Миф «Развернутого строительства коммунизма» в советском обществе в середине 50-х — середине 60-х гг

В настоящее время обращение к эволюции коммунистической идеи и ее мифов в СССР вызвано потребностью изучения практики внедрения политических мифов в сознание людей. Вызывает интерес вопрос, в какой мере в период послесталинского десятилетия миф был психологическим фактором консолидации советского общества, и каким образом он использовался идеологическим аппаратом в качестве средства манипуляции общественным сознанием. Миф, предложенный Н. С. Хрущевым, не был воспринят обществом и идея «развернутого строительства коммунизма» исчерпала себя уже к середине 60-х годов.

Особое место в практике идеологического воздействия занимает историческая наука. Это относится к проблеме места и роли историков в формировании и обосновании политических мифов и теоретических концепций, лежащих в основе государственной идеологии.

В условиях становления в России гражданского общества появляется необходимость воспитания гражданского, патриотического сознания. В связи с этим актуальным становится вопрос о способах, используемых для манипуляции массовым сознанием, формирования определенного общественного мнения. С этой точки зрения, период середины 50-х — середины 60-х годов дает большой фактический материал о различных средствах идеологического воздействия, в том числе политических мифах.

Объектом исследования является идеология развернутого строительства коммунизма в советском обществе. Ее концептуальные положения легли в основу важнейших государственных и политических решений в СССР. Предмет исследования состоит в изучении влияния исторической науки на формирование и эволюцию мифа «развернутого строительства коммунизма».

Цель исследования заключается в том, чтобы раскрыть механизмы внедрения мифа «развернутого строительства коммунизма» в советском обществе и проанализировать вклад исторической науки в обоснование и развитие советской идеологии в середине 50-х — середине 60-х гг. Для достижения указанной цели выделены следующие задачи: показать эволюцию понимания идеи коммунистического строительства в ходе модернизации в период с середины 50 до середины 60-х гг.- выявить основные факторы формирования, тенденции развития теоретической мысли в СССР по проблемам развернутого коммунистического строительства, опираясь на философию, научный коммунизм и особенно историческую наукупроанализировать особенности анализа идеи коммунистического строительства в советской исторической науке. Важным аспектом исследования являются вопросы научного осмысления проблем коммунистического строительства учеными и партийными органами Удмуртии.

Хронологические рамки исследования определяются 1953 — 1964 годами. В 1953 году наиболее явно обозначились тенденции политических изменений в советском обществе, предопределившие формирование новой государственной идеологии. Смерть И. В. Сталина повлияла также на советскую мифологическую систему, так как образ вождя являлся ее центральным компонентом. В 1964 году развитие идеологии развернутого строительства коммунизма было искусственно прервано в связи с октябрьскими событиями, которые по-разному трактуются в исторической литературе. Так или иначе, новая политическая элита не была заинтересована в сохранении курса Н. С. Хрущева.

Анализ историографии 70 — 80-х годов позволяет показать, что проблема развернутого строительства коммунизма отошла на второй план по сравнению с концепцией развитого социализма[59−160- 247], которая рассматривала политику «великого десятилетия» в рамках периода развитого социализма.

Роль советских историков в разработке концепции государственной идеологии в СССР практически не рассматривалась учеными. Впервые подобная цель была поставлена Б. В. Чернышевым в диссертации на соискание степени доктора исторических наук «Методология исторического анализа в практике руководства КПСС советским обществом. Опыт. Эволюция. Уроки. 1917 — 1990 гг.». Однако в силу господствовавших то время в общественной мысли представлений внимание исследователя было сосредоточено на «изучении методов ленинской методологии исторического анализа». Взяв в качестве образца методологию исторического познания В. И. Ленина, Б. В. Чернышев сделал попытку показать, в какой мере советская правящая элита была способна ее использовать в своей деятельности. По этой причине Б. В. Чернышев сосредоточил внимание на методе научного познания правящей элиты и адекватности его реальной ситуации и задачам развития страны. В обращении к работам В. И. Ленина, как к образцу практики принятия политических решений, проявилась определенная заданность и ограниченность исследования Б. В. Чернышева. Тем не менее, подобная проблематика не нашла своего развития [359].

Отдельные моменты исследуемой темы представлены в работах, посвященных советской идеологии. В современной историографии идеология является одним из самых дискуссионных понятий. Можно выделить несколько основных подходов к ее анализу. Критический подход рассматривает идеологический аппарат государства как средство, с помощью которого правящий класс обеспечивает свое господство и нейтрализует социальные противоречия. По мнению И. Межароса, «в господствующей идеологии обнаруживается тенденция ослабления существующих конфликтов и укрепления структурных параметров установленного социального мира» [15, с. 103]. Эта же позиция была конкретизирована О. Л. Лейбовичем на основе анализа исторической ситуации полесталинского десятилетия. Он считает, что возвращение к коммунистическим ценностям было продиктовано стремлением власти защитить социалистические институты от разложения, остановить социальную дифференциацию, восстановить и расширить свою социальную базу и, может быть, самое главное, уйти от решения насущных проблем" [175, с. 166]. Данный подход является достаточно продуктивным, поскольку позволяет увидеть социальные причины востребованности тех или иных политических идей, выделить этапы формирования государственной идеологии. Однако он не дает возможности проследить связь идеологии с глубинными пластами человеческого сознания, раскрыть текстологическое и символическое содержание ее отдельных компонентов.

С позиций структуралистского подхода идеологию следует рассматривать, как всеобщую и нерефлексивную повседневную практику, во многом связанную с мифом. Представляется возможным выделить два направления в исследовании современной мифологии. Первая тенденция рассматривает миф, как активизацию архаичного сознания, воспроизводство архетипических образов на уровне современной культуры. Прежде всего, он выполняет функцию самоорганизации и самосохранения общества, выступает моделью идеального мироустройства. Преимущество данного подхода состоит в том, что он позволяет выявить глубинные корни многих общественно-политических явлений.

Одним из первых обратился к этой проблеме А. С. Панарин. Анализируя идеологию в СССР, он выделил две линии развития тоталитаризма. Перваяэто «диалог утопии и действительности», то, что вполне можно отнести к рациональной, сознательной деятельности по формированию утопического проекта и претворению его в жизнь. Вторая линия вполне соответствует особенностям мифологического мышления. Связанная с «псевдорелигиозными ритуалами «социальной инверсии», она активизирует «архетипическую фантазию «низов» и относится к «трансцендентной диалектике эсхатологического вызова предшествующей истории человечества» [255, с. 58−60]. Тем самым обнаруживается тесная связь между сознанием современного человека и мифологическим способом восприятия окружающей действительности.

Е.Б. Рашковский рассматривает большевизм в качестве проявления коммунистической или большевистской цивилизации. Он приходит к выводу, что большевизм базируется на архаичном духовном субстрате и направлен на осуществление модернизации с приоритетом идеи национально-государственного могущества и глобальных притязаний. Позиция Е. Б. Рашковского имеет коренное отличие от концепции А. С. Панарина. Так, А. С. Панарин анализирует черты советской идеологии с точки зрения их имманентности тоталитарной идеологии, а Е. Б. Рашковский видит причины активизации архаики в «незрелости и топорности раннеиндустриальных тенденций развития» России в начале XX века [278, с. 105- 108]. Это важное положение заложило основы для проведения более значимых параллелей между архаичным сознанием, нашедшим концентрированное выражение в архетипах, и политической практикой советского времени.

Другой подход отечественных исследователей к данной проблематике предусматривает отношение к мифу, как к элементу сознания современного человека. Важным моментом в этом случае является активная функция мифа, как ведущей идеи, вдохновляющей и направляющей силы. В этом понимании идеология и мифология практически отождествляются.

Исследование В. В. Васильковой, основанное на обобщении достижений зарубежной литературы, тем не менее, стало развитием тенденции, заложенной в работе Е. Б. Рашковского. В. В. Василькова придерживается исследовательской позиции, что «лишь изучение коллективных представлений, их связей и сочетаний в низших обществах сможет пролить некоторый свет на генезис логических принципов и поведенческих установок современного человека» [75, с.217]. Это позволило ей выявить архетипы в организации советского политического пространства. Жизнь советского человека, его формы участия в общественной и, прежде всего, политической жизни, символы советской власти оказались насыщены архетипическим подтекстом. Также В. В. Василькова, основываясь на исследованиях русской сказки В. Я. Проппа, рассмотрела структуру героического мифа в советской идеологии. Достоинством данной работы является то, что в ней показана символьная организация советской мифологии.

А. Топорков полагает, что «тоталитаризм превращает свою идеологию в своеобразную мифологию». В период «оттепели» эта тоталитарная мифология подверглась определенной модернизации, «однако продолжала функционировать скорее по инерции до конца 1980;г., все больше превращаясь в довольно убогую декларацию» [316, с. 53].

Исследуя политические мифы в советском обществе, А. Левандовский пришел к выводу, что в основе советской мифологии лежала революционная мифологема. Именно за счет усиления революционного аспекта мифологемы, Н. С. Хрущеву удалось «очистить сплав мифологем, совершенный при Сталине, от его культа, вернувшись к подлинному золоту «революционного обновления» [180, с. 150]. Таким образом, апелляция к мифу явилась действенным средством во внутриполитической борьбе после смерти И. В. Сталина.

В фундаментальном исследовании политических мифов А. Кольев (А.Н. Савельев) пишет: «Идеология включает в себя науку (наукоподобие) в качестве элемента, но в целом идеология ненаучна и соткана из мифов, связанных некоей концепцией (для мифотворца, возможно, научнойдля мифопотребителябезусловно, мифологичной)» [167, с. 178]. А. Кольев рассмотрел теоретические аспекты и привел ряд примеров создания и функционирования, а также структуры политических мифов. В отличие от В. В. Васильковой, он предложил сюжетную трактовку героического мифа, основанную на описании ряда стадий психического взросления. Далее А. Кольев рассмотрел феномены магического слова и магического символа, как важнейших составляющих политического мифа. Заслугой ученого стал поиск «разрушителей мифа» вне сферы рационального, в отличие от большинства исследователей, занимающихся данной проблемой. Для этого исследователь вводит понятие «контр-миф», который направлен, «во-первых, против символов мифа, во-вторых, против лежащих в его основе концепций». В результате А. Кольев приходит к выводу о том, что «политический миф — это вдохновляющая и мобилизующая идея, которая превратилась в убеждение социальных групп и масс» [167, с. 177, 120]. Таким образом, ученый убедительно доказывает, что миф в политике представляется важнейшим средством манипулирования массовым сознанием.

Введение

А. Колье-вым понятий из культурологии, антропологии, политологии, этнографии для анализа вполне себя оправдало, что подтверждает большие возможности междисциплинарного подхода при решении подобных исследовательских задач.

О. Эдельман по аналогии с «советской идеологией» вводит термин «советская мифология». По ее мнению, «советская мифология родилась в сложном взаимодействии пропаганды и воспринимающей ее аудитории, взаимно друг друга отражавших и живших в мире коллективных бессознательных представлений» [347, с. 53]. Характеризуя ее структуру, О. Эдельман основывается на данных исследований М. Элиаде. Сделанные на основе изучения мифологии первобытного человека, они выявили устойчивые символьные значения, которые О. Эдельман также использует в своей работе. Выбранные ею методы исследования дали возможность охарактеризовать степень освоения населением целей и принципов государственной идеологии. Такой подход к исследованию проблемы восприятия обществом отношений господства и подчинения представляется достаточно продуктивным и перспективным, так как дает возможность показать степень актуализации государственной идеологии на уровне общественного сознания. Однако он имеет некоторые недостатки. Во-первых, перенесение на современную общественную организацию структуры первобытных мифов лишает советскую мифологию исторического своеобразия. Во-вторых, переход от выявления в государственной идеологии мифологической структуры к исследованию «народного мышления» практически оставил вне сферы анализа промежуточное звено — собственно политические мифы, внедрявшиеся в массовое сознание.

Исследователи постмодернистского направления рассматривали идеологию посредством ее вербальных проявлений, дискурса. При этом используются понятия «стереотип», «мифологема», «идеологема» для обозначения различных составляющих общественного сознания. Наиболее последовательно развивал этот подход С. В. Чугров. Он проследил эволюцию советской идеологии в сочетании начал-ценностей и стереотипов. По его мнению большевистская идеология представляла собой «карикатурно-искаженный вид «русской идеи», так как, по сути, в СССР культовый характер идеологем и патерналистских стереотипов массового сознания восходил к российской традиции огосударствления общественной жизни. Кроме того, они были жизненно необходимы для предельной централизации власти. Относительно рассматриваемого периода С. В. Чугров считает, что «оттепель» не привела к пересмотру идеологических схем и стереотипов, поскольку незыблемыми оставались старые догмы [338- 339]. Этот подход позволяет проследить, как формируются идеологемы и каким образом проникают в сознание людей. Тем не менее «дискурсионный подход» не стал самостоятельным направлением в познавательном процессе. Анализ историографии по исследуемой проблеме показывает, что обычно его элементы используются в рамках других подходов.

В конце 80 — 90-х годах методологический и концептуальный арсенал исторической науки подвергся ревизии. Тогда же возник интерес к проблеме взаимоотношения науки и власти, науки и политики, который был связан с поиском объяснения кризисной ситуации в исторической науке. Для того времени характерны две оценки состояния исторической науки в СССР.

Согласно первому подходу, историческая наука рассматривалась с точки зрения феномена «репрессированной науки». Наибольшее воплощение данный подход нашел в сборнике «Репрессированная наука» (1991). Характеризуя положение науки в СССР. Д. С. Лихачев пишет: «Движение науки вперед мыслилось как расправа с теми, кто был не согласен с единственным изначально правильным направлением. Вместо научной полемики — обличения, разоблачения, запрещение заниматься наукой, а во множестве случаев аресты, ссылки, тюремные сроки, уничтожение» [280, с. 5]. Г. И. Ханин определял причины подобного положения исторической науки в СССР ее существованием в тоталитарном обществе, поскольку «для тоталитарного государства важнее всего сломить ученых» [328, с. 161]. Согласно этому подходу наука, несмотря на репрессии со стороны властей смогла остаться наукой [см. также 233].

Среди новейших исследований в этом ключе следует отметить монографию и статьи A.JI. Сидоровой, в сфере научных интересов которой находится период середины 50 — середины 60-х годов [294- 295- 296- 297]. Она считает, что советской науке в период оттепели «удалось обрести лишь „санкционированную свободу“ ., которая была естественным результатом либерализации сверху. и авторитарности мышления, присущего общественному сознанию тех лет» Далее A.JI. Сидорова резюмирует, что «феномен „санкционированной свободы“, распространявшейся как на методологию истории, так и на отбор источников, явился основным фактором, сдерживавшим развитие советской исторической науки» [297, с. 266−267]. Этот подход представляется достаточно интересным, так как помогает выявить механизмы давления на все формы существования исторического знания со стороны власти, тем самым показать условия развития советской исторической науки. Однако при этом меньшее внимание уделяется исследованию имманентных факторов исторической науки, обусловливающих внутреннее строение и логику историографии.

Другая позиция более критически оценивает положение науки в СССР. М. Д. Ахундов и Л. Б. Баженов вводят понятие «идеологизированной науки». Они рассуждают: «феномен идеологизированной науки связан с таким включением ценностных установок различного толка (философских, правовых, религиозных, политических и т. д.) в структуру („тело“) науки, при котором подавляется (ограничивается, изгоняется, деформируется) сама ее основа — объективное содержание. Наука как система объективного знания перестает существовать. Ее место занимает некая наукообразная конструкция, основным наполнением которой становится облаченные в наряд научной терминологии идеоло-гемы» [49, с.98]. Столь резкая оценка состояния советской науки не была безоговорочно поддержана историками, многие из них, работая в этом направлении, пришли к более сдержанным выводам.

Так, М. Рейман считает, что в советской историографии произошло «стирание граней между историей как наукой и политической пропагандой». Он объясняет это тем, что «в СССР политика, начиная с 30-х годов (.) диктовала историографии ее существенное содержание, трактовку основных вопросов, освещение событий и характеристики главных персонажей, диктовала исторической науке ее идейную базу, методологию, круг используемых источников и доступной литературы, возможности публикации результатов и многое другое» [279, с. 146−147]. В итоге условия функционирования советской исторической науки обусловили утрату ею научных характеристик. Особенно это относилось к историко-партийной науке. Применительно к историко-партийной науке эту мысль развивают О. Волобуев, С. Кулешов, В. Шелохаев «вместо научного исследования на ее долю выпали идеологические заклинания о «марксизме-ленинизме в действии и творческом развитии» [84, с. 37].

К аналогичным выводам приходит Г. Д. Алексеева, автор ряда исследований по советской историографии. В предисловии «Историческая наука в России в XX веке» (1997) в качестве ответственного редактора она пишет: «Историческая наука России, как и все российское общество, была превращена в закрытую, замкнутую систему, постепенно терявшую свои потенциальные возможности для развития, для обновления и реформирования», а в отношении изучения массового исторического сознания даже заявляет, что «они не соответствовали объективной реальности и элементарным требованиям научного исследования» [41, с. 5]. Подобные крайности в оценке исторической науки вызвали справедливую критику со стороны А. П. Логунова. Он считает, что согласие с утверждениями Г. Д. Алексеевой ставит вопрос о правомерности «говорить о научности и науке» в отношении советской историографии [203, с. 17]. Точка зрения, что в силу политизированности и идеологизированости историческая наука не была собственно наукой, также подверглась критике со стороны Ю. А. Полякова [264, с. 210]. Исследования в данном направлении закрепили неверную оценку советской историографии.

Следующая позиция наиболее четко выражена в коллективной монографии «Советская историография» (1996) под редакцией Ю. Н. Афанасьева. В ней советская историография была исследована как с проблемной, так и с хронологической точек зрения. Исходным принципом анализа было утверждение Ю. Н. Афанасьева, что «советскую историографию как своеобразный феномен характеризует сращивание с политикой и идеологией и превращение ее в органическую часть тоталитарной системы» [299, с. 30]. А. В. Трофимов развил и конкретизировал этот вывод на примере изучения взаимоотношения власти и науки в контексте изучения после сталинского десятилетия. Он полагает, что отечественная историческая наука была встроена, включена «в общественно-политическую систему на уровне генетической зависимости от нее». Продолжая эту мысль, А. В. Трофимов приходит к выводу, что «прочность и стабильность системы в определенной и немалой степени зависела от функционирования исторической науки в заданном режиме» [358, с. 13−14]. Задачи, поставленные властью перед исторической наукой, требовали мобилизации всех исследовательских сил на изучение современности. В силу указанных причин историческая наука выполняла несвойственные функции политологии и социологии [358, с. 41−43]. С вязи с этим внимание А. В. Трофимова концентрировалось на изучении советской наукой проблем современности, что не исчерпывало содержание идеологического заказа. Данный подход к исследованию советской историографии является достаточно продуктивным, однако он излишне «политизирует» историческую науку, уделяя мало внимания внутренним тенденциям развития исторического знания.

В то же время ряд исследователей обращаются к анализу внутреннего состояния исторической науки с позиции науковедческого подхода [см. 137]. Одним из первых это попытался сделать Е. Н. Колосов, поставив цель проанализировать ментальные основы («эмоциональные матрицы» ключевых теоретических положений) советской историографии. Для объяснения менталитета советских ученых он вводит понятие «идеология профессионализма», являющейся важной формой контроля над сознанием ученых со стороны режима. «Идеология профессионализма» «создает некоторую защиту для развития серьезных научных исследований» при условии определенного самоограничения историков. В итоге, по мнению Е. Н. Колосова «режим не сумел навязать ученым свою официальную идеологию, но при этом не только не позволил посягнуть на нее, но даже устранил саму возможность серьезных посягательств, практически ликвидировав интеллектуальную жизнь.» [171, с. 61−65]. Несмотря на критику за непрофессионализм, эта статья получила поддержку со стороны ученых за смелую постановку проблемы. [354]. Этой оценкой работы Е. Н. Колосова нельзя не согласиться, так как он зачастую оставляет не решенными поставленные им задачи.

По мнению А. В. Юдельсона для объяснения многообразия историографического процесса «недостаточно исследовать идеологический климат или способ отношений исторической науки с государством», для него важен «интеллектуальный процесс. Обратившись к методологическим поискам историков в период «оттепели», он рассмотрел гносеологические проблемы советской исторической науки. В результате анализа А. В. Юдельсон пришел к выводу, что «теоретический поиск и сомнение в универсальном знании используемых в профессиональной деятельности алгоритмов оказались инородными самой корпорации советских историков» [351, с. 149, 165]. Исследования Е. Н. Колосова и А. В. Юдельсона подтвердили, что не только внешнее административное, либо идеологическое воздействие, но и внутренние противоречия стали сдерживающими факторами развития исторической науки в СССР.

Интересная трактовка феномена советской историографии прозвучала в исследовании В. П. Булдакова. Он предложил отойти от представления «о предельно жестокой взаимосвязи собственно историографии (изувеченной марксизмом, но все же науки) и идеократии, в результате которой последняя сделала историков рупором возвеличивания существующей государственности» [65, с. 294−295]. По его мнению, решающее воздействие на историографию оказал образ «красной смуты», засевший в массовом сознании. «Феномен советской историографии, — приходит к выводу В. П. Булдаков. — это попросту цикл взлета и падения постреволюционного мифотворчества, которое неизбежно должно было иссякнуть по мере того, как общество удалялось от своих революционных истоков» [65, с. 298]. Ученый заметил важную черту советской исторической науки, обусловливающую ее связь с мифологией. В этом случае наука под давлением власти вынуждена была сакрализировать ее основы, создавая наукообразные мифы. Тем самым В. П. Булдаков впервые обратил внимание на связь исторической науки и мифологии в СССР. Эта исследовательская позиция представляется важным шагом в понимании таких сложных явлений, как советская историографии и советская мифология.

Появление критического направления в оценке советской историографии, смешение привычных установок и приоритетов в ученом мире вызвало появление большого числа воспоминаний историков и обществоведов, которые внесли вклад в развитие исторической и обществоведческой мысли. В них делается попытка анализа ситуации в гуманитарном знании в советский период. Следует выделить работы Г. А. Арбатова, Ф. М. Бурлацкого, А. П. Бутенко, П.В. Воло-буева, А. Я Гуревича, В. В. Журавлева, Ю. А Полякова [44- 67- 68- 69- 84- 85- 112- 133]. В этих работах показана атмосфера, в которой трудились советские историки. Кроме того, на основании личных впечатлений, отдельных человеческих судеб можно увидеть сложные взаимоотношения между советскими учеными и властью.

Значительный пласт историографии составляют исследования, посвященные творчеству выдающихся советских историков [131- 208]. В этих работах прослеживаются творческие поиски и научные достижения ученых, что позволяет увидеть их собственную роль в становлении научных традиций и школ, а также в развитии исторической науки в целом. В результате складывается представление об атмосфере в научных структурах, вузах страны, что можно определить и по характеру протекания дискуссий, опыту совместной работы. Изучение жизни и научной деятельности советских историков также показывает личностные, субъективные аспекты взаимосвязи науки и власти.

Отдельно следует выделить исследования, в которых уделяется внимание методологическим проблемам исторической науки полесталинского десятилетия [246- 275]. Появление этих работ связано с методологическими поисками современных отечественных историков. Они носят преимущественно постановочных характер и фактически служат доказательством методологических новаций в исторической науке 60-х годов.

Таким образом, в историографии по теме исследования можно выделить два блока проблем, на изучении которых сосредоточено внимание ученых. С позиции анализа государственной идеологии СССР наиболее продуктивным представляется междисциплинарный подход, который связывает идеологию с политическим мифом. Ученые, работавшие в данном направлении, создали более полное представление о политической мифологии в СССР и раскрыли ее связь с государственной идеологией. Тем не менее, рассматривая советскую идеологию в целом, они не подвергали частному анализу отдельные этапы ее эволюции. В частности, период середины 50- середины 60-х годов не был выделен данными учеными в качестве самостоятельного предмета исследования.

Отношение ученых к этой проблеме взаимоотношения науки и власти является очень неоднозначным. Однако чрезмерное увлечение «идеологизиро-ванностью» или «репрессированностью» исторической науки на время увели ученых от анализа ее внутренних проблем. Обращение к науковедческому подходу способствовало более полному раскрытию феномена советской историографии. Период середины 50-х — середины 60-х годов неоднократно привлекал внимание ученых в силу некоторого подъема исторической науки, но его изучение было ограничено рассмотрением первых лет «оттепели» либо отдельных исследовательских проблем.

Источниковую базу исследования составили архивные и опубликованные документы. Для раскрытия процесса подготовки проекта III Программы КПСС и проекта Конституции 1964 года были использованы материалы фондов Российского государственного архива социально-политической истории (РГАС-ПИ) — Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ). Среди них следует выделить фонды аппарата ЦК КПСС, Коллекцию документов по разработке третьей Программы КПСС [1- 2]. Отдельные данные по развитию советской исторической науки, практики решения организационных вопросов, обсуждения теоретических проблем были почерпнуты в Архиве РАН, фонд Отделения исторических наук [3].

Важные сведения об идеологической работе на местах содержатся в Центре документации новейшей истории Удмуртской республики (ЦДНИ УР). Особый интерес представляет фонд Удмуртского обкома КПСС, материалы которого дают возможность увидеть отношение партийного руководства к решениям XX и XXII съездов партии на уровне обсуждений и программы пропагандистских мероприятий [4]. В целом архивные источники позволяют дать более достоверное освещение исследуемых проблем.

Опубликованные документы представлены преимущественно материалами XX, XXI, XXII и XXIV съездов партии, постановлениями ЦК КПСС [5- 10;

12- 14- 15- 16- 17- 18- 19- 21- 22- 23- 24- 25- 26- 27- 28- 29- 30- 33- 34]. Материалы съездов партии позволили определить и уточнить партийные установки в виде программных положений, которые являлись концептуальной основой государственной идеологии. Обращение к этому виду источников также связано с конкретизацией этапов становления идеологии развернутого строительства коммунизма. В совокупности со стенограммами заседаний материалы съездов предоставляют возможность определить позиции и взгляды партийных и государственных деятелей, а также показать ход и содержание партийных дискуссий. На основе указанных материалов можно более детально проследить формирование государственной идеологии и эволюцию советской мифологии с точки зрения развития базовых положений и создания новых ключевых понятий. По некоторым вопросам идеологического характера этот вид источников является единственным.

Документы КПСС являются необходимым и важнейшим источником для изучения развития исторической науки в СССР. Партийные установки оказали значительное воздействие на содержание и формы научного знания.

Объяснение возникновения тех или иных представлений, концептов советской мифологии, более детальное изучение процесса формирования историографических процессов предполагало использование протоколов и стенограмм VI и VIII съездов РКП (б), XVIII съезд ВКП (б) [6- 11- 31- 32- 35].

Отдельно следует выделить опубликованные замечания и предложения Н. С. Хрущева и О. В. Куусинена, подготовленные к публикации А. А. Барсуковым, и Стенограммы заседаний Конституционной комиссии 1962 — 1964 годов, подготовленные А. А. Даниловым [7- 13- 34]. Эти материалы дали возможность показать механизм подготовки документов, которые стали основой государственной идеологии.

Статистические справочники и информационные издания [303- 304- 314] позволяют более конкретно и доказательно рассмотреть некоторые аспекты реализации экономической политики советского руководства в рассматриваемый период, как важного фактора принятия решений в политикоидеологической сфере. В наибольшей степени обращение к статистическим источникам связано с рассмотрением проблем эволюции понимания коммунистической идеи в процессе модернизации страны.

Объяснить мотивы поведения действующих лиц, раскрыть эволюцию политических взглядов на развитие советского общества, место и роль коммунистической партии позволяют мемуарные источники. В диссертации использованы воспоминания крупных партийных деятелей, дипломатов, ученых [126- 297- 245- 318- 320- 331]. Сведения, почерпнутые из них, являются ценным дополнением, дающим возможность полнее раскрыть события и представить историческую картину того времени.

Большую группу источников составили материалы конференций, научных сессий, семинаров, встреч с зарубежными учеными [48- 58- 70- 107- 127- 136- 152- 244- 250- 256- 276]. Они выявляют наиболее дискутируемые вопросы, новейшие тенденции в теоретическом и конкретно-историческом плане. Оценки и критический анализ работ ученых содержится в историографических исследованиях рассматриваемого периода. Кроме того, сборники и отдельные публикации речей, выступлений и статей политических деятелей [8- 267- 307- 331- 332- 333] позволяют расширить представление о политических взглядах и уточнить содержание компонентов государственной идеологии.

Выяснение особенностей идейного наполнения содержательного аспекта советской мифологии требует обращения к произведениям К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, И. В. Сталина [159- 160, 161- 162- 163- 164- 165- 166- 167- 168- 169- 170- 171- 172- 173- 174- 175- 176- 177- 186- 187- 188- 189- 190- 301- 302- 350- 351]. Их теоретическое наследие получило развитие в документах партии, работах и выступлениях партийных лидеров, фактически став теоретической основой государственной идеологии СССР.

Основные положения и выводы работы базируются на анализе довольно широкого круга источников. Представленные источники позволяют восстановить хронологическую последовательность событий, раскрыть сущность ряда исторических явлений, а также решить проблемы формирования государственной идеологии и эволюции советской мифологии. Все это дает возможность увидеть сложность периода во всем его многообразии и противоречивости.

В методологическом отношении исследование основывается на принципах историзма и объективности, что предусматривает изучение исторических явлений в процессе развития и взаимосвязи с учетом конкретно-исторических условий их возникновения, используя широкий круг источников. Применительно к данной теме это означает изучение условий и процесса формирования идеи развернутого строительства коммунизма, а также освещения проблем коммунистического строительства в трудах отечественных историков в середине 50-х — середине 60-х годов.

В настоящее время в исторической науке идет процесс усвоения понятийного аппарата других отраслей гуманитарного знания. Междисциплинарный подход, основанный на структурализме, позволяет показать феномен государственной идеологии во всем его многообразии. Политическая мифология представляет собой сложную органичную часть государственной идеологии. Ее существование обусловливается объективной необходимостью общества создавать понятный и доступный образ окружающей действительности в соответствии с традиционными культурноисторическими ценностями и идеологией, предложенной правящей элитой. Симбиоз политической идеологии и коллективного бессознательного представляет фундаментальную часть мифологической картины. Однако развитие общества и государства требуют изменения государственной идеологии и, следовательно, старых мифов и появления новых. В этом процессе наибольшая роль принадлежит правящей элите, которая выдвигает новые концепции, легитимирующие ее властные полномочия. Политические мифы в данном случае призваны реактивировать энергию масс на достижение целей государственной идеологии. Обращение к архетипам, либо создание символов и образов, напоминающих их структуру, является действенным средством обеспечения эффективности власти.

В связи с этим были использованы такие понятия, как вербальная и симпатическая магия, контр-миф, которые нуждаются в дополнительном пояснении. В современной науке утвердилось представление о значимости пралогиче-ского мышления в мотивации действий современного человека. Поскольку политическая мифология тесно связана с архаикой, то для ее характеристики было использовано понятие «магия» для объяснения некритического восприятия мифа массовым сознанием. Анализ исследований, посвященных мифу, позволяет выделить два способа мифологического воздействия: посредством символов, ритуалов [75- 159- 167, с.104−109] и через магическое слово [55, с. 270- 159- 167, с. 109−155- 205, с. 444- 339]. Понятия «вербальная» и «симпатическая магия» способны наиболее адекватно отражать эти особенности воздействия мифа, а также учитывают формальные отличия.

При смене правящей элиты происходят определенные изменения государственной идеологии, поскольку ей необходимо занять свое место в мифологической концепции. Эти изменения происходят посредством контрмифов. Можно согласиться с мнением А. Кольева, что по форме и структуре они соответствуют уже сложившейся мифологии, хотя их цельдискредитация и разрушение тех мифов, которые не соответствуют предложенной новой элитой политической программе [167, с. 222]. Обращение к сделанным М. Элиаде исследованиям первобытных мифологических систем дает возможность более полно раскрыть некоторые особенности формирования и функционирования контрмифов. В первую очередь, это относится к мифам о происхождении. Обращение к ним свидетельствуют о намерении обновления общества, придании ему новой энергии, импульса «новой жизни». При этом не происходит полный отказ от преемственности власти, так как основное внимание уделяется только тем событиям, которые представляют прошлую элиту в негативном свете. Также наиболее значимыми становятся исторические явления, подтверждающие правильность и прогрессивность новых мифов. Таким образом, пересмотр и переоценка исторических событий влечет за собой определенное изменение социальных и культурных установлений [348, с. 145].

В ходе пересмотра событий, ставших культовыми в мифологии, большая роль отводится исторической науке, которая посредством обращения к источникам способна наполнить картину исторического времени реальными фактами. «Обновление истории» способствует вступлению «в пределы качественно другого времени, времени „сакрального“, одновременно исходного, первоначального и в то же время бесконечно повторяющегося» [348, с.28]. Это изменяет самоощущение каждого члена общества, делая его «соучастником» упоминаемых событий, современником богов и героев" [348, с.28]. Пробужденная активность общества может использоваться властью для осуществления поставленных государственной идеологией целей.

Автор использует исторический, структурно-системный, проблемно-хронологический методы исторического исследования. Структурно-системный метод позволяет более эффективно рассмотреть предмет в единстве и взаимосвязи его составляющих. Это относится как к исследованию идеологии развернутого строительства коммунизма, так и советской историографии. Кроме того, структурно-системный подход позволяет проследить взаимодействие между государственной идеологией и исторической наукой в советской политической системе. Другим достоинством этого подхода является возможность проследить воздействие внешних факторов на систему, в частности, это касается внешнеполитических причин изменения государственной идеологии и их влияния на историческую науку.

Проблемно-хронологический метод дает возможность выявить основные тенденции в развитии изучаемых явлений. Кроме того, используются частные методы. В отношении идеологии развернутого строительства коммунизмаанализ ее проявлений в виде политических мифов. Здесь используется сочетание методов демифологизации мифов (выявление их источников) и ремифоло-гизации (возвращение к языку мифа и закономерностям его восприятия) [283, с. 11−12]. При исследовании советской историографии использовался науковед-ческий подход. Он связан с изучением имманентных и внешних факторов, которые воздействуют на формирование и функционирование исторического знания [357, с. 253−255]. Особенно эффективным является сочетание науковедческого подхода с диахронным, отмечающим качественные изменения изучаемого объекта во времени.

Научная новизна предопределена постановкой проблемы исследования. В диссертации впервые делается попытка показать технологию формирования государственной идеологии, изменения мифологической картины советской действительности и исторического прошлого, а также эволюцию коммунистической идеи в конкретно-историческом контексте периода с середины 50-х до середины 60-х гг. Используя новейшие методологические подходы, в диссертации были впервые рассмотрены особенности возникновения и развития политических мифов на примере мифа «развернутого коммунистического строительства». В работе нашли освещение ранее не исследуемые вопросы места и роли исторической науки в формировании государственной идеологии.

Практическая значимость диссертации заключается в том, что содержащиеся в ней выводы и обобщения расширяют знания о механизме формирования государственной идеологии в СССР. Это будет способствовать преодолению стереотипов советской эпохи, мешающих созданию «открытого общества» в современной России.

Структура исследования определена согласно поставленным задачам. Работа состоит из введения, трех разделов, заключения, списка использованных источников и литературы.

Заключение

.

Проблемы коммунистического строительства впервые были рассмотрены как ближайшие непосредственные задачи партии на XVIII съезде ВКП (б). Но Великая Отечественная война, необходимость восстановления экономики позволили вернуться к этой цели только на XIX съезде КПСС. Смерть И. В. Сталина и начавшийся процесс десталинизации занял на время ведущее положение в политике партии. Он во многом определил содержание периода середины 50-х — середины 60-х годов. Фактически критика культа личности была использована Н. С. Хрущевым в качестве эффективного средства в политической борьбе и легитимации власти.

В связи с критикой культа личности И. В. Сталина, социалистическая идеология получила новый импульс, связанный с «очищением» советского общества, заключавшегося в «возвращении к Ленину». К концу 50-х годов укрепляется положение Н. С. Хрущева, который становится лидером страны и провозглашает себя «продолжателем дела Ленина». Десталинизация, социально-экономические реформы 50-х годов позволили снизить внутреннюю конфликтность советского общества, что стало для власти еще одним свидетельством готовности СССР к началу коммунистического строительства.

Основное содержание идеологии развернутого строительства коммунизма было определено советской мифологией, оформившейся в тоталитарных условиях. Ее мифологемы и логические конструкции нашли воплощение в политической культуре и менталитете правящей элиты, что обусловило выбор методов модернизации.

Провозглашение перехода к непосредственному коммунистическому строительству произошло на XXI съезде КПСС. Утверждение о возможности развернутого строительства коммунизма на данном этапе основывалось на тезисе о полной и окончательной победе социализма. В принятой XXII съездом.

КПСС III Программе партии были определены конкретные сроки построения коммунистического общества. В проекте Конституции СССР нашли реализацию наиболее демократические принципы мифа «развернутого строительства коммунизма», а именно теория общенародного государства. Идеи расширения социалистической демократии воплотились в проекте Конституции в расширении полномочий советов. Это рассматривалось как предпосылка перехода к общественному самоуправлению — основному принципу коммунистического общества.

Идея развернутого строительства коммунизма получила концептуально-программное воплощение, аксиологические и онтологические качества, нормативно-правовое закрепление в III Программе КПСС, проекте Конституции 1964 года, выступлениях партийных деятелей, выводах общественных наук. Политические мифы этого периода были связаны с доказательством возможности успешного строительства коммунизма в СССР и ориентацией на мобилизацию энергии масс на значительный рывок. Отказ от репрессий в качестве варианта внеэкономического принуждения обусловил обращение Н. С. Хрущева к практике так называемой «идейно-воспитательной работы», цель которой состояла в повышении уровня сознательности людей, что связывалось с ростом производительности труда. Таким образом, модернизация по-Хрущеву в основе своей явилась продолжением сталинского варианта модернизации. Она базировалась на утверждении о построении в СССР социализма и ставила следующую цельстроительство коммунизма. Вовторых, сыграла свою роль «государственная субкультура», или иначе социально-психологический склад правящей элиты, сформировавшийся в 30−40-е годы. Сталинская государственная субкультура проявилась в возвращении административно-командных методов управления, идеи очередного «большого скачка» — «догнать и перегнать Америку», обращении к организационным методам при решении любого рода проблем.

Провозглашение новой идеологии требовало укрепления легитимности власти, что связано с эволюцией советской мифологии. Формирование мифологического образа Н. С. Хрущева шло по двум направлениям: «продолжателя дела Ленина» и герояборца за восстановление ленинских принципов. По мере утверждения концепции развернутого строительства коммунизма шло утверждение и героического образа Н. С. Хрущева, что сопровождалось возвращением культовых тенденций. Этот вариант советской мифологии не смог обеспечить необходимый мотивационный ресурс для выполнения целей государственной идеологии. В новой мифологической картине «общества строителей коммунизма» недостаточно учитывались новейшие тенденции мирового развития. Во-первых, не был до конца преодолен изоляционизм, поскольку он задевал коммунистическую модификацию мессианизма. Во-вторых, в экономической сфере довлели старые мифы о приоритете тяжелой промышленности и плановой экономики. В-третьих, постановке реалистичных задач мешал миф о полной и окончательной победе социализма в СССР.

Проект Конституции, как и другие новации Н. С. Хрущева, не был принят политической элитой, пришедшей к власти в результате октябрьского переворота 1964 года, хотя полного отказа от идеологии развернутого строительства коммунизма тогда не произошло. Идея развернутого строительства коммунизма были близка советскому человеку в силу ее генетической принадлежности советской мифологии. Однако ее чрезмерно радикальный характер не соответствовал настроениям ни основного населения, ни политической элиты, склонным к стабильности.

Строительство коммунизма ставило большие задачи перед общественными науками, связанные с определением понятия социализма. Социализм 60-х годов имел ярко выраженный международный характер. Этому способствовали как объективные причины (образование мировой системы социализма, обретение независимости странами третьего мира), так и субъективные (провозглашение XX съездом КПСС принципа мирного сосуществования и XXI съездомстроительства высшей фазы человеческого развития — коммунизма). Это активизировало деятельность советской политической элиты по расширению влияния социалистической идеологии и сохранению ее от внешних разрушительных влияний.

Историческая наука была призвана сыграть большую роль в идеологическом обеспечении легитимности власти в послесталинское десятилетие. Процесс десталинизации, начавшийся в науке после смерти И. В. Сталина, был направлен властью в русло критики отдельных моментов его политической деятельности и личных качеств. Однако критика культа личности и его последствий вышла за официальные рамки. Критический пересмотр советской истории принимал по официальному выражению «антипартийный характер». В отношении тех ученых, чьи взгляды не укладывались в идеологические схемы, были применены административные методы либо такая критика, которая перекрывала возможность дальнейшей официальной работы по этой теме. Власть фактически регламентировала процесс десталинизации в исторической науке, суживая его до критики положений «Краткого курса истории ВКП (б)». В этом случае приходится говорить об использовании властью интеллектуального потенциала исторической науки в качестве нормативного ресурса.

Особенностью развития исторической мысли в тот период было понимание проблем коммунистического строительства посредством осмысления практики социализма, поиска основных тенденций и закономерностей его развития в СССР.

Дополнительный импульс историческая наука получила после XXI съезда КПСС, поставившего перед ней задачи изучения современности. При определении политического курса страны, реализации конкретных программ партия исходила из имеющегося идейно-теоретического уровня развития общественных наук, в том числе и истории. В то время сложилась обстановка, когда для исторической науки существовала реальная возможность выдвижения новых идей в столь запретной ранее и все еще жестко контролируемой в исследуемый период области, как методология истории.

Именно в этот период в исторической науке наметились тенденции для решения методологических проблем, открылись возможности для исследования ранее «не престижных» областей исторического знания. Так как изучение современной истории больше относилось к прерогативам социологии и политологии, в исторической науке особую актуальность приобрели методологические проблемы. В то же время соответствовало ее внутренним потребностям, связанным с необходимостью осмысления отечественной истории советского периода. Методологические поиски историков привели к пониманию сложности исторического процесса, который заключался не только в смене формаций, но и определялся сложным сочетанием имманентных факторов, в том числе и случайных. Кроме того, наметился отказ от революционного измерения исторического процесса, актуальными стали темы преемственности и эволюционное&trade-. Эти идеи соответствовали общему состоянию общества, так как отвечали потребностям в спокойной, регламентированной жизни, сопровождавшейся ростом материального благосостояния. Однако методологические поиски историков были ограничены марксисткой методологией и установкам советской идеологии, директированными сверху принципами научного исследования.

Во многом методологические изыскания были поддержаны в конкретно-исторических исследованиях. Особенно это проявилось в деятельности историков «нового направления». Результаты их исследований привели к пересмотру некоторых догматических положений о предреволюционной России и создавали предпосылки для изменения понимания природы российской социалистической революции. Тем не менее, в рассматриваемый период эти идеи не обрели своей концептуальной завершенности. Методологические новации, нашедшие отражение уже во многих исторических исследованиях, приходили в некоторое несоответствие с задачами и принципами идеологии развернутого строительства коммунизма. Тем самым она постепенно утрачивала даже теоретическую возможность осуществления.

Необходимо учитывать, что перед исторической наукой ставились и конкретные задачи, напрямую связанные с обслуживанием государственной идеологии. В связи с провозглашением развернутого строительства коммунизма она была призвана обосновать возможность и способность советского общества приступить к коммунистическому строительству, а именно показать социалистический характер Великого Октября, доказать, что в СССР построено социалистическое общество, продемонстрировать высокий потенциал социалистической экономики и мобилизационные резервы трудовой культуры. Реформы советского общества в 60-е годы позволили ученым рассмотреть отечественную историю XX века в плане изучения процесса модернизации. Результаты исследований скорректировали сложившееся представление об особенностях российского модернизационного процесса. В наибольшей степени это относилось к выводам о ведущей роли государства в индустриализации и эффективности комплексного экономического развития.

Изучение истории Великого Октября поставило перед учеными проблему предпосылок социалистической революции в России, хотя фактически речь шла о ее причинах. Выводы исследователей «нового направления» убедительно свидетельствовали, что в России еще не созрели социально-экономические условия перехода к социализму. Однако на тот момент научное сообщество в силу давления идеологии и методологических установок не было готово к переосмыслению сущности революционного процесса начала XX века. В связи с этим внимание ученых сосредоточилось на социально-политических процессах, что соответствовало выдвижению надстроечных явлений на первый план в науке и идеологии.

Появление демократического понимания октябрьских событий 1917 года свидетельствовало о существовании противоречия между политическими мифами «развернутого строительства коммунизма» и базовыми советскими мифами.

Обращение исследователей к советскому варианту модернизации не привели к существенному пересмотру устоявшихся позиций. В качестве определенных в работах историков особенностей большевистского варианта модернизации следует назвать: преемственность в социально-экономических процессах, ключевое место тяжелой промышленности в экономике, ведущая роль рабочего класса в производстве национального богатства, влияние государственных институтов на экономическое развитие, подчиненное положение аграрной сферы. Выделенные учеными особенности модернизации в СССР не противоречили государственной идеологии. Однако понимание их сущности и содержания усложняется, что связано с принятием идей эволюционности, многомерности исторического процесса. Близость сталинской и хрущевской модели и механизмов ее осуществления консервировала старые мифы в исторической науке. Тем самым для исторической науки послесталинского десятилетия характерно система противоречий между марксистской гносеологией и советской идеологией и между политическими мифами идеологии развернутого строительства коммунизма и зарождавшимся новым пониманием исторического процесса, не вписывающимся в ее рамки. В то время историческая наука не смогла найти вариант разрешения этих противоречий. В итоге она не смогла предложить обществу понимание прошлого, настоящего, будущего, адекватное его потребностям и задачам развития.