Концепция местного саморазвития в русской исторической мысли 40-60-х гг. XIX века

Середина XIX века, гранями которой условно можно назвать деятельность таких выдающихся историков, как Н. М. Карамзин и В. О. Ключевский, представляет собой особый и в то же время внутренне цельный период в развитии русской историографии. Это время создания обобщающих концепций русской истории. Наиболее известная и влиятельная из нихгосударственническая, сложившаяся в трудах СМ. Соловьева, К. Д. Кавелина и Б. Н. Чичерина. Оригинальными, но не столь завершенными были исторические теории славянофилов и Н. И. Костомарова. А. П. Щапов в этом отношении даже превзошел своих современников. — ему принадлежат два совершенно разных построения, причем и то, и другое претендовало на обобщение всего хода русской истории.

Появившись почти одновременно, все эти концепции стремились утвердить свое господство в науке. Вместе с тем, в ходе взаимной критики обнажались и преодолевались их слабые стороны. Так что к концу эпохи ни одной их этих теорий не удалось добиться окончательного торжества и ни одна из них не сохранилась в своей первоначальной чистоте. Относительно 1870-х годов только с известной долей условности и с разного рода оговорками можно говорить о государственниках, славянофилах, последователях Костомарова и Щапова как об активных участниках историографического процесса. Судьбы этих построений были неодинаковы. Отдельные их аспекты получили впоследствии большое признание в науке, другие были отвергнуты в результате всесторонней обстоятельной критики и преданы забвению.

Концепцию «местного саморазвития» середины XIX века ожидало в этом плане необычное будущее. Она явилась импульсом для развития исследования местной истории в последующий период и во многом предопределила его результаты. Но как обобщающая теория русской истории она оказалась на периферии исторической науки и, не встретив ни всеобщего признания, ни серьезной критики в свой адрес, поневоле осталась в том разделе историографии, где научные гипотезы и теории еще только дожидаются суда историка, чтобы быть, наконец, востребованными или, напротив, навсегда пополнить собой список заблуждений исторической мысли.

Предметом настоящего исследования является, таким образом, историческая концепция, созданная в 1850-е-1860-е годы А. П. Щаповым, Н. И. Костомаровым, П. В. Павловым, К.Н. Бестужевым-Рюминым, Д. И. Иловайским и СВ. Ешевским, нацеленная на осмысление местной исторической проблематики в контексте общероссийской, а именно, предпосылки ее возникновения, становление этой научной концепции и ее дальнейшая судьба в российской историографии XIX века.

Актуальность изучения концепции «местного саморазвития» обусловлена в первую очередь потребностью теоретического осмысления ме-стно-исторической проблематики, которая остро ощущается в настоящее время. Аналогичные попытки в прошлом, среди которых Щапову и его единомышленникам принадлежит, бесспорно, одна из самых ярких, вполне закономерно обращают на себя внимание современных исследователей. Только так можно воспользоваться достижениями предшественников и уберечься от повторения их ошибок. С другой стороны, не может считаться адекватным изображение историографической ситуации середины XIX века с характерными для нее обобщающими концепциями без такого ее аспекта, как осмысление этими концепциями местной истории. Точно так же нуждается в прояснении и позиция отдельных крупных историков России по отношению к местной исторической проблематике, когда это помогает понять логику их исторического развития. Итак, в настоящем исследовании встречаются традиционная для историографии тенденция расширить характеристику определенной и весьма значительной эпохи в истории русской исторической мысли, а также уяснить воззрения видных ее представителей, и изыскания в области теории местной истории, не прекратившиеся и поныне и отмеченные постоянным стремлением обращаться к опыту предшественников.

Концепция «местного саморазвития», органическая составляющая земской теории Щапова и своеобразный итог исканий его современников в области осмысления местной исторической проблематики — это законный, хотя и поздний плод историографии середины XIX века с характерным для нее тяготением к обобщающим историческим построениям. Автором термина «местное саморазвития» был, по всей вероятности, сам Щапов, не раз употреблявший его в своих работах 1860−1862 годов. Слово «саморазвитие» прямо отсылает нас в атмосферу 1830-Х-1860-х годов. По наблюдениям известного лексиколога Ю. С. Сорокина, оно принадлежит к той довольно значительной группе книжных слов с первой местоименной частью «само-», которая появилась в публицистике и научном языке середины XIX века. Весьма важно также сделанное им замечание о связи развития этого класса слов с внеязыковыми факторами, а именно с «тем особым вниманием ко всякого рода проявлениям духовных процессов, протекающих в отдельной личности, и к развитию активного деятельного начала в жизни общественной"А Позднее это слово, по крайней мере, как исторический термин стало вполне синонимичным термину «развитие», которое, в отличие от «изменения», «движения», «становления», изначально уже подразумевает наличие активного «развивающегося субъекта"А. Вместе с тем, не видно никаких препятствий к тому, чтобы использовать оба термина как равнозначные в настоящем исследовании, посвященном исторической мысли середины XIX века.

Значение слов «местный» и «местность» тоже довольно динамично изменилось в это время. «Толковый словарь .» В. И. Даля в середине 1860-X годов продолжал фиксировать только одно, исключительно территориальное значение слова «местность» — «состоянье, положенье места, место-положенье .природные угодья», а прилагательное «местный» производит от существительного «место», среди значений которого он знает и такое, как «округ или область, известное пространство земли». Очень чуткий к новым словам и сам активный участник процесса словотворчества Аполлон Григорьев еще в 1859 году дает определение этому термину своей «органической критики» вполне в духе Щапова: «Местность — принято мною не в смысле материальной природы, но в смысле территории, с которою сжилось известное племя, известная раса"А.

Именно Щапов ввел сочетание «местное саморазвитие» в оборот исторической наукиА, но основой научной концепции оно становилось тогда, когда историком был представлен субъект местной исторической жизни, указаны особенности этой местной жизни, то есть самого процесса местного саморазвития, и ее значение на общероссийском фоне. Все эти моменты, выявленные в большей или меньшей степени, мы находим в центре научных интересов Щапова и его единомышленников рубежа 1850-Х-1860-х годов, что дает нам право говорить именно о концепции (т.е. понимании) местного саморазвития как об обобщающей теории среди других теорий русской истории середины XIX века.

К тому времени уже около столетия, а кое-где и более разработкой местно-исторической проблематики занимались провинциальные истори-киА. Изучение провинциальной историографии дает не один пример того, как многие идеи Щапова были предвосхищены местными авторами задолго до появления концепции «местного саморазвития». Тем не менее, выбор концепции Щапова за исходный пункт настоящего исследования не произволен. В основе этого выбора не приоритет в высказывании той или иной перспективной идеи, а устойчивость и распространенность основанной на ней историографической традиции. в этом смысле концепция Щапова, а также появившиеся одновременно с ней построения, подчеркивающие значение местной проблематики, были совершенно новым явлением в русской историографии XIX века. Показательно, что и сам казанский историк, и его единомыпшенники, пристально следившие в эти годы за текущей провинциальной исторической литературой, находили в ней подтверждение своим взглядам в фактах, но не в идеях. Очевидно, что они почти ничего не знали о своих предшественниках, на авторитет которых им так важно было бы тогда опереться. Если концепция «местного саморазвития» так и не была в полной мере востребована последующим поколением историков, то, во всяком сл5Лае, она остается таким историографическим фактом, к которому неизменно возвращались и продолжают возвращаться до сих пор исследователи, пытающиеся теоретически осмыслить проблему местной истории. Бесспорно и то, что «важно не распространение ее в читающем обществе, а техническая возможность ее возникновения в уме тогдашнего исследователя», как проницательно заметил в свое время В. О. Ключевский по поводу исторической теории В.Н. ТатищеваЛ.

Подчеркнем, что наряду со Щаповым, независимо от него и почти одновременно с ним с похожими взглядами на значение местной проблематики выступили П. В. Павлов, Н. И. Костомаров, СВ. Ешевский, К.Н. Бестужев-Рюмин и Д. И. Иловайский. Ни один из них, впрочем, не повторил за Щаповым его термин «местное саморазвитие», но в концептуальном плане все они столь близко подошли к нему, что концепцию Щапова нельзя назвать исключительным явлением в историографии 1850-x-l 860-х годов. Более того, в самих этих построениях, и в истории их возникновения и развития оказалось так много общего, что судьбы щаповской и родственных ей теорий трудно понять, если рассматривать их изолированно. Поэтому в настоящей работе концепция «местного саморазвития» намеренно не связывается с именем одного Щапова, который в осмыслении местной проблематики должен занять место лишь первого среди равных.

Наконец, еще одно терминологическое уточнение. Рассмотрение концепции «местного саморазвития» в контексте именно исторической мысли, а не только исторической науки более верно будет соответствовать реалиям середины XIX века. Дело в том, что для этого времени характерно столь тесное переплетение науки со смежными ей областями общественной жизни, что подчас даже современникам трудно было дать однозначный ответ, к науке ли относится данное явление или, скажем, к журналистикеЛ. Так, статью Щапова «Городские мирские сходы» (1862), весьма важную для понимания научной концепции историка, его ученик П. В. Знаменский не задумываясь называет «чисто публицистической». Бестужев-Рюмин в ходе полемики с Ф. М. Дмитриевым в 1860 году, ползЛчив упрек за то, что обосновывает свои требования к 5Д1еным общественной злобой дня, не стесняется назвать свою позицию журналистской, в отличие от профессорской. Проходит всего один год, и статья этого «журналиста» рекомендована в качестве пособия для выполнения конкурсного задания по истории в Киевском университете, а сам Бестужев в 1865 году становится профессором Петербургского университета. Еще более проблематично причисление к деятелям исторической науки литературного критика и поэта Аполлона Григорьева. На его счету всего несколько рецензий на исторические сочинения. Но известно, например, что одна из них получила высокую оценку у такого крупного специалиста, как КавелинЛ. Одним словом, само состояние исторической науки того времени заставляет прибегать к более емкому термину — «русская историческая мысль». Но эта последняя будет интересовать нас лишь настолько, насколько она запечатлела становление научной концепции «местного саморазвития».

Хронологические рамки исследования охватывают вторую и третью четверти XIX века, преимущественно 185О-е-1860-е годы, когда концепция местного саморазвития" сложилась в единое целое. Явления, выходящие за пределы указанных рамок, рассматриваются как причины и следствия тех процессов в исторической мысли, которые происходили в середине XIX века.

Обзор историографии проблемы. Своеобразным прологом к изучению концепции «местного саморазвития» середины XIX века можно считать рецензию Ап. А. Григорьева на монографию Н. И. Костомарова «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. «(1863). В ней впервые было подмечено сходство в воззрениях Щапова, Костомарова, Павлова, Иловайского на местную историю. Материалы других работ Григорьева этого времени позволяют предполагать, что сходные мотивы привлекали внимание критика к статьям Бестужева-Рюмина. В этой тенденции критик усмотрел возможности для складывания новой исторической щколы, которую он условно назвал «школой федералистов"Л. Это название, как увидим, было выбрано неудачно, но гораздо важнее, что в рецензии Григорьева интерес к местной истории выделен как существенный момент в исторических воззрениях целого ряда исследователей, на этой основе продемонстрирована общность в их устремлениях и, наконец, сделана попытка поместить эту новую общность в широкий историографический контекст. И хотя все это было сделано в самых общих чертах, с тех пор история исторической мысли почти не знает примера такой работы, где все три отмеченные Григорьевым момента получили бы такую единую и цельную трактовку, как в этой рецензии.

Идее Аполлона Григорьева о новой исторической школе федералистов, высказанной в 1863 году, так и не суждено было реализоваться. В дальнейшем между всеми историками, которых он объединил под этим именем, становилось все меньше и меньше общего, и это общее все реже имело отношение к местной истории, а тем более к федерализму. После 1863 года нет оснований считать федералистами Щапова, Павлова и Бестужева-Рюмина, причем последний в 1872 году открыто присоединяется к оппонентам федеративной теории КостомароваАА. Иловайский вообще никогда публично не высказывался по поводу своего отношения к федерализму в истории и практике, хотя на рубеже 1850-Х-1860-х годов по своим историческим взглядам он стоял довольно близко к Щапову, Павлову, Костомарову и особенно к Бестужеву-Рюмину. В статье 1864 года он уделил внимание совместным внешнеполитическим действиям новгородцев, псковичей и полочан, сожалея, что «федерация между ними не выработалась, оттого немцы и литва взяли потом верх"А В конце 1860-х годов о федерализме применительно к русской истории продолжал говорить только Костомаров, что существенным образом повлияло на складывание историографической традиции, связанной с этим термином.

В 1880-е годы федеративная теория воспринималась историками исторической мысли уже главным образом в связи с именем Костомарова и его последователей. М. О. Коялович в 1884 году среди разработчиков этой теории видит исключительно малороссийских историков, работы Щапова, Бестужева-Рюмина, Павлова и Иловайского рубежа 1850-Х-1860-х годов вообще выпадают из поля его зрения. П. Н. Милюков в своем курсе по русской историографии 1886/1887 года, касаясь направлений русской исторической мысли 1860-х годов, выделяет среди них три основных — реалистическое, федеративное и либеральное, причем последние два оставляет без рассмотрения. Примечательно здесь то, что Щапов во вторую половину 1860-х годов вполне обоснованно характеризуется Милюковым как представитель реалистического направления, тогда как взгляды историка 1860-х годов он считает близкими славянофильским. Он совсем ничего не говорит о федерализме Щапова и его интересе к местной истории, хотя в действительности работы историка этих лет буквально переполнены и тем, и другим. Что же касается федеративного течения, то можно только предполагать, кого же, кроме, разумеется, Костомарова, Милюков считал его представителямиАА.

Расплывчатость в понимании «федеративной теории» и «федеративного направления» у Кояловича и Милюкова, по сравнению с тем же Григорьевым, вероятно, объясняется отчасти и политическими мотивами. Когда в 1873 году бывший слушатель Щапова К. В. Лаврский в письме убеждал издателя «Камско-Волжской газеты» Н. Я. Агафонова руководствоваться принципом «федерализма», он умолял своего корреспондента сжечь это письмо. Находясь в ссылке. Лаврский опасался, что исповедание им федеративных идей «в случае какого-либо несчастья может быть истолковано в самом зловредном смысле» и навлечет на него еш-е большие неприятности". Другими словами, политические обстоятельства способствовали тому, что вопрос о федерализме в науке все больше ассоциировался с проблематикой общественно-политической истории древней Руси, а не с изучением местной исторической жизни на всем ее протяжении.

В последующие четыре десятилетия историки оставались в основном в круге этих представлений. Изучение научного наследия Щапова, Костомарова, Бестужева-Рюмина и Ешевского, как правило, обходило стороной их увлечение местной проблематикой. Труды Иловайского и особенно Павлова вообще редко интересовали историографов. Только подъем краеведческого движения в 20-е годы уже XX века заставил исследователей по-новому взглянуть на идеи Щапова и его единомышленников.

Зачатки этого нового взгляда на местную проблематику можно увидеть уже в пособии по источниковедению и историографии русской истории В. И. Пичеты, где одна из небольших главок посвящена т.н. «областному направлению». В ней он упоминает о первоклассных работах по местной истории второй половины XIX в., которые, правда, оставались в тени, поскольку «централистические тенденции в науке все-таки преобладали». Заканчивается этот очерк выражением уверенности автора в том, что «областному направлению в историографии принадлежит большое будущее», ибо «изучать историю русского народа следует и возможно только в областном разрезе"А» Л Эти слова как нельзя лучше отразили настроения многих исследователей 1920;х гг. Вместе с тем, в собственно историографическом плане очерк Пичеты означал только самые общие указания на проблему. Ни корни «областного направления», ни его судьбы не были представлены в нем должным образом. Пичете были известны конкретно-исторические исследования по местной истории, но не концептуальные построения, на которые они опирались. Поэтому взгляды Щапова рассматриваются им вне всякой связи с историей «областного направления», а об аналогичных поисках его современников даже не упоминается.

В 1926 году М. И. Успенский пытается выяснить значение трудов Щапова для теории и практики краеведения. В построениях историка 1860-х-1870-х годов он находит много созв) Д1ий поискам современных ученых. Вместе с тем, Успенский трактует краеведение очень широко, так что собственно исторический его аспект оказывается где-то в тени. Главное для него — иззАение местных условий в хозяйственных целях. Поэтому его привлекают больше поздние, сибирские работы Щапова, где местная проблематика освещается преимущественно с этой стороны, а не историческая сторона концепции «местного саморазвития», которой тот занимался в основном в конце 1850-х-начале 1860-х годовАА.

Более глубокой постановкой вопроса отличается статья С. Архангельского 1927 года, посвященная «локальному методу» в историографии. Рассуждая о неминуемости этого метода для исторической науки, этот исследователь изображает три главных пути, которыми она приходит к нему: во-первых, из-за необходимости самоограничения ввиду обилия источни-кового материалаво-вторых, на волне интереса к народу и его социальному творчеству, возникшего в результате всеобъемлющего кризиса государства в революцию 1848 годав третьих, в виде реакции на господство сравнительно-исторического метода с его насильственной типологизацией в ущерб конкретно-исторической, в том числе и местной индивидуальностиЛЛ.

Как и следовало ожидать, Щапов и его единомышелнники отнесены Архангельским ко второй из указанных групп. На основании работ казанского историка 1861−1862 годов здесь, хотя и в общих чертах, изложена его концепция так, что видны открываемые ею перспективы для местного исследования. В то же время ничем не обоснован тезис автора о том, что эта.

1 П концепция была результатом усвоения Щаповым идей Маурера. Ни один из известных источников не дает ни малейших подтверждений этой мысли. Более того, очень слабое владение иностранными языками было для Щапова серьезным препятствием для знакомства с трудами немецкого историка. Эта ссылка на Маурера, несомненно, помешала постановке вопроса об истоках концепции «местного саморазвития» в предшествовавшей Щапову традиции отечественной исторической мысли.

К прямым последователям казанского историка Архангельский готов отнести едва ли не всех исследователей, разрабатывавших местные сюжеты в конце Х1Х-начале XX века и даже Д. И. Иловайского с его «Историей Рязанского княжества», опубликованной в 1858 году, то есть тогда, когда Щапов только начинал формулировать свою теорию в академических лекциях. О Бестужеве-Рюмине, Костомарове, Ешевском и Павлове вообще не сказано ни слова, как и о дальнейшей эволюции самого Щапова. Кроме того, нельзя не заметить, что три подхода к «локальному методу», выделенные Архангельским, не образуют какой-либо единой историографической традиции, и невольно возникают вопросы, например, о том, как в начале XX века оказалось возможным господство сравнительно-исторического метода, настолько чуждого задачам местного исследования, что потребовалось его преодоление, когда уже в середине XIX века «локальный метод» вышел на передовые позиции в исторической науке. Заметно и то, что труды Маурера и Павлова-Сильванского куда лучше знакомы Архангельскому, чем научное наследие ЩаповаЛЛ.

И все же, можно определенно сказать, что признание казанского историка в качестве предшественника исследователей, веду1цих поиски в области теории местной истории в 1920;е гг. состоялось. Поэтому не случайно Н. К. Пиксанов в качестве эпиграфа к свой книге «Областные культзф-ные гнезда» (1928), подводившей некоторые итоги и намечавшей новые рубежи в освоении этой проблематики, взял именно щаповские слова: «Начало, которое етце не сознано ясно в нашей науке: начало областности», а среди вопросов, требуюш-их изучения, он назвал и такой: «роль областничества в научно-исторических построениях А.П. Щапова"лл.

Разумеется, все эти недостатки работ Успенского и Архангельского проистекали от новизны поставленной проблемы, масштабы которой, очевидно, значительно превосходили возможности журнальных статей в половину печатного листа. Вряд ли можно упрекать историков-краеведов 1920;X годов в том, что более серьезное исследование истории «локального метода» и хцаповской концепции в русской исторической науке тогда так и не состоялось. Слишком хорошо известны обстоятельства, помешавшие им выполнить эту и многие дрзггие задачи. Так или иначе, эта линия научного освоения данной проблемы оказалась на долгие годы прерванной.

Начиная с М. Н. Покровского, в отечественной историографии стал преобладать анализ не столько научного наследия историков, сколько об-хцественно-политических результатов их деятельности. Поэтому даже несколько более широкий, по сравнению с дореволюционной историографией, взгляд М. А. Рубача на федеративную теорию середины XIX века (1930, статья написана в 1924 году), остался без всяких последствий для понимания проблемы местной истории. Из историков-федералистов Рубач выделяет Костомарова, Щапова и М. С. Грушевского, упоминает также о Павлове и М. Н. Драгоманове, но не разбирает воззрения последних. Занимаясь сопоставлением взглядов Костомарова и Щапова, он совершенно обходит стороной вопрос о том, каков был потенциал их концепций для изучения местной истории. Его гораздо больше занимает то, что «и у того, и у другого сквозь туманно-романтические и идеализированные формы изложения истории чувствуется протест и борьба эксплуатируемого крестьянства против угнетающей централизации государства крупного землевладения и торгового капитала <.> Однако протест украинского крестьянства заключает уже в себе новые черты, новые веяния приходящего на смену натурально-замкнутого хозяйства капитализма"л». Такого рода социологией статья буквально переполнена, что делает ее в большей степени памятником историографической мысли своего времени, чем исследованием, результаты которого напрямую могут быть использованы и сегодня.

В советской историографии 193 0-х-1980;х годов попытки осмысления местной проблематики в середине XIX века почти совсем выпали из поля зрения исследователей. Дело в том, что сама проблема местной истории занимала крайне неопределенное и уж во всяком случае не решающее место на арене борьбы революционно-демократического, либерально-буржуазного и официально-охранительного течений, в виде которой обычно изображалась историческая наука этого периода. В самом деле, непросто было сказать, что же мешало заниматься местной историей ученому, настроенному консервативно, или либерально, или революционно, и в чем именно заключалась общественно-политическая прогрессивность или, наоборот, реакционность таких занятий. Пестрота примеров из истории науки середины XIX века скорее запутывает, чем проясняет этот вопрос.

Одним из немногих историографов, кто обратился к этой проблеме, был Н. Л. Рубинштейн, посвятивший изучению местной истории в этот период небольшую заметку в самом конце одной из глав своей «Русской историографии» (1941). Из нее следовало, что именно в 1860-е годы зарождается тематика местной, или областной истории. Но Рубинштейн видит в этом скорее следствие временной слабости науки, «распыления исторического материала, выпадения синтетической основы исторического шуче-ния"А Отсюда и невысокая оценка результатов, среди которых выделены почему-то только «История Рязанского княжества» Иловайского и «История Тверского княжества» B.C. Борзаковского, которого Рубинштейн, вслед за М. О. Кояловичем, ошибочно называет учеником Бестужева-Рюмина, а не Устрялова. Историограф полагает, что «выключенная из общей истории Русской земли, история отдельного княжества остается формальной суммой отдельных описаний, объединенных лишь внешней связью политического повествования, превращающегося в своеобразное возрождение летописной истории». В этом резюме не учитывалось реальное многообразие местно-исторических исследований той эпохи, не сводимое к истории отдельных княжеств и давно уже не исчерпывающееся одной политической историей, преувеличена и степень «выключенности» из общерусской истории той же истории Рязанского княжества в изображении Иловайского. Но и такой беглый взгляд был своего рода исключением. Даже наиболее содержательная монография по истории русской исторической науки 1840-Х-1870-х годов — «Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века» А. Н. Цамутали не затрагивает проблему местной истории, чему в немалой степени способствует причисление Щапова, Костомарова, Бестужева-Рюмина и Иловайского к разным течениям в наукеАА.

Зарубежная историография во второй половине XX века, по крайней мере, дважды обращалась к изучению данной проблемы. Так, американский исследователь А. Г. Мазур целый раздел своей книги «Современная русская историография» обозначил как «Федеративная идея в русской историографии». Сторонниками этой идеи он называет тех «немногих, очень немногих, кто отваживался показывать, что не все дороги вели в Москву». На деле Мазур готов включить в этот список и такого далекого от всякого федерализма ученого, как М. А. Максимович, и сибирских областников, которые видели федерацию не в прошлом, а в будущем РоссииА" *. Вряд ли стоит рассматривать этот очерк, построенный на довольно поверхностном знакомстве с предметом, как серьезную попытку вдохнуть новую жизнь в неоднократно доказывавший свое неудобство термин «федеративная теория».

Гораздо больше внимания заслуживает работа другого американского исследователя С. Ф. Старра «Поиски провинциального прошлого». К этому сюжету он обращается в ходе работы над проблемой децентрализации и самоуправления в России в середине XIX века. К бесспорным достижениям этого историка следует отнести его наблюдения о большой близости в исторических взглядах Костомарова, Щапова и Бестужева-Рюмина на рубеже 1850-Х-1860-х годов, констатация им почти всеобщего повышенного интереса к провинциальной жизни, в том числе к ее прошлому, который был характерен для эпохи «великих реформ». Вместе с тем, постоянно дает о себе знать отсутствие у Старра специальной подготовки в области русской историографии. Все значение идей этих историков он склонен объяснять атмосферой общественного ажиотажа вокруг готовящейся реформы местного самоуправления. Когда же, к 1864 году, страсти улеглись, судьба этих идей, по Старру, была предопределена — они потеряли свою привлекательность и для тех, кто их выдвигадАА. Ясно, что при таком подходе невозможна сама постановка вопроса о научном значении концепции «местного са-' моразвития». И все же, достоинства этого очерка слишком велики, чтобы можно было по-прежнему пренебрегать им при решении историографических проблем.

Тем временем, в отечественной исторической мысли только с 1980;х гг. вновь стали складываться предпосылки для изучения истоков теоретического осмысления местной исторической проблематики.

Прежде всего, здесь стоит отметить работы, в центре которых оказались провинциальные сюжеты, имевшие в то же время и общероссийское значение. Это монография Х. С. Булацева, посвященная крупнейшим провинциальным периодическим изданиям 1860- 1870-х гг., и книга О. Г. Ласунского, рассматривающая литературную жизнь воронежского края в эпо.

26 ху «великих реформ». Другой важной вехой в этом процессе была происходившая в те же 1980;е гг. реабилитация местных исторических изысканий 1920;х гг., которые получили новую оценку в концепции «золотого десятилетия» отечественного краеведения С О. Шмидта .

Вполне естественно, что переосмысление наследия 1920;х гг. означало и возвращение к тому кругу проблем, которые были тогда поставлены, но не решены. Отсюдавозрождение интереса к концептуальным поискам историков к 40- 60-х гг. XIX в. в области осмысления местной истории. Это произошло уже в 1990;е гг., когда появилось сразу несколько работ, где вновь прозвучала эта хорошо забытая тема. Примечательно, что все авторы этих работ имели перед собой задачи, на первый взгляд, весьма далекие от истории русской исторической мысли середины XIX века. Так, В. Н. Козляков обращается к историографии за подтверждением своей мысли о наличии в русской истории, помимо «государственной», «централизатор-ской», «московской» (которые, в сущности, являются разными наименованиями одного и того же), еще и земской тенденции. Это приводит его, в том числе, к идеям 1Цапова начала 1860-х годов, которые, при несомненном их nayAiHOM значении, были им высказаны, как считает Козляков, больше в публицистической формеАА.

A.A. Севастьянова в ходе рассмотрения историографических предпосылок, позволяющих ставить вопрос о провинциальной историографии XVIII века, приходит к выводу, что областническая теория А.П. 1Цапова является «идеей общетеоретического плана, вполне приложимой к провинциальному историческому творчеству», сожалея, вместе с тем, что эта теория была слабо усвоена исторической мыслью второй половины XIX ве.

29 ка .

С.А. Гомаюнов в статье и книге, посвященных проблемам методологии местной истории, опубликованных в одном и том же, 1996 году, обращается в том числе к истории отечественного краеведения, где, по его словам, «не все еще пока очевидно». Весь XIX век, как считает Гомаюнов, -это период созидания обобщающих концепций отечественной истории, когда только «чувствительные к живой ткани истории исследователи», наиболее заметным из которых он называет Щапова, понимали недостаточность такого рода подходов. Среди наиболее слабых мест в статье отметим ссылку на особое историческое чутье Щапова вместо предметного исследования предпосылок появления его концепции, суждения о земско-обла-стной теории на основании нескольких цитат, заимствованных всего из одной статьи историка, поверхностное объяснение причин несостоявшегося в науке обсуждения концепции Щапова тем, что «дискуссия все более скатывалась в другое — национально-политическое пространство», и явно наудачу выхваченные из истории исторической науки имена П. Н. Милюкова и И. Е. Забелина как исследователей, признававших известную самостоятельность местной исторической проблематики, поскольку они скорее запутывают, чем проясняют действительное отношение столичных историков XIX века к этой проблеме. Впрочем, и сам Гомаюнов далек от того, чтобы претендовать на бесспорность своих выводов. Он признает, что ему «о многом приходится говорить в самых общих чертах из-за отсутствия серьезных историографических разработок». О прямом возрождении ща-повской концепции здесь, впрочем, речи не идет — автор больше полагается на синергетику, что, правда, не мешает ему и здесь находить точки пересечения со ЩаповымЛ" .

Эти материалы демонстрируют большое желание современных исследователей местной истории по достоинству оценить достижения своих.

Предшественников, в ряду которых первое место занимает Щапов. Но пока все эти обраш-ения к опыту историографии середины XIX века больше напоминают осторожные вылазки на почти незнакомую территорию и поэтому носят характер очень обш-их очерков и слишком беглых упоминаний. Только общий контур фигуры Щапова видится им более или менее отчетливо, те же, кто стоят за ним и рядом с ним, так же, как и подробности и дальнейшие судьбы щаповской концепции пока лишь едва намечены.

Словом, историографию из) чаемой проблемы трудно представить в виде единой непрерывной традиции. Были периоды, когда концепция «местного саморазвития» привлекала пристальное внимание исследователей, но неблагоприятные обстоятельства помешали появлению монографической работы, которая своим масштабом соответствовала бы серьезности проблемы. В другие времена эта концепция расценивалась как нечто второстепенное, хотя никогда не оспаривалось ее na^inoe значение и необходимость ее серьезного изучения. Более того, в настоящее время особенно остро ощущается потребность в таком исследовании, которое прояснило бы смысл теоретических исканий историков середины XIX века в области осмысления местной исторической проблематики. Без этого не будут полны наши представления об историографической ситуации той эпохи в целом и о научном вкладе ее отдельных представителей.

Обзор источников. Источниковая база настоящего исследования включает в себя как опубликованные, так и неопубликованные материалы. Последние извлечены из фондов пяти архивов Москвы, Санкт-Петербурга и Казани (Государственный архив Российской Федерации, Российский государственный исторический архив. Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом), Национальный архив Республики Татарстан, Отдел рукописей и редкой книги Научной библиотеки им. Н. И. Лобачевского КГУ).

Комплекс использованных в данной диссертации источников — это материалы личного происхождения, в основном, опубликованные: творческие тексты историков, произведения эпистолярного и мемуарного жанров, а также периодика. Концепция «местного саморазвития» нашла свое наиболее полное и яркое выражение в книгах, диссертациях, журнальных и газетных статьях, рецензиях и лекциях, мемуарах и письмах, принадлежахцих перу Щапова, Бестужева-Рюмина, Костомарова, Павлова, Иловайского и Ешевского, а также их оппонентов, предшественников и последователей. Многие из этих материалов содержатся в редких ныне экземплярах периодических изданий.

1) Творческие тексты историков 1840—1860-х гг. образуют главную группу источников, используемых в настояш-ем исследовании. Поэтому анализ этой группы составит основное содержание диссертации. Здесь же ограничимся соображениями самого обш-его плана.

Различные формы творческих текстов в середине XIX века часто переходят одна в другую. Рецензии перерастают размеры статьи и распадаются на части, которые печатаются из номера в номер журнала или газеты. Таковы рецензии Бестужева-Рюмина в «Отечественных записках», посвященные разбору сочинений Кавелина и славянофилов, рецензия А. Ф. Гильфердинга на монографию Костомарова «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада.» в газете «День». Подчас рецензии напоминают статьи не только по объему, но и по содержанию. Так, разбор упомянутой монографии Костомарова служит для рецензента, Аполлона Григорьева, своего рода предлогом для того, чтобы высказать свое отношение к происходящим в историографии изменениям. Не было серьезных помех, кроме, разумеется, цензурных, к тому, чтобы лекции превращались в статьи, как это было в случае с большинством щаповских работ, опубликованных в Петербурге, или в книгу, как это произошло с «Се-вернорускими народоправствами.» Костомарова, «Земством и расколом».

И «Историческими очерками народного миросозерцания и суеверия» того же Щапова.

1 U и и с".

Самой устойчивой величиной из всего этого сложного и многообразного комплекса творческих текстов следует признать диссертацию. Диссертация была и оставалась своеобразным критерием научности, менее других форм подверженным новациям и вместе с тем самым надежным показателем происходящих в науке изменений. В целом опубликованные творческие тексты позволяют в общих чертах проследить происхождение, развитие и дальнейшие судьбы концепции «местного саморазвития». Но привлечение источников другого рода способно значительно обогатить представление об этом процессе.

Архивные материалы, привлеченные в диссертации, не так богаты интересующими нас сведениями, как опубликованные. К сожалению, не сохранились архивы Щапова и Павлова, что особенно прискорбно ввиду того, что, как известно, именно их воззрениям суждено было появиться в печати в наиболее искаженном и урезанном виде. Те их материалы, которые отложились в делопроизводстве Третьего отделенияАА, малоинтересны для истории концепции «местного саморазвития». В фонде редакции «Совре-менника"А» * нами обнаружены две статьи Щаповакоторые впервые вводятся в научный оборот для характеристики воззрений ученогЬ на местную историю. Одна из них представляет собой, действительно, ценный источник для этой цели, значение другой исчерпывается тем, что она несколько уточняет дату, после которой Щапов перешел от концепции «местного саморазвития» к совершению другой проблематике. В фонде Казанской духовной академии сохранилась программа лекций ученого, отмечающая нижний рубеж в истории этой концепции ЩаповаАА.

Работа с личными фондами Иловайского и Бестужева-РюминаАА показала, что они не располагают материалами, которые могли бы добавить что-то существенное к тому, что было опубликовано этими историками по, А местной исторической проблематике. К сожалению, не все личные архивные фонды Костомарова оказались нам доступный, но что касается позиции этого ученого по вопросам местной истории, то она столь отчетливо предстает со страниц работ, появившихся в печати, что и в данном случае от его бумаг, хранящихся в архивах, не приходится ожидать каких-либо откровений. То же можно сказать и по поводу славянофилов. Просмотр личного фонда наиболее крупного из них историка, К. С. Аксакова, выявил, можно сказать, только одну деталь, немного уточняющую его отношение к местной исторической жизни — это едва начатая им статья «Провинция и столица». В общем, отложившиеся в архивных фондах материалы имеют для нашей работы только вспомогательное значение. Отчасти, вероятно, здесь сыграли свою роль относительно благоприятные цензурные условия конца 1850-х — начала 1860-х гг., когда концепция «местного саморазвития» в основном сложилась.

2) Источники эпистолярного жанра, использованные в настоящей диссертации, представлены письмами Щапова, Павлова, Погодина, Иловайского и К. В. Лаврского. Второстепенное значение этой группы источников обусловлено самим предметом исследования, — письмо не самая удобная форма для формулировки и изложения научной концепции, а также логикой складывания концепции «местного саморазвития»: кроме Костомарова и Павлова, ее сторонники были молодыми историками, не имевшими прочных связей в научном мире, а взаимоотношения Костомарова и Павлова были осложнены противоречивыми и запутанными обстоятельствами академической карьеры того и другого. В связи с этим большая часть сохранившихся писем бесполезна при изучении концепции «местного саморазвития». Исключение здесь составляют привлекаемые в диссертационной работе письма Павлова к К. С. Аксакову, A.A. Краевскому, Н. М. Благовещенскому и особенно к К. Д. Кавелину 1850-х годов, которые, кроме писем Павлова к Краевскому, не опубликованы и хранятся в личных фондах Аксаковых и КавелинаАА. Определенный интерес представляют письма Д. И Иловайского к К.Н. Бестужеву-Рюмину первой половины 1860-х гг’А". Для понимания судьбы концепции «местного саморазвития» в 1870-е годы любопытны письма К. В. Лаврского, самого, пожалуй, безусловного поклонника идей Щапова, к казанскому историку и редактору местной газеты Н. Я. Агафонову, хранящиеся в архивном фонде последнего'* Значительная часть эпистолярных материалов вводится в научный оборот впервые.

3) Немногочисленны источники мемуарного жанра. Щапов, Ешевский и Павлов не оставили после себя воспоминаний, по крайней мере, о зрелых годах своей жизни. «Автобиография» Костомарова" *а — ценнейпхий источник, очень верно характеризующий исторические взгляды этого ученого, одной из сзчцественнейших черт которых можно назвать минимальную заинтересованность историка в концептуальных обобщениях при большом разнообразии его научных устремлений. Единственный период, выпадающий из этой характеристики — рубеж 1850-Х-1860-х годов, но «Автобиография» не раскрывает тех мотивов, которые, хоть и ненадолго, стимулировали теоретическую мысль Костомарова.

Воспоминания" Бестужева-Рюмина, обрывающиеся 1860-м годом" *А, на середине интересующего нас периода, в этом плане более содержательны. Интересны признания Бестужева о том большом влиянии, которое на него имели в те годы французские историки и публицисты федералистского направления, что, впрочем, нетрудно было бы установить и на материалах его собственных работ с их излюбленным противопоставлением политической и административной централизации, общепризнанным тогда постулатом французской политической мысли. Несколько озадачивает бестужевское оправдание тогдашней своей позиции непониманием опасности, исходящей от национального сепаратизма, как будто намекающее на события польского восстания 1863 года, с началом которого, действительно, интерес Бестужева к местным особенностям постепенно сходит на нет.

Гораздо менее интересны в контексте нашей темы его воспоминания о Ешевском, составляюш-ие значительную часть написанного им очерка для собрания сочинений своего покойного друга" *" *. Здесь несколько интригующе звучит свидетельство о большом научном влиянии П. В. Павлова, в том числе и на Ешевского, но оно относится к самому началу 1850-х годов, когда местные исторические интересы у того, и у другого только начинают оформляться. К тому же это влияние, по уверению Бестужева-Рюмина, продолжалось недолго. Опасно, нам представляется, делать из таких воспоминаний далеко идущие выводы. Бедна интересными фактами и мемуарная в своей основе статья-некролог Иловайского «Начало моего знакомства с К.Н. Бестужевым-Рюминым и «Московское обозрение)/Л.

Воспоминания бывших студентов Киевского университета о П. В. Павлове запечатлели, главным образом, высокий нравственный и общественный облик этого профессора, для характеристики его отношения к местной истории они не могут быть использованы. Другое дело — воспоминания учеников Щапова Н. Я. Аристова, П. В. Знаменского и С. С. Шашкова, которые составляют большую часть их работ об учителе" *Л. Все вместе взятые, они дают так много для целостного понимания личности Щапова со всеми ее противоречиями, что остается только пожалеть, что до сих пор эти работы привлекаются от случая к случаю и преимущественно в плане оценочных суждений, значительно устаревших к настоящему времени.

Оценкам Щашкова современная историография обязана в первую очередь своим почти исключительным интересом к общественно-политическим взглядам историка и предпочтением работ сибирского периода всему остальному. Думается, внесение необходимых коррективов из воспоминаний Аристова и Знаменского в состоянии исправить этот односторонний подход, в том числе, и при изучении концепции «местного саморазвития». Отдельно следует упомянуть дневниковые записи И. Смирнова, вкрапленные в его воспоминания о Казанском университете" *л. В целом же, мемуарная литература может быть использована при обрисовке общего историографического фона, на котором создавалась концепция «местного саморазвития».

4) Для этих же целей в данном исследовании привлекаются материалы периодики. Взгляды Щапова и его единомышленников в основном доносились со страниц периодических изданий. Чтобы понять, какое место занимала концепция «местного саморазвития» в научной и общественной жизни середины XIX века, были проработаны материалы не только тех журналов и газет, где постоянно сотрудничали интересующие нас историки («Отечественные записки», «Век», «Очерки», «Московское обозрение», «Московские ведомости»), но и большинства наиболее крупных изданий 1840−1870-х годов: журналов «Библиотека для чтения», «Время», Журнала министерства народного просвещения, «Колокол», «Москвитянин», «Русская беседа», «Русский Вестник», «Русское слово», «Современник», «Эпоха" — газет «День», «Голос», «Неделя», «Санкт-Петербургские ведомости», «Современная летопись» и других. Ежегодные «Отчеты о действиях Императорского Русского географического общества» помогли установить факт Зчастия многих историков в работе этого общества и в его мероприятиях по изучению местных вопросов. Привлечение всех этих материалов существенным образом повлияло на ход данного диссертационного исследования и на его результаты, хотя только небольшая их часть стала предметом его непосредственного внимания.

Несмотря на все значение периодики, произведений мемуарного и эпистолярного жанра, главными для истории концепции «местного саморазвития» являются все же творческие тексты ученых середины XIX века. Основная часть этих источников уже введена в научный оборот, но все вместе для задач одного исследования они привлекаются впервые.

Объектом исследования является феномен местной исторической жизни и задачи, стоящие перед исследованием по местной истории, в осмыслении историков 1840-х — 1860-х гг.

Цель и задачи диссертационного исследования. Целью настоящего исследования является изучение концептуального оформления местно-ис-торической проблематики в составе общей теории русского исторического процесса и результатов, которые были достигнуты на этом пути в двух основных аспектах: 1) в плане понимания истории России в целом, 2) в плане успехов конкретных исследований по местной истории.

Достижение этой цели возможно при решении ряда задач более частного характера: а) выявления основных категорий, необходимых для концепции «местного саморазвития» в их конкретно-историческом происхождении и развитии, б) анализа научных предпосылок, обусловивших их складывание в единую концепцию, в) выяснения содержания этой концепции и ее потенциальных возможностей для изучения местных исторических вопросов в контексте общероссийской истории.

Методология исследования. Наиболее перспективным для решения задач исследования представляется историко-генетический метод, распространенный в области «истории идей», поскольку он позволяет проследить преемственность в становлении концепции, начиная от ее истоков до окончательных фаз в ее развитии, не оставляя в стороне и достигнутые промежуточные результаты. Для соотнесения концепции «местного саморазвития» с ее историографическим и общим историческим контекстом будет использован также историко-сравнительный метод.

Научная новизна работы обусловлена тем, что в ней впервые в историографии:

— на основе всех известных на сегодняшней день работ Щапова реконструирована его концепция «местного саморазвития»;

— показано глубокое принципиальное тождество этой концепции с построениями ряда современных ему исследователей;

— судьбы всех этих концепций представлены на широком историографическом фоне;

— для решения данной задачи привлечен широкий круг источников, часть которых вводится в научный оборот.

Практическая значимость исследования заключается в том, что его материалы могут быть использованы в последующих научных трудах по историографиив педагогических целях для преподавания курса историографии отечественной истории, специальных курсов, проведения семинарских и практических занятий в вузах. Кроме того, результаты и выводы настоящего исследования могут быть востребованы современными исследователями местной истории, нуждающимися в концептуальном опыте предшественников.

Заключение

.

Хомяков A.C. Соч., — М., 1994. Т. 1. С. 532.