семьи пастора Йорика, но и принять участие в судьбе сына умершего от ран лейтенанта Лефевра и, несмотря на рану в паху, полученную в сражениях, жениться на вдове Водмен. В речевой характеристике отставного военного изобилуют военные термины — мины, равелины, демилюнды. Страшный суд на его языке — большой генеральный смотр. Все это Стерн, по мнению исследователей, вобрал в первые годы жизни, когда вместе с матерью вынужден был следовать за передвижением отца, находившегося на воинской службе. В частности, У. Теккерей в лекциях «Английские юмористы» отмечал: «Охотничья шляпа Трима, шпага Ле Февра и плащ милейшего дядюшки Тоби — все это, несомненно, воспоминания мальчика, который жил среди приверженцев Вильгельма и Мальборо и отбивал ножкой такт под звуки флейт Рамильи во дворе дублинских казарм или играл порванными знаменами и алебардами».

Особую атмосферу доверительности Стерн создает недалекостью Тристрама-повествователя, будто бы не понимающего, что напоказ он выставляет интимные моменты жизни семьи. Впрочем, повторяемые замечания «мысленно заметил дядя Тоби» свидетельствуют либо о том, что Тристрам весьма проницателен и умеет читать по выражению лица, либо о том, что повествователь Стерн подчас расходится с повествователем Тристрамом.

Особое смысловое иоле возникает в пространстве между текстом книг и предшествующими им эпиграфами. «Людей страшат не дела, а лишь мнения об этих делах», — эпиграф, открывающий первую и повторенный в начале второй книги. Следующее за ним повествование передает внутреннее неудобство человека за то, что каждый его шаг оказывается на виду, подвергается оценкам и анализу. Это «Робинзон» навыворот: человек в паутине человеческих взаимоотношений. Рассказчик, повествующий из глубины припоминаний о детских ощущениях, будто бы разрушает завесы перед «чужим» читателем, обеспечивая вторжение в дела семейные, формулируя вопрос: почему самые естественные отправления считаются противоестественными, — забывая при этом добавить «для искусства». Интимнейшие подробности, которыми вынужден делиться повествователь, не воспринимаются как скабрезные. Читатель-семьянин в интимном акте чтения обречен на узнавание себя и на осмысление своих переживаний.

Авторы начала XX в., занятые поиском новых путей развития прозы, считали стилистику Стерна чрезвычайно интересной, открывающей новые перспективы. Вирджиния Вульф отмечала ощущение спонтанности его прозы, будто бы автор сам не знает, что скажет в следующую минуту, но как знаток писательского искусства тут же добавляла, что за этой внешней легкостью угадывается серьезнейшая тяжелая работа. Сам Стерн на страницах романа поясняет: «…зачем я уклонился в сторону? — Спросите перо мое, — оно мной управляет, — а не я им». Но в то же время свою авторскую волю писатель проявляет и объясняет свои отношения с читателем: «…считай я вас способным составить сколько-нибудь приближающееся к истине представление или мало-мальски вероятное предположение о том, что происходит на следующей странице, — я бы вырвал ее из моей книги». В главе 25 четвертой книги повествователь говорит о вынужденином исключении из книги главы в десять страниц, описывающей красоту кавалькады, поскольку она слишком контрастировала и выставляла в невыгодном свете остальной текст. Таким образом, отбор материала, по мысли автора, делается по стилистическим, а не смысловым критериям, как это было сказано у Филдинга.

Если «Тристрам Шенди» — образец того, как не надо писать романы, то второй роман Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции

и Италии", изданный в Лондоне в 1768 г., — вариант нового подхода к развитию прозы. Как у Смоллетта и как во многих главах «Тристрама Шенди», роман начинается с полуфразы: «Во Франции, — сказал я, — это устроено лучше» — реплика, открывающая роман, из разговора, содержание которого останется неизвестным до конца произведения. Это толчок для развития действия, служащий основанием для решения героя-повествователя посетить Францию, где он оказывается три предложения спустя. Героемповествователем в романе становится пастор Йорик, добросердечный, но не лишенный иронии друг семьи Шенди, собеседник мистера Шенди, будто бы перешедший из романа в роман, заняв в «Сентиментальном путешествии» центральное место.

В «Тристраме Шенди» пастор Йорик весьма самокритичен. На обороте большинства своих проповедей он ставит помету «так себе» и лишь на некоторых «moderato» (умеренно). Последние, по мнению Тристрамаповествователя, были в пять раз лучше первых. В них было в десять раз больше знания человеческого сердца, в семьдесят раз больше остроумия и живости и в тысячу раз больше таланта (VI, IX).

Решив описать свое путешествие через несколько коротких эпизодов в начале нового романа, он пишет предисловие, в котором довольно пародийно-бестолково пытается классифицировать путешественников на праздных, пытливых, лгущих, гордых и т. п., но при этом весьма точно относит себя к путешественникам чувствительным, отправляющимся в путь из потребности путешествовать, отмечая сразу, что его наблюдения будут совсем иного типа, чем у всех предшественников. В этом же предисловии он отмечает разницу в ощущениях человека, желающего поделиться своими чувствами, когда он находится дома и когда путешествует при незнании языка, недостатке связей и знакомств, различии обычаев и привычек. Особенности его наблюдений проявляются в нескольких коротких эпизодах, предшествующих предисловию задуманных путевых заметок. Во время недолгих сборов в дорогу, он берет не лучший кафтан, замечая вскользь: «И этот сойдет», — также вскользь несколькими строками ниже упоминая Droits cVaubaine — закон, в силу которого все вещи умершего во Франции путешественника конфискуются. Путешественник просветительского романа непременно оставил бы комментарии относительно истории и смысла такого закона. Чувствительный (сентиментальный) путешественник проживает действие закона и описывает, как он отражается на чувствах и поступках, рассказывая о том, как находясь в самом благостном настроении, он все же отказывает монаху-францисканцу в подаянии, произнеся еще при этом отповедь и страшно переживает случившееся, чувствуя несправедливость собственных действий.

В поле между случившимся и упомянутым законом содержится догадка о том, что в дорогу отправляющийся во Францию берет не только не лучшую одежду, но на всякий случай и хорошо просчитанную сумму, не располагающую к незапланированным тратам. Сентиментальный путешественник не рассуждает о справедливости или несправедливости закона, о его выгодах для казны или невыгодах для путешественников-иностраицев, как это делал бы герой просветительского романа, а переживает то, как закон может влиять на чувства и поступки, отмечая мгновенный лихорадочный румянец на щеках францисканца и то, как упало его собственное сердце, как только монах затворил за собой дверь.

Предметом описания становятся несчастья, затруднения, невзгоды и радости, веселость нрава, прямота и простота души, сердечные порывы повествователя и его попутчиков, способных научить высшей мудрости, готовых придти на помощь и выручить из беды, принимая чужие невзгоды, как собственные, податливость, наполняющая покоем, чувства, понятные сердцу, и их оттенки, подсказываемые интуицией («не то что она намеревалась отнять свою руку — но она словно подумала об этом»), «ряд маленьких немых знаков», нежные взгляды без слов, которые «английский философ довел бы до сведения мозга». Чувства продавца и покупателя повествователь описывает, как отношения дуэлянтов, один из которых ненавидит и проклинает другого. Его реликвиями становятся роговая табакерка монаха, способствовавшая возвышению помыслов и умиротворению помыслов среди мирской суеты. Он прописывает меняющиеся чувства и намерения при желании пригласить хорошенькую женщину к совместному путешествию в своем дилижансе, когда она удалилась на десяток, а потом на второй десяток шагов.

Здесь нет никаких подтруниваний над метафизикой, как в «Тристраме», но есть прямые признания существования души: «Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном».

Обращение к движениям души, внимание к се жизни способствует тому, что слово, вынесенное в название романа Стерна, дает название литературному направлению, развивающемуся в английской литературе с первой трети XVIII в. параллельно просветительской литературе, по в отличие от нее, обращающейся не к разуму, а к чувствам читателя.

• [1] Стерн Л. Воспоминания о жизни и семействе покойного священника Лоренса Стерна // Стерн Л. Сентиментальное путешествие. Воспоминания. Письма. Дневник для Элизы/ пер. А. А. Франковского. М.; СПб., 2000. С. 114.
• [2] Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена / пер. А. А. Франковского.СПб., 2000. С. 5−6.
• [3] Римскими цифрами в скобках обозначен номер книги и главы.
• [4] Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. С. 108.