Аналитический обзор статьи С. Сироткина «Разрушение норм ведет к разрушению сознания»

К языку средств массовой информации в последние годы читающей либо слушающей публикой и изучающими его специалистами-филологами предъявляются многочисленные и, увы, чаще всего вполне обоснованные претензии. Публику раздражает или шокирует, а специалистам кажется неоправданным или даже неприемлемым многое: и перенасыщение языка СМИ американизмами, и обилие в нем жаргонной, «блатной» и даже матерной лексики, и нарушение нормального темпа и нормативного интонационного рисунка речи.

Кое-какие из этих претензий можно счесть, конечно, чрезмерными. Прочитав статью С. Сироткина «Разрушение норм приводит к разрушению сознания» думаю, что в последние годы в газетах, на радио и телевидение пришли в большом количестве люди, не получившие специальной подготовки в области устной русской речи.

Другие особенности языка СМИ последнего десятилетия, по-моему, наоборот, зачастую оцениваются менее строго, чем они того заслуживают. Так, многие не видят особой беды в обилии неоправданных заимствований из иностранных языков, в первую очередь, конечно, из английского, а еще точнее — из американского английского. Дескать, язык сам отсеет ненужное, оставив только необходимое. Тем более что в истории русского языка такие периоды экспансии иноязычной лексики были и ничего страшного не случилось. Достаточно вспомнить Петровское время с мощным потоком заимствований.

Аналитический обзор статьи С. Сироткина «Разрушение норм ведет к разрушению сознания»

Хотелось бы, чтобы работники СМИ не забывали об этом: слово не только называет, но и оценивает; используя то или иное слово, они не только информируют читателя или слушателя о том или ином событии или явлении, но и выражают свое личное отношение к нему, одновременно транслируя это отношение и в сознании читателя или слушателя. Именно об этом писал Л. Н. Толстой: «Слово — дело великое. Великое потому, что словом можно соединить людей, словом же можно и разъединить их, словом служить любви, словом же можно служить вражде и ненависти. Берегись от такого слова, которое разъединяет людей «.

Еще одной особенностью языка СМИ последних лет, причем особенностью очень яркой, является так называемый стеб. Социологи Л. Гудков и Б. Дубинин дают такое определение этого явления: «Стеб — род интеллектуального ерничества, состоящий в снижении символов через демонстративное использование их в пародийном контексте …». Стеб как особый стиль общения, как специфический язык интеллигентской и молодежной «тусовки» возник и развился в 1970;1980 гг. А. Агеев пишет: «…ерничество и стеб были тогда противопоставлены официальному политико-патетическому жаргону, а заодно и всему «великому русскому языку», позволившему себя редуцировать до партийного «новояза». Это была своеобразная культурная самооборона, весьма, впрочем, глухая и не всегда ясно осознаваемая «носителями языка «.

Анализируя статью С. Сироткина между тем необходимо отметить, что время тоталитарного «новояза» безвозвратно ушло, однако противостоящий ему стеб выжил, и не только выжил, но и расцвел пышным цветом. Об этом недоуменно писал в 1994 году А. Агеев: «Удивительно, однако, вот что. На наших глазах сменилась эпоха, ушел в прошлое контекст, в котором стеб только и мог существовать и. Вдруг некому и нечему стало противостоять, ибо партийная риторика стала частным делом отставных специалистов по «научному коммунизму». Да и единомышленники, носители языка как-то незаметно лишились культурного общего пространства. Стеб по всем расчетам должен был тихо почить в бозе. Но не тут то было! Последние три-четыре года стали временем настоящего триумфа стеба. Стебают нынче все! Вслед за далым «Московским комсомольцем» застебали «Независимая», респектабельная «Сегодня», гордый «Коммерсант». В журнале «Столица» перебивают друг друга два мастера просто-таки виртуозного стеба — Денис Горелов и Алексей Ерохин «.

Со времени написания цитировавшихся слов А. Агеева прошло шесть лет, но ситуация практически не изменилась: средства массовой информации как стебали, так и продолжают стебать. Хотя С. Сироткин в своей статье «Разрушение норм ведет к разрушению сознания» указывает на «расслоение» языковой системы, я считаю, для того, чтобы понять причину такой живучести стеба, попытаемся разобраться, чем был его противник «новояз» и чем стал после ухода «новояза» сам стеб.

Блестящий анализ «новояза» или языка политических текстов советской эпохи дал в своей уже ставшей классической работе Патрик Серио. В результате этого анализа выявляются две яркие особенности советского политического языка — так называемые «номинализация» и «сочинение» .

Номинализация — это замена личных форм глаголов их производными наание, -ение, -ация и т. п., например: «Главным источником роста производительности труда должно быть повышение технического уровня производства на основе развития и внедрения новой техники и прогрессивных технологических процессов, широкого применения комплексной механизации и автоматизации, а также углубление специализации и улучшение производственного кооперирования предприятий «. Итогом таких бесчисленных номинализаций становится «исчезновение субъекта, агенса того, о чем говорится. Все процессы приобретают безличный облик, хотя и не схожий с тем, который имеет «классическая» безличность в русском языке (например, меня так и осенило, его будто бы ударило и т. п.). А после того как субъект устранен, возможны дальнейшие уже чисто идеологические манипуляции с поименованными сущностями «.

С. Сироткин пишет «А что требует общество от молодого человека? Знания истории родного языка? Знания русской и мировой литературы? Рефлексии по поводу прочитанного? Умения сформулировать свою позицию и аргументированно ее защитить? В лучшем случае грамотного письма, и то не всегда (ведь есть компьютер с функцией правописание), да умения подобрать три аргумента за или против позиции автора, представленной в предложенном для определения проблематики тексте «и без устали доказывает многочисленное нарушение языковых норм русского языка в СМИ и гибель сознания. Но так ли это?

Сочинение — это соединение посредством союза и понятий, которые в обычной русской речи синонимами не являются, например: партия и народ. Союз и вообще может устраняться, и возникают сочетания типа партия, весь народ или комсомольцы, вся советская молодежь. Как пишет Ю. С. Степанов, результатом этой процедуры становится следующий семантический парадокс: «Огромное количество понятий в конечном счете оказывается как бы синонимами друг друга, чем и навевается идея об их действительном соотношении «в жизни», о чем-то вроде их тождественности «.

Что же, согласно анализу П. Серио, возникает в результате десятилетий «советского способа оперирования с языком»? По его мнению, это не новый язык, и не новый «подъязык», и не новый «стиль». Это так называемый «дискурс». Давая определение этому сложному понятию, Ю. С. Степанов пишет: «Дискурс — это «язык в языке», но представленный в виде особой социальной данности. Дискурс реально существует не в виде своей «грамматики» и своего «лексикона», как язык просто. Дискурс существует прежде всего и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, — в конечном счете — особый мир. В мире каждого дискурса действуют свои правила синонимичных замен, свои правила истинности, свой этикет. Это «возможный (альтернативный) мир» в полном смысле этого логико-философского термина. Каждый дискурс — это один из «возможных миров». Само явление дискурса, его возможность и есть доказательство тезиса «Язык — дом духа» и, в известной мере, тезиса «Язык — дом бытия «» .

Тезис «Язык — дом бытия» принадлежит, как известно, крупнейшему философу-экзистенциалисту Мартину Хайдеггеру. Ю. С. Степанов, отмечая предельную «онтологозированность» концепта языка у Хайдеггера, дает свои определения языка как «дома бытия духа» и как «пространства мысли» .

Итак, «новояз» как особый дискурс, как особый «язык в языке» был особым специфическим «домом бытия», или «домом бытия духа», или особым «пространством мысли». Развивая метафорические возможности тезисов М. Хайдеггра и Ю. С. Степанова, можно сказать, что если язык классической русской литературы был «усадьбой бытия», то «новояз» сталинско-брежневских времен — «ГУЛАГом бытия, духа и мысли». В таком случае язык диссидентствующей интеллигенции советского времени можно уподобить «кухне бытия, духа и мысли». На этой знаменитой кухне, вдали от всеслышащих ушей и всевидящих глаз, между «своими» рождались крамольные мысли и говорились крамольные вещи. И говорились они на языке стеба, препарировавшем, как скальпель, омертвелые «новоязовские» номинализации и согласования. Стеб стал домом новой, препарирующей мысли и нового, опозиционно-деструктивного бытия. И в этом его важная роль в разрушении «новояза» как ГУЛАГа бытия и мысли.

И вот «новояз» как особый дискурс и как особое «пространство мысли» разрушен, но стеб продолжает существовать в своей главной функции — функции своего рода интеллектуальной лаборатории. Здесь можно «разъять» тело символов и других языковых форм на составляющие элементы, подвергнуть их разъедающему воздействию кислоты иронии и поставить диагноз: «вещь ли это истинная» или фантом, идеологический труп?

Но созидать посредством стеба нельзя. В анатомическом театре можно постичь строение тела человека, но рождение новой личности происходит в другом месте. Так вот, стеб может быть уподоблен «анатомичке», прозекторской интеллекта, но ни в коем случае не его роддому. Можно век сидеть в интеллектуальной прозекторской стеба и так и сяк препарировать разъятый труп умершего «новояза», но что-либо, кроме анатомических препаратов, породить при этом вряд ли удастся.