Просветители. 
История русской литературы xviii века

Принципы сумароковского классицизма разделяли и воплощали в своем творчестве (особенно на протяжении 1750−1770-х гг.) несколько крупных художников слова. Однако одновременно с ними в литературе действовал еще ряд писателей, и не вникавших в сумароковскую творческую программу, и по характеру личного дарования объективно ей не соответствовавших.

Во-первых, то были прозаики. Прозаическое творчество изначально не вполне укладывалось в жанровые рамки классицизма (Херасков с его романами — почти одиночное явление, притом у него не совсем обычная проза), а потому образовавшуюся нишу и заполняли в основном авторы, в том или ином отношении творчески диссонировавшие с принципами поэтики Сумарокова^[1]. Их проза быстро стала в середине века популярна у русского читателя.

Ее примером могут послужить романы Федора Александровича Эмина (1735—1770) «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонды» (1763), «Письма Эрнеста и Доравры» (1766) и др. Личность самого Эмина («Магомета Али Алжирского») и его «авантюрная» биография (которая, как выяснилось в XX в., отнюдь не была выдумкой писателя) — биография, тоже способная лечь в основу приключенческого романа, — как бы служили дополнением и обрамлением его произведений. Журнал Эмина «Адская почта, или Переписки Хромоногого беса с Кривым» (1769), где сам издатель был и автором, впоследствии стал авторитетным творческим примером для молодого Крылова с его публикациями в журнале «Почта духов».

Проза Михаила Дмитриевича Чулкова (1744—1792) также была выдающимся явлением литературы XVIII в. Современный исследователь пишет, что «Чулков создал образцы непринужденного, естественного повествования. Его фраза проста, свободна, незамкнута»^[2]. Его повесть «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины» (1770) отличается яркой индивидуальностью слога, каламбурной живостью речевой образности. Героиня повести, от лица которой она и написана, — сержантская вдова по имени Мартона. Она любит блеснуть книжным, хотя часто и безвкусным, оборотом (так как грамотна и читывала «мещанские» любовные и авантюрные романы). Однако по воле автора она же как рассказчица то и дело играет оборотами русского языка («бегал весьма неосторожно и в великом отчаянии, то есть без памяти и притом без очков»; «собиралося к ней множество остроумных молодых людей, кои для хороших их наук и художеств посещали ее всегда в отсутствие ее мужа» и т. п.^[3]).

Как выразился в свое время Г. А. Гуковский, «Сумароков с его изощренной ритмической, семантической, композиционной техникой смотрел свысока… на топорную работу построения романа у Чулкова и на корявый язык у Эмина»^[4].

Отмечая такое ироническо-пренебрежительное отношение Сумарокова к названным авторам, Гуковский констатирует реальный факт^[5]. Однако помимо того, что их личному творчеству были присущи свои недостатки, таково отношение отца русского классицизма к роману и повести того времени вообще. Именно то, что в XX в. иногда нравилось, казалось «первыми ростками реализма», «мастерством бытописания» и т. п., — закономерно раздражало в современниках писателя-классициста, так как шло вразрез с тем, что он считал высокими задачами литературы, и потому казалось ему низкопробным занятием.

Особое место в писательском наследии Чулкова занимает его неоднократно издававшееся «Собрание разных песен» (1770−1774), в которое вошли почти четыреста песен, большая часть из которых — подлинные народные, остальные же — реально певшиеся в XVIII в. и считавшиеся народными удачно стилизованные «под фольклор» песни дворянских авторов, в основном неустановленных.

«Ванька Каин» Матвея Комарова (1733—1812), «Русские сказки» Василия Алексеевича Лёвшина (1746—1826) — другие примеры популярных у читателя второй половины XVIII в. произведений прозы. Лубочно-стилизаторский характер этих произведений обеспечивал им определенную популярность, но человек, воспитанный на творчестве художников школы Сумарокова, мог усматривать в них то же принижение и даже падение русской словесности, потакание «вкусам черни» и тому подобные отрицательные качества.

Произведения части названных писателей могут быть причислены к явлениям так называемого «мещанского» сентиментализма, который на некоторое время развился тогда в прозе и драматургии, на целый период предварив хорошо известный «карамзинский» сентиментализм конца XVIII в. (явления эти родственны, но их не следует путать). В драматургии к такому раннему сентиментализму тяготеют уже «слезные» драмы Хераскова. Заметных авторов дал кружок статссекретаря Екатерины II Ивана Перфильевича Елагина (1725—1793), под началом которого служил и молодой Д. И. Фонвизин. Из этого кружка вышла теория «склонения на русские нравы» (сюжетного переложения и русификации) в драматургии. Наиболее энергично ее развивал здесь Владимир Игнатьевич Лукин (1737—1794), однако она не была лишь его открытием: аналогичные теории бытовали и в среде драматургов западных стран. Теории и практика елагинского кружка лишний раз напоминают, что самые разные наши литературные деятели XVIII в. инстинктивно чувствовали ту же необходимость насыщения родной словесности международной традиционной, «вечной» сюжетикой и образностью, которая отражается и многое объясняет в направлении деятельности Сумарокова и его школы. Лукинский принцип «сатиры на пороки», а не на конкретные лица отразился в его комедиях-переложениях «Щепетилъник» (1765), «Награжденное постоянство» (1765) и др. Комедия «Мот, любовью исправленный» (1765) и ее патриархально-крепостническая тональность в XX в. неоднократно «осуждалась» с вульгарно-социологических позиций, но в художественном плане она вряд ли заметно уступает другим произведениям Лукина (который, по-видимому, всегда искренне придерживался проправительственной ориентации).

Далее, к тому же «мещанскому* сентиментализму тяготеют авторы «комических опер» (пьес, в которых вокальные номера чередовались с произносимым текстом) — Михаил Иванович Попов (1742—1790) с его «Анютой» (1772), Николай Петрович Николев (1758−1815) с его «Розаной и Любимом» (1776), Александр Онисимович Аблесимов (1742—17 683) с его комической оперой «Мельник — колдун, обманщик и сват» (1779), Михаил Алексеевич Матинский (1750−1820), известный комической оперой «Санктпетербургский гостиный двор» (1779 или 1781).

«Анюта» М. И. Попова и «Мельник — колдун, обманщик и сват» А. О. Аблесимова отличаются по-своему мастерской работой с языком персонажей. Попов в «Анюте» попытался «натурально» воспроизвести, уложив при этом в стихи, особенности крестьянского просторечия и диалектизмы для придания образам героев речевого колорита:

Мирон. Филатко?

Филат Асе, сте.

Мирон. Где, милой, побродил?

Филат. На сходе, сте, сидел.

Мирон. А для чево сход был?

Филат. А вон, сте, староста сбиратца ехать в город.

Так, баял, штобы всем складчину положить:

Алтын хошь по пятку; да мир стал говорить, Што ныня-де у нас, Пафнутьич, знашь ведь, голод, Так будет-де с души копеек и по шти, Так станет и тово довольно псам на шти.

Подобная игра диалектизмами и просторечными речевыми средствами есть и у А. О. Аблесимова в комической опере «Мельник — колдун, обманщик и сват»:

Мельник (стругая доску, поет только тон песни без речей и музыки, потом говорит). Какая бишь это песня?.. Да: «Как вечор у нас со полуночи…» Так… (Зачинает петь на этот тон песню, продолжая сам свою работу.)

Как вечор у нас со полуночи, Со полуночи до бела света…

Какой проливной бола пошел дозжик, да перестал скоро. (Так же поет и продолжает работу.)

На заре то было да на утренней, На закате ведь светлого месяца…

Ну уж был ветер! То-то, слышь ты, дул сильно, что чуть бола и мельницу-та мою совсем не спрорушил; в пень бы я стал, да спасибо! хоть исковеркал, да немного; а хоть и немного, да наделал дела. (Приноравливает доску.) Ну, будет ладно, пойдет опять заново. (Подошед к оркестру.) Смешно, право, как я вздумаю: говорят, будто мельница без колдуна стоять не может, и уже-де мельник всякой не прост: они-де знаются с домовыми, и домовые-то у них на мельницах, как черти, ворочают… Ха! ха! ха!.. Какой сумбур мелют? А я, кажется, сам коренной мельник: родился, вырос и состарился на мельнице, а ни одного домового сроду в глаза не видывал. А коли молвить матку-правду, то кто смышлен и горазд обманывать, так вот все и колдовство тут… Да пускай что хотят они, то и бредят, а мы надаиваем этим ремеслом себе хлебец.

Кто умеет жить обманом, Все зовут того цыганом…

Кроме того, в данной комической опере, как, например, здесь, неоднократно звучат реальные народно-бытовые песни XVIII в.

Эти и им подобные авторы в произведениях своих создавали образы крестьян и иных людей из социальных низов, в силу чего в литературоведении советского времени значение их творчества порою идеологически преувеличивалось. В то же время таким отношением стимулировалось изучение их творчества, которое было популярно в широких кругах современников и составляет необходимый компонент литературы XVIII в.

Наряду со словом «классицисты» в качестве эпитета, часто применяемого к писателям середины и второй половиныXVIII в., можно встретить и слово «просветители». При строгом его употреблении оно переключает вопрос о типологии творчества писателей XVIII в. в иной аспект. Как известно, просветителями именуют ряд мыслителей, творческих и общественных деятелей XVIII в., и зарубежных (Вольтер, Дидро, Руссо, Гельвеций, Гольбах, Лессинг, Гердер и др.) и отечественных. В их взглядах нет единства, но можно отметить ряд общих черт. Так, неизменно стремясь исполнить в той или иной стране, национальной среде роль культуртрегеров (отсюда и термин «просветители»), они не просто свободно отдаются тому или иному виду творчества, а претендуют на роль духовных учителей народа. Большинство тех, кого именуют просветителями, этим учительством путем написания определенных сочинений и ограничивается. Однако наиболее радикальные из них видят в себе также активных практических борцов против того, что считают невежеством, мракобесием, религиозным ханжеством во имя разума и науки (на основе которых, по их обычным представлениям, достигает подлинного раскрытия личность «естественного» человека — «царя природы» и «хозяина Вселенной»). Как логическое следствие этого они также, как правило, борцы против «тиранических» (в частности, монархических и «крепостнических») режимов, альтернативой которым им кажутся режимы республиканские и конституционные, они борцы за «права человека», за то, что с тех пор и по сей день обозначается имеющими широкое хождение французскими словами liberty, dgalitd, fratemitd (свобода, равенство, братство) — словами, попытки жизненной реализации которых многократно приводили в человеческой истории к созданию только новых форм той же тирании. В условиях XVIII в. на все подобное наслаивалось еще и участие большинства просветителей в масонском движении с его специфическими идеями, ценностями и целями, и явными и сокрытыми, рациональными и оккультно-мистическими.

Просветительские намерения и тенденции, как в умеренной, так и в радикальной форме, характерны для русской литературы середины — второй половины XVIII в. Если далеко не все были тогда классицистами, то почти всех можно считать просветителями. Не кто иной, как Сумароков, был пропагандистом наук и знания. «Мещанский» сентиментализм с его героями из народа и поучительными коллизиями народного быта тоже на свой лад отражает именно умеренный вариант просветительства, реализующего себя в сфере литературно-художественного творчества и средствами, свойственными литературе.

В ряду произведений писателей-просветителей XVIII в. уникальное место занимает «Письмовник» Николая Гавриловича Курганова (1725—1796). Его состав весьма разнороден. Помимо уже разбиравшейся выше грамматики туда входит несколько так называемых «присовокуплений»: «Сбор разных пословиц и поговорок», «Краткие замысловатые повести» (в основном миниатюры анекдотического и афористического характера), «Древние исправленные и приумноженные апофегмы», «Разные учебные разговоры», «Собрание разных стихотворств» (образцы стихотворных произведений различных жанров), «Всеобщий чертеж наук и художеств» (нечто вроде краткой энциклопедии) и др.

Н. Г. Курганов предстает в этом своем сочинении человеком разнообразных дарований, в том числе и незаурядным писателемминиатюристом. Так, «Краткие замысловатые повести» включают множество оригинальных зарисовок. Например:

«Некоторая госпожа, разговаривая с одним кавалером, между прочим сказала ему, что она хочет знать его полюбовницу. Но он несколько отговаривался и наконец во удовольствие ее любопытства обещался ей прислать портрет. Наутро получила от него сверток с небольшим зеркалом и, в оное поглядясь, узнала любовь его к себе».

«Некто, насмехаясь одной госпоже, которая величалася должною знатностию и высокоречием, сказал при ней своему слуге: «Господин мой лакей, доложи господину моему кучеру, чтоб он изволил господ моих лошадей заложить в госпожу мою карету».

«Вождь, командуя воинами, бедно одетыми, увидев неприятельское войско в новых однорядках, сказал, ведя своих на бой: «Друзья, постарайтесь хорошо одеться».

Отвечавший на самые неожиданные читательские запросы, богатый сведениями самого неожиданного характера и при этом обладающий чертами художественного произведения «Письмовник» талантливого писателя-просветителя Н. Г. Курганова был чрезвычайно популярен и издавался более десяти раз (в том числе в XIX в.).

Просветительская деятельность Николая Ивановича Новикова (1744−1818) имела, напротив, радикальный характер. Его сатирические журналы «Трутень» (1769—1770), «Пустомеля» (1770), «Живописец» (1772), «Кошелек» (1774) смело выступали против различных сторон российской общественной жизни; критиковалась и внутренняя политика Екатерины II.

Поэт И. И. Дмитриев, один из основоположников сентиментализма, так вспоминал о Новикове в своей книге «Взгляд на мою жизнь»:

«В 1772 г. он выдал «Опыт исторического словаря о русских писателях», а потом двадцать томов старинных рукописей разного рода под названием «Древней российской вивлиофики». Одно это издание могло бы дать ему почетное место в истории нашей словесности.

Потом Новиков издавал в Петербурге около года «Ученые ведомости» и там же, а после в Москве, ежемесячник «Утренний свет», в стихах и прозе, исключительно содержания только важного, более назидательного. Весь доход от этого издания употреблен был на заведение в Петербурге народных училищ, коих тогда у нас еще не было. В них обучали безденежно детей всякого состояния русской грамматике, первым основаниям истории, землеописания, катехизису, математике и рисованию. Эти училища находились в разных частях города и от них-то, с учреждения наместничеств, начались в каждом городе казенные народные училища".

Иначе как с великим уважением нельзя отнестись к человеку, который издал двадцать томов древнерусских рукописей, организовал бесплатные школы, где дети любого сословия могли не просто обучиться грамоте, но и пройти систематический курс основных образовательных предметов влоть до рисования. Однако дела человеческие редко бывают однозначны по своему общественному смыслу. И. И. Дмитриев рассказывает далее:

«С переселением Михаилы Матвеевича Хераскова в Москву в звании куратора Московского университета, Новиков, последуя за ним, взял на откуп университетскую типографию и завел Дружеское типографическое общество, составленное из людей благонамеренных и просвещенных. По крайней мере, из известных мне таковы были: Иван Петрович Тургенев, Иван Владимирович Лопухин, Федор Петрович Ключарев и Алексей Михайлович Кутузов, переводчик с немецкого языка юнговых «Ночей» и клопштоковой «Мессиады"'».

Нельзя не отметить, что все вышеперечисленные — масоны. Считается, что с середины 70-х гг. Новиков сблизился с масонами и тогда с присущей ему кипучей энергией и смелостью занялся работой в ложах, где быстро достиг высших степеней. Херасков отдал ему в аренду типографию Московского университета, но Новиков вскоре создал еще две тайные типографии — масонские. Новиков, по-видимому, принадлежал к тому психологическому типу людей, для которых масонство в ту эпоху в силу объективных исторических обстоятельств было как бы суррогатной формой революционной работы, к коей они в душе на самом деле инстинктивно стремились.

Правительство Екатерины небезосновательно подозревало масонов в антигосударственной деятельности, выглядевшей особенно опасной на фоне событий начавшейся французской революции. Нельзя не отметить, что арест Новикова в 1792 г. связан именно с его масонской деятельностью, а не с журналистской работой (одновременно были арестованы, а затем осуждены и другие московские масоны, среди которых имелись аристократы и вельможи). Он провел три года в Шлиссельбурге, где в одной с ним камере находился в качестве его личного врача Михаил Иванович Багрянский (1761−1813), тоже масон и переводчик литературы; Новиков был освобожден Павлом I.^[6]

Об издательской деятельности Новикова Дмитриев говорит:

«Я не соглашусь с некоторыми в том, что Новиков значительным образом действовал на успехи нашей словесности. Еще за несколько лет до Типографического общества мы уже имели в переводе с греческого языка гомерову «Илиаду» и «Одиссею»; первую перевода Якимова, вторую Кириака Кондратовича; «Творения велемудрого Платона» в трех томах: «Разговоры Лукиана Самосатского» и единственный греческий роман: «Теаген и Хариклея»; последними тремя обязаны мы были совокупным трудам двух свояков, священника Иоанна Сидоровского и коллежского регистратора Матвея Пахомова; Эпиктетов «Энхиридион», его же «Апофегмы» и кевитову «Картину" — Григорья Полетики; Диодора Сицилийского «Историческую библиотеку»; десять книг Павзания «О достопамятностях Греции»; с латинского: Квинта Курция «Житие Александра Великого»; Саллустия «Югурфинскую войну» и «Заговор Каталины»; «Записки Юлия Цесаря о походах его в Галлию»; Цицерона «О естестве богов»; «О дружестве», «О должностях» и двенадцать отборных речей; Светония «О Августах»; Веллея Патеркула и Луция Флора «Сокращение Римской Истории». Равно имели и с новейших языков переводы отличных творений, как то: Монтескье «О разуме, или Духе законов»; «Политические наставления» барона Бильфельда; Юстия «Основания царств», и всех лучших романов Фильдинга, аббата Прево и Лесажа»^[7].

Новиков же издавал, по выражению Дмитриева, «сочинения более богословские, церковных учителей, мистические, театральные и посредственные романы, разумеется, почти все переведенные» ^[8].

В деятельности Н. И. Новикова нас интересует ее созидательная, в высшей степени полезная для литературы сторона. Его талант острого журналиста доставил ему достойное место и в истории русской сатиры.

Как яркое специфическое явление русской прозы необходимо также отметить сочинения великого русского полководца Александра Васильевича Суворова (1730−1800). Блестящий писательский слог Суворова преломился буквально в каждом созданном им словесном тексте, вплоть до кратких записок и различных военных инструкций. Из крупных произведений Суворова необходимо указать на «Полковое учреждение» (1765) и «Науку побеждать» (1795).

В «Науке побеждать» полководец пишет:

«Богатыри! неприятель от нас дрожит; да есть неприятель больше богадельни. Проклятая немогузнайка! намека, загадка, лживка, лукавка, краснословка, краткомолвка, двуличка, вежливка, безтолковка. От немогузнайки много беды! За немогузнайку офицеру арест, а штаб-офицеру от старшего штаб-офицера арест квартирный».

«Немогузнайка» (ответ по форме «не могу знать», то есть не знаю — констатация своей неинформированное™ по тому или иному важному вопросу), сточки зрения Суворова-полководца, верх вреда. Офицер, прикрывающий свою лень и нераспорядительность подобными уклончивыми формулами, хуже неприятеля.

Суворовский слог поражает своей энергией, афористичностью и в других местах «Науки побеждать»:

«Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, правдиву, благочестиву. Молись Богу! от него победа. Чудо богатыри! Бог нас водит, он нам генерал.

Ученье свет, неученье тьма. Дело мастера боится, и крестьянин не умеет сохою владеть: хлеб не родится. За ученого трех неученых дают. Нам мало трех, давай нам шесть. Нам мало шести, давай нам десять на одного. Всех побьем, повалим, в полон возьмем. Последнюю кампанию неприятель потерял щетных семьдесят пять тысяч, только что не сто. Он искусно и отчаянно дрался, а мы и одной полной тысячи не потеряли. Вот братцы! Воинское обучение! Господа офицеры! Какой восторг!".

А.В. Суворов внимательно и заинтересованно следил за современной ему русской литературой, да фактически и сам был участником литературного процесса. Он любил стихи поэта Е. И. Кострова и помогал ему. С Г. Р. Державиным у Суворова сложились близкие дружеские взаимоотношения.

• [1] Уже упоминалось, что, когда заходит речь о «прозе классицистов», на делефактически разговор идет чаще всего просто о прозе каких-то русских писателей XVIIIв., вряд ли имеющих отношение к классицизму в строгом смыслеслова.
• [2] Горшков А. И. Язык прсдпушкинской прозы. М., 1982. С. 53.
• [3] Примеры А. И. Горшкова.
• [4] Гуковский Г. А. Очерки русской литературы XVIII века. Л., 1938. С. 17.
• [5] Впрочем, вряд ли можно согласиться с явно вульгарно-социологическимпродолжением цитированного рассуждения, типичным для довоенных работданного советского исследователя: «И по отношению к Чулкову и Эмину он (Сумароков. — Ю. М.) был прав более глубоко, чем он мог понять это сам; потому что Эмин и Чулков были слабы, — и прежде всего своей политическойробостью, оппортунизмом, уступчивостью по отношению к хозяину страны —помещику» (Там же).
• [6] Дмитриев И. И. Соч. М., 1986. С. 291.
• [7] 2 ' Дмитриев И. И. Соч. С. 291—292.
• [8] Там же. С. 292.