Мы должны стать великим арсеналом демократии

Дипломатия двойного назначения

Начало Второй мировой войны для Белого дома, да и вообще для политических кругов Вашингтона не было неожиданностью: этого ждали и к этому готовились. Заместитель государственного секретаря Брекенридж Лонг в дневниковой записи, сделанной им 2 сентября после встречи и обстоятельной беседы с президентом, четко показал, что мысли Рузвельта были заняты ситуацией, которая в ближайшие дни могла разрешиться очередным «Мюнхеном», но уже за счет Польши. Высказав предположение, что следует ожидать именно такого исхода, Рузвельт и Лонг расстались. Дипломат отправился в государственный департамент, чтобы услышать от С. Уэллеса об отмене его, Лонга, визита в Германию и о том, что, пока в Европе сохраняется военное положение, Соединенные Штаты никого не будут направлять в эту страну со специальной миссией¹.

Первые практические шаги правительства США были под стать этой реакции, обдуманной без излишней нервозности. На заседании кабинета 1 сентября Рузвельт провел различие между подготовкой к войне и подготовкой к решению проблем, поставленных войной. «Уделяйте внимание исключительно последнему, — наставлял он членов кабинета, — ибо мы не намерены дать вовлечь себя в войну». Через день в ходе очередной «беседы у камина» он осудил слухи о посылке американских солдат в Европу и твердо пообещал сохранить Америку вне войны. 5 сентября специальной прокламацией президента был введен в действие Закон о нейтралитете 1937 г., предусматривавший эмбарго на экспорт оружия в воюющие страны², а 8 сентября объявлено «ограниченное военное положение».

Однако Рузвельт дал ясно понять, что он отвергает строгий нейтралитет, «если мир нарушается в одной стране, возникает угроза мирному сосуществованию всех других стран». Во-вторых: «…я не могу просить американцев оставаться нейтральными и в своих мыслях. Даже нейтральный человек имеет право оценивать факты и даже от нейтрального человека нельзя требовать, чтобы он заставил молчать свой разум и совесть»³. Эти фразы из «беседы у камина» облетели весь мир. Рузвельт не просто отступил от позиции Вильсона о стопроцентном нейтралитете: опросы общественного мнения показывали, что симпатии большинства американцев были на стороне противников Германии. Президент также считал, что США должны оказывать помощь Англии, Франции, Польше и другим странам, ставшим объектом агрессии. Задержка с введением в действие Закона о нейтралитете была первым дружеским жестом правительства по отношению к Англии и Франции: они получили возможность вывезти из США ранее закупленное военное снаряжение. Когда стало ясно, что в конгрессе складывается благоприятная для этого обстановка, Рузвельт осторожно, с оглядкой возобновил агитацию за пересмотр законодательства о нейтралитете.

Речь Рузвельта перед специальной сессией конгресса 21 сентября 1939 г. была составлена мастерски. В ней уместилось все: констатация того, что Закон фактически помогает нападающей стороне; убеждение, что благодаря ему Соединенные Штаты объективно скорее окажутся втянутыми в войну; нежели станут помогать обороняющейся стороне; декларация солидарности с целями сохранения Америки вне войны; предложение о том, как обеспечить прибыли американским торговцам оружием и другими материалами, необходимыми воюющим странам, не рискуя оказаться втянутыми в военные действия. Мрачной эпитафией политике «умиротворения» прозвучали слова президента: «Я сожалею, что конгресс принял закон о нейтралитете. Равным образом я сожалею, что подписал его». Он заключил речь словами, которые прозвучали почти как клятва: «Во всех своих действиях мы должны руководствоваться единственной мыслью — не допустить вовлечения Америки в эту войну»⁴. Рузвельт не хотел оставить впечатления кающегося политика, облик которого мало подходил человеку, претендующему вновь занять кресло президента страны.

Справедливости ради заметим, что при необходимости можно было легко найти оправдание недостаточной определенности во внешнеполитической линии правительства после начала новой европейской войны. Помимо внутренних условий, существовала масса осложняющих факторов. Обстановка все время менялась, будучи крайне противоречивой. Советский Союз пошел на существенный отход от нейтралитета, подписав 28 сентября 1939 г. совместно с Германией Договор о дружбе и границе и выступив с совместным заявлением, в котором призвал западноевропейские страны смириться с ликвидацией Польши. 30 ноября с переходом советских войск границы между Финляндией и Советским Союзом началась советско-финская война. Волна русофобии, поднявшаяся во Франции и Англии, породила самые крайние идеи, вроде ударов с воздуха по Бакинским нефтепромыслам. Ситуация вокруг Финляндии грозила поменять расклад сил в Европе вплоть до формирования единого антисоветского фронта, с включением в него и Англии, и Германии. «Странная война» на территории Франции вызывала самые различные толкования. Даже в левом спектре общественного мнения США все эти «повороты» вызывали смятение и разброд. Джордж Кеннан сообщал из Берлина о возможности «перемирия» между Германией и западными демократиями⁵.

На этом зловещем фоне дипломатия Рузвельта выглядела как последний ресурс мира. Цена морального осуждения агрессии сама по себе была исключительно высока. Но президент уже позволил себе говорить от имени «истерзанного» человечества, обещая, «когда наступит такой день», оказать ему бескорыстную помощь. Посреди, как писал Р. Шервуд, внезапно образовавшегося вакуума идей⁶ Рузвельт, напротив, вновь обрел душевное равновесие, объяснив самому себе и всем, кого это интересовало, что главная ответственность за недооценку нацистской угрозы (в том числе для стран Западного полушария) и за фиаско политики «умиротворения» лежит на наивных представлениях миллионов американцев, не желавших-де и слышать о вмешательстве в европейские конфликты, о противодействии расширению фашистской агрессии. И через два года он настаивал на этой версии. 16 октября 1942 г. Джозеф Дэвис сделал важную запись в дневнике после беседы с Рузвельтом о существе предвоенной внешней политики США. Президент сказал ему: «С момента захвата Гитлером власти и ремилитаризации Рейнской области для меня было абсолютно ясно, что мир находится под угрозой. Но для меня также было абсолютно ясно, что страна не готова ни осознать этой угрозы, ни принять на себя долю ответственности за сохранение мира. Постепенно страна пришла к этому решению и увидела то, что я видел давно. Это было нелегким делом — привести страну к осознанию нависшей над ней угрозы»⁷.

Первый чувствительный удар уже в послевоенное время по версии Рузвельта нанес тот же Р. Шервуд, заметивший кричащие противоречия в образе действий президента сразу же после объявления страны на «ограниченном военном положении». Рузвельт, писал он, «мог бы использовать факт начала европейской войны для того, чтобы сосредоточить в своих руках власть, выходящую за рамки той, которой располагает президент в мирное время. Но он делал все наоборот. На пресс-конференции, последовавшей за его прокламацией, извещавшей о введении „ограниченного военного положения“, он так определил свою позицию: „У меня нет ни намерений, ни необходимости… ни малейшего желания перестраивать жизнь нации, касается ли это ее оборонного потенциала или гражданской экономики, на военный лад. Этого мы хотим избежать. Мы намерены сохранять внутреннюю жизнь страны в рамках невоенного режима и в соответствии с законодательством мирного времени“. Эти слова, по-видимому, были самыми неубедительными из всего когда-либо сказанного Рузвельтом. Он превзошел даже Уоррена Гардинга своим призывом к стране „вернуться к нормальным временам“ еще до того, как война по-настоящему началась. Он обнажал горестные слабости его собственной администрации…»⁸

Эту слабость (или, точнее сказать, амбивалентность) позиции президента в первые месяцы войны Шервуд объяснил неясностью перспектив для самого Рузвельта: главное решение о третьем сроке осенью 1939 г. все еще не было принято, а потому-де наилучшим способом ведения всех дел оставались мистифицирование друзей и врагов, сокрытие истинных намерений⁹. Резонно также предположить, что Рузвельт не мог не вызвать на себя шквал критики в случае демонстративного выхода из игры в политику «умиротворения», которую Соединенные Штаты вместе с Англией и Францией вели на протяжении многих лет, прикрываясь законодательством о нейтралитете. Рузвельт продолжал эту игру и после 1 сентября, выступив с новой мирной инициативой. 15 сентября 1939 г. он встретился с американским бизнесменом У. Дэвисом, представлявшим Г. Геринга, и заявил о готовности быть посредником между воюющими странами, если его об этом попросят¹⁰. Американский историк Кимболл находит достаточно красноречивым также тот факт, что Рузвельт, зная о прогерманской ориентации посла в Лондоне (Джозефа Кеннеди), не торопился отзывать его из английской столицы¹¹.

В историописании самого Шервуда можно обнаружить немало такого, что вызывает сомнения. Так осень 1939 г. и зиму 1940 г. он назвал периодом бездеятельности американской дипломатии¹². Внешне картина представлялась именно такой, но внешность часто бывает обманчивой. В Европе и в Азии шла война, и в Вашингтоне стремились извлечь из этого максимум возможного. Делались разные предложения и строились различные планы, но большинство сходилось на том, что благоприятное геополитическое положение США надолго сохранит за ними существенные преимущества по сравнению с другими странами, втянутыми в войну, помимо достигнутого уже морального превосходства. Именно на этот фактор было обращено главное внимание. Корпорации получали огромные прибыли от военных заказов и закупок, рассчитывая увеличить свою капитализацию за счет всех воюющих стран, не делая различий между ними. Сторонники отмены эмбарго на торговлю оружием, обеспечив себе мощную поддержку именно из этого источника, быстро изменили соотношение сил в конгрессе в пользу тех, кто настаивал на ревизии Закона о нейтралитете.

А между тем, пока в конгрессе разворачивались дебаты вокруг пересмотра Закона о нейтралитете, Рузвельт предпринял энергичные шаги к созданию особой, охраняемой Соединенными Штатами зоны «безопасности» в западном полушарии. США выступили инициатором созыва в Панаме 23 сентября — 3 октября конференции министров иностранных дел 21 страны Американского континента. Ее участники приняли по предложению Рузвельта декларацию об установлении «нейтральной зоны» протяженностью от 300 до 1000 миль по обеим сторонам Северной и Южной Америки (за исключением Канады)¹³. Она запрещала военные действия «любого неамериканского государства» в зоне, предусматривала совместное ее патрулирование. Конференция создала Межамериканскую финансовую и экономическую совещательную комиссию, призванную содействовать экономической стабильности в странах континента и смягчить потери этих стран в связи с утратой европейского рынка. В лице межамериканской «солидарности», полностью контролируемой Вашингтоном, американский капитал получил мощное средство для утверждения своего безраздельного влияния на континенте. Вспыхнувшая в далекой Европе война принесла американским корпорациям первые крупные дивиденды за счет оказавшихся связанными военным конфликтом конкурентов.

В конце октября — начале ноября 1939 г. Рузвельт поздравил себя с еще одним дипломатическим успехом, на этот раз выйдя победителем из очередной схватки с изоляционистами. Голосование по новому, четвертому после августа 1935 г. правительственному законопроекту о нейтралитете в конгрессе дало преимущество интернационалистам. Большинство сенаторов и членов палаты представителей выступили за отмену эмбарго, отвергнув все доводы непримиримых. Закон, подписанный Рузвельтом 4 ноября, снимал запрет с экспорта оружия на основе принципа «cash and carry» (плати и вези): «По-прежнему исключалась возможность предоставления займов воюющим странам и передвижения американцев на их судах. Но впервые разрешалась продажа американского вооружения воюющим в Европе сторонам, если оно будет заранее оплачено и вывезено на иностранных судах»¹⁴. Американским судам запрещалось заходить в омывающие Европу моря, которые объявлялись зоной военных действий. Но нашлось много посредников, которые охотно брали на себя риск, продвигая американские товары в самые опасные точки.

Рузвельту очень хотелось закрепить этот успех, публично развенчав «заблуждения» в отношении безопасности Американского континента. В ноябре 1939 г. он подготовил черновой вариант речи, в которой говорилось о неизбежности военного столкновения США с Германией в случае поражения Франции и Англии. Но, как замечает Роберт Даллек, опасение, что такая речь прозвучит как открытый призыв к оружию и будет обращена против него, если он решит баллотироваться в третий раз, осенью 1940 г., удержало Рузвельта от эффектного изъявления антигерманских настроений, а заодно и от сведения счетов с внутренней оппозицией¹⁵.

Были и другие обстоятельства, заставившие Рузвельта отправить пылиться в архив подготовленное выступление. Затишье, царившее на Западном фронте после захвата Гитлером Польши, начало советско-финского конфликта, вялые закупки Англией и Францией военного снаряжения, на которые в США так рассчитывали, вынудили президента задуматься над тем, оправданы ли прогнозы на длительную «большую войну» между странами «оси» и союзниками и не возьмет ли вскоре вновь верх «западная солидарность» на почве антисоветизма. В этих условиях заманчивым показалось вновь обратиться к воюющим (в особенности к Германии и Италии) и нейтральным странам с предложением заняться урегулированием всех споров за столом мирных переговоров. В случае положительного отклика со стороны «навоевавшихся» сторон инициатива прочно переходила к Вашингтону.

Рецидив политики «умиротворения» воплотился сначала в обращение Рузвельта к папе Пию XII с предложением благословить идею «единства моральных действий», примиряющих агрессоров и их жертвы, а затем в таинственные миссии Джеймса Муни, руководителя европейского филиала корпорации «Дженерал моторе», в Берлин и заместителя госсекретаря С. Уэллеса в Рим, Берлин, Париж и Лондон. Джеймс Муни, хорошо известный верхушке «третьего рейха» благодаря тому, что представляемая им фирма в 30-е годы занималась производством в нацистской Германии грузовиков, броневых автомобилей и танков, официально должен был выяснить отношение Гитлера и его окружения к идее прекращения войны на «справедливых и равноправных» условиях. В его полномочия входило также передать нацистским руководителям предложение о посреднических услугах, которые США с готовностью могли бы оказать в организации таких контактов и переговоров¹⁶. Прецедент с миротворчеством полковника Э. Хауза в 1914—1916 гг. не был забыт.

Бросается в глаза контраст между готовностью воспользоваться услугами Дж. Муни и той позицией, которой придерживалась американская дипломатия в период, когда проходили англо-франко-советские переговоры в Москве весной и летом 1939 г. А ведь прошло всего лишь несколько недель с того момента, когда было отклонено предложение Джозефа Дэвиса о поездке в Москву с целью способствовать успеху идущих там переговоров. ''Промедление смерти подобно", — предупреждал тогда Дэвис. Его не послушали. Теперь, после того как пол-Европы было захвачено нацистами, в Берлин для «урегулирования взаимных претензий» посылали главного администратора заводов «Опель» (филиал «Дженерал моторе»), награжденного в 1939 г. Гитлером орденом «Золотого орла». Особая предупредительность американской дипломатии по отношению к «третьему рейху» наводила на размышления на фоне резкого похолодания в советско-американских отношениях после начала советско-финского конфликта в конце 1939 г. Личная встреча Рузвельта и Джеймса Муни имела место 22 сентября 1939 г. и касалась широкого круга вопросов, включая вопрос об «общем подходе к России»¹⁷. Чарльз Хайэм, впервые подробно рассказал о ней в книге «Торгуя с врагом», ссылался на дневники Муни. О том, какие темы в связи с этим поднимались, можно только догадываться, хотя дневниковая запись Б. Лонга от 11 октября 1939 г. проливает свет на те идеи, которые кочевали по офисам госдепартамента накануне поездки Муни. В ней выражалась надежда, что германская военщина, обнаружив у границ Восточной Пруссии (после воссоединения западных областей Белоруссии) в сентябре того же года Красную Армию, заставит Гитлера с вниманием отнестись к сигналам, идущим из Лондона и Парижа, и пойти на то самое «перемирие», о котором подозревал Кеннан. Определенные надежды возлагались и на перемены в руководстве нацистского «рейха», уход Гитлера и приход «прагматичного» Геринга. «Западные страны, — записал Лонг, — могут иметь с ним дело»¹⁸.

Пока Муни готовился к отъезду в Берлин для встречи с Гитлером и Герингом, в Вашингтоне разрабатывалась еще более сложная и ответственная дипломатическая акция. Впрочем, правильнее было бы сказать, что там вернулись к старым планам установления прямых контактов с Гитлером и Муссолини в порядке предварительного обсуждения нового варианта улаживания взаимных претензий. 9 февраля 1940 г. президент объявил, что он решил послать в Европу заместителя государственного секретаря С. Уэллеса с визитом в Рим, Берлин, Париж и Лондон с целью выяснить «мнение четырех правительств… о существующих возможностях заключения справедливого и прочного мира»¹⁹. В политических кругах США придавали очень важное значение этой «миссии по сбору фактов», хотя было и много сомнений. Вошедшие в историю дипломатии неудачи Хауза в период Первой мировой войны в этой связи вновь заставляли говорить о себе. «Это будет очень важный визит, — записал 9 февраля в дневнике хорошо информированный Б. Лонг, — точнее сказать, он может стать таким. Если Самнер (Уэллес. — В. М.) обнаружит готовность различных ответственных чиновников всех четырех правительств прекратить военные действия, то этот визит обретет важный смысл, но если Уэллес не обнаружит такой готовности, то это будет, по-видимому, означать, что война продлится ad infinitum (до бесконечности)»²⁰.

Была ли миссия Уэллеса задумана как чисто ознакомительная или как серьезный зондаж обстановки на предмет активного обмена идеями об условиях достижения очередного соглашения с Берлином и Римом? На этот вопрос ответить непросто хотя бы потому, что Рузвельт окружил ее атмосферой таинственности, строго приказав не разглашать никаких подробностей о поездке Уэллеса. В беседе с Лонгом уже в начале марта 1940 г. «президент сказал, что, насколько ему известно, он (Рузвельт. — В. М.) единственный человек, который знает, зачем Уэллес отправился за рубеж, и он единственный человек, который знал, что Уэллес должен там был говорить…»²¹

Одно очевидно: после того как президент почувствовал холодное отношение общественности и в конгрессе к «умиротворительным» аспектам миссии Уэллеса, он счел необходимым представлять ее в доверительных беседах как простой отвлекающий маневр, направленный на то, чтобы поспособствовать Франции и Англии «противостоять неминуемому натиску» немцев, который, как считали в Вашингтоне, может начаться в ближайшем будущем, и если удастся, то и предотвратить его. Что удалось узнать Уэллесу, остается до сих пор до конца неясным. Кенией полагает, что американское посольство в Берлине и без него имело всю необходимую информацию. Но президент вынес из этой истории один важный урок: заигрывание с идеей «умиротворения» фашистских держав становится все более непопулярным в стране. И еще одно: ззо маршрут Уэллеса не включал Москву, но беседы посланника президента в Берлине и Лондоне показали, что возник военный тупик, из которого западные союзники не смогут выйти победителями без серьезной поддержки Советского Союза. Между тем советское посольство в Вашингтоне истолковало миссию Уэллеса как исключительно антисоветскую. Именно так в своей депеше в Москву расценил ее Уманский²². Кремль не мог оставить данное сообщение без последствий.

Но и без этого дипломатические отношения самих Соединенных Штатов с СССР оставались натянутыми, хотя, обеспокоенное постоянным расширением японской экспансии в Азии, руководство США не стремилось раздувать антисоветскую кампанию. Вашингтон оказывал экономическую и финансовую помощь Финляндии, воюющей с Советским Союзом, а 2 декабря 1939 г. Рузвельт объявил о введении «морального эмбарго» на экспорт в СССР некоторых видов промышленной продукции, главным образом на вывоз самолетов. Но еще до подписания СССР с Финляндией мирного договора 12 марта 1940 г. государственный секретарь К. Хэлл сделал ряд заявлений, из которых явствовало, что в планы Вашингтона не входит имитация решимости «покарать» Советский Союз за «дерзость», проявленную в деле обеспечения безопасности. Его слова должны были служить предупреждением Парижу и Лондону о последствиях авантюр в отношении СССР. На удивление исключительно дружелюбно вел себя посол США в Москве Л. Штейнгардт, предлагая посредничество и обещая в беседе с Молотовым потепление советско-американских отношений. Все говорило о том, что Рузвельт понимал, что поспешные решения могли дорого обойтись прежде всего самим Соединенным Штатам и, возможно, в самом недалеком будущем.

9 апреля 1940 г. президент смог лишний раз убедиться, что меры предосторожности, принятые им против нагнетания антисоветских настроений в обществе были полностью оправданными. В этот день Гитлер начал вторжение в Данию и Норвегию. В тот же день, выступая перед журналистами, Рузвельт потребовал уже от всех переосмысления мировой ситуации под углом зрения возросшей непосредственной опасности для самой Америки быть вовлеченной в войну. Через неделю на встрече с 275 членами Американского общества газетных редакторов Рузвельт почти в тоне инструктажа говорил об их «обязанности» просвещать сограждан в отношении полной безнадежности для США устоять в качестве самостоятельного государства в случае, если фашистские диктаторские режимы одержат верх в Европе и на Дальнем Востоке. Это ни в коем случае не было призывом к оружию. Рузвельт все еще утверждал, что США какое-то время удастся оставаться вне войны, а сама она примет длительный, затяжной характер, после того как в нее вступят главные силы Франции и Англии. Но та решительность, с которой Гитлер действовал против Дании и Норвегии, и тот поразительный, буквально ошеломляющий паралич воли, наступивший в тот же момент в Париже и Лондоне, вызвали в Вашингтоне шок. Какие нужны были еще доказательства того, что Франция и Англия, продолжавшие в каком-то сюрреалистическом порыве вести разговоры об ударах по Советскому Союзу, не способны защитить себя и, по-видимому, рассчитывают только на помощь извне? Где искать противовес той внезапно возникшей непосредственной опасности для существования не только европейских стран, но и стран Американского континента и Соединенных Штатов в том числе?

Некоторые шаги Рузвельта в начале апреля 1940 г. позволяют понять, в каком направлении шел ход его мыслей. Он дал указание о возобновлении торгово-экономических переговоров между США и Советским Союзом. Много раз встречались заместитель госсекретаря С. Уэллес и полпред СССР К. А. Уманский. 27 июля 1940 г. Уэллес сказал собеседнику: «Пора обеим нашим странам подумать не только о нынешних отношениях, но и о будущих месяцах и годах, которые, быть может, для наших стран будут чреваты новыми опасностями. Не пора ли устранить источники трений, которых и без того достаточно во всем мире, и ликвидировать остроту, создавшуюся в отношениях между нашими странами»²³. Эти слова были произнесены уже после захвата Германией Голландии и Бельгии, после капитуляции Франции. Мало кто в американской столице верил тогда, что Англия сможет продержаться длительное время даже при всесторонней помощи вооружением и продовольствием. А если рухнет эта «передовая линия обороны Америки», долго ли Атлантический океан сможет служить преградой для Гитлера и его военно-морского флота, усиленного захваченными английским и французским флотами? Смогут ли Соединенные Штаты предотвратить прорыв Германии, а возможно, и Японии в Канаду, Центральную и Южную Америку, где у германского фашизма есть сторонники и сочувствующие? Не отрежут ли Германия и Италия, захватив Средиземноморье, Ближний и Средний Восток, США от важных источников сырья? Не начнет ли Германия, базируясь в захваченных Норвегии и Англии, готовить высадку в Исландию, Гренландию и Канаду, чтобы создать там базы для бомбардировок промышленных центров Северовостока США?

«Страх и истерия, — писал известный публицист М. Джозефсон, — сковали Соединенные Штаты, как только французская армия была разгромлена в молниеносной войне»²⁴. Послание Рузвельта конгрессу 16 мая и «беседа у камина» 26 мая косвенно отражали эти полупанические настроения, будоражившие столичную атмосферу и одновременно являлись им противоядием. Граница американской безопасности, говорил он, переместилась с Рейна куда-то в Атлантику; развитие авиации положило конец естественной защищенности Западного полушария. Президент, нарисовав устрашающую картину применяемых нацистами методов ведения тотальной войны с использованием новейшей техники, потребовал от конгресса дополнительных ассигнований для создания мощного военно-воздушного флота в количестве 50 тыс. самолетов, способного прикрыть подступы к Западному полушарию со стороны Атлантики. Получалось, что, несмотря на усиление исходящей от Японии опасности, главная угроза произрастала в Европе. Не испугавшись антиимпериалистов, Рузвельт во всеуслышание заявил о необходимости для США обзавестись сетью военных баз за рубежом. Но слово «война» никто старался не произносить. Ф. Франкфуртер писал Г. Ласки 20 июня 1940 г., что идея участия США в европейской войне наталкивается на толщу непонимания и твердое убеждение очень многих, что американцы смогут отсидеться за океаном и что события в Европе обойдут Америку стороной²⁵.

Характерно, что, воспользовавшись обсуждением вопросов обороноспособности США и появлением новых представлений о том, какой должна быть военная машина Соединенных Штатов, Рузвельт высказался и по вопросу провиденциальной роли страны в мире, которому «угрожают силы разрушения». Президент заявил, что вставшая во весь рост задача не имеет ограничения во времени. Она не «ограничивается сегодняшним днем», — говорил он в «беседе у камина» 26 мая 1940 г. Рузвельт продолжал: «Основы того, что мы защищаем, заложены нашими отцами, а созидаем мы новую жизнь для еще не родившихся поколений. Образ жизни, который мы строим и храним, нужен не только Америке, но и всему человечеству. На нас лежит высокий долг, мы несем благородную миссию». Самые тяжелые годы Великой депрессии были позади, экономика на военных дрожжах набирала высокие темпы, а вместе с этим история страны обрела некий особый смысл, а именно: возобновление универсализации демократии, прерванной Великим кризисом и войной.

Появился и немаловажный нюанс: подавляющая часть крупного бизнеса была убеждена, что военная помощь воюющим с Германией и Италией странам допустима и не противоречит ни его собственным, ни геополитическим интересам Вашингтона. Прошел испуг от преследований в прессе и дознаний комиссий конгресса деятельности производителей и торговцев оружием.

Послания У. Черчилля, ставшего после 10 мая 1940 г. премьером коалиционного правительства Англии, из которых следовало, что вся Англия стоит перед угрозой национального Дюнкерка и капитуляции, подтолкнули к ряду важных шагов: 5 июня 1940 г. Франции были проданы 50 устаревших самолетов военно-морской авиации и 90 таких же пикирующих бомбардировщиков. 8 июня Рузвельт объявил корреспондентам о своем решении, пояснив, что в «наши дни» самолеты «ужасно быстро устаревают». В такой чисто коммерческой упаковке сенсационная сделка не вызвала протестов еще не остывшей от разоблачений «бизнеса на крови» публики. Деловые соображения взяли вверх²⁶. Республиканцы, обещавшие стране, что в случае победы Рузвельта она окажется вовлеченной в войну к апрелю 1941 г., вынуждены были промолчать.

Однако главную порцию аргументов Рузвельт приберег для своего выступления в Вирджинском университете в г. Шарлоттсвилле 10 июня 1940 г., ставшего важной вехой в его борьбе с изоляционистами. Впервые в нем было сформулировано отношение администрации к европейской войне и проведены различия между нападающей и обороняющейся сторонами. Сторонники «философии силы», говорил Рузвельт, грозят превратить Америку в территорию ужасов. Все понимали, о чем и о ком идет речь. Президент сказал: «Сплотившись мы, американцы, будем проводить одновременно два следующие курса: противникам силы мы предоставим материальную помощь из ресурсов нашей страны; в то же время мы должны так спланировать использование этих ресурсов, чтобы здесь, у себя в Америке, располагать достаточным количеством снаряжения и обученных кадров с тем, чтобы быть готовыми к любым случайностям и обороне»²⁷.

«Противники силы» — Франция и Англия — услышали в этих словах долгожданную и сильно запоздалую поддержку. Буквально за несколько часов до выступления в Шарлоттсвилле Рузвельту стало известно о нападении Италии на Францию, и он, к ужасу чиновников госдепартамента, по собственной инициативе включил в него свой знаменитый экспромт: «Рука, державшая кинжал, вонзила его в спину соседа». В госдепартаменте, писал Шервуд, сочли, что Рузвельт зашел слишком далеко. Сам же президент так не считал, хотя соображения предвыборной тактики в который раз вновь толкнули его на компромисс с колеблющимися в партии ньюдиллеров. Шарлоттсвилльская речь осталась по существу единственным важным выступлением Рузвельта по вопросам внешней политики вплоть до глубокой осени 1940 г. Но тем охотнее Рузвельт предоставлял право высказываться от имени администрации ставшему к тому моменту его ближайшим советником по внешнеполитическим делам Гарри Гопкинсу, проявившему неожиданно недюжинные дипломатические способности и кругозор.

В биографии Гопкинса (после чикагского съезда демократической партии) существенное значение имеют две даты: 22 августа 1940 г. и 27 марта 1941 г. В конце августа 1940 г. Гопкинс подал заявление об отставке с поста министра торговли. Через два дня Рузвельт уведомил Гопкинса, что он согласен удовлетворить его просьбу, но… «только формально». 27 марта 1941 г. — день возвращения Гопкинса на государственную службу уже в качестве официального помощника президента. Юридическим основанием для этого послужил Закон об обороне Соединенных Штатов. Согласно его положениям Гопкинс, хотя и был лишен права посещать заседания кабинета, фактически становился правой рукой президента. Биограф Гопкинса замечает, что круг обязанностей «делал его заместителем президента»²⁸. Правда, и во время своего вынужденного пребывания в должности директора недостроенной еще Библиотеки Рузвельта в Гайд-парке Гопкинс оставался одним из главных участников выработки внешнеполитических решений.

В правительстве США Гопкинс принадлежал к числу тех, кто уже в 1938 г. ясно сознавал, что Германия является главным и смертельно опасным экономическим и политическим конкурентом США. Икее свидетельствовал, что в разгар чехословацкого кризиса Гопкинс не был склонен безоговорочно принять намерение Рузвельта попытаться воздействовать на Гитлера одними увещеваниями и настаивал на более жестком тоне²⁹. Нельзя не поставить в связь с этим одно место из письма Гопкинса Рузвельту, отправленного 31 августа 1939 г., т. е. накануне того дня, когда немецкие танки двинулись на Польшу. «Больше всего на свете, — писал Гопкинс из клиники Мэйо, — меня заботит теперь опасность нового Мюнхена, который, по моему мнению, окажется роковым для демократии»³⁰. Война в Европе представлялась ему уже желанным выходом из положения, концом позорного отступления. Силе следовало противопоставить силу.

У Гопкинса прибавлялось все больше влиятельных союзников, в том числе в госдепартаменте и военном ведомстве. Характерна дневниковая запись Генри Стимсона, ставшего военным министром, от 11 сентября 1940 г. о его беседе с С. Хорнбеком, чья позиция была хорошо известна, но в ней к тому моменту появились новые грани, весьма характерные для понимания общей атмосферы, царившей в кругах высших вашингтонских чиновников. «Я обнаружил, — писал Стимсон, — что как обычно его (Хорнбека. — В. М.) взгляды очень близки моим. Он сторонник линии на постепенное сближение с Россией, что сейчас и делается. Мы стараемся не раздражать ее и не досаждать ей по вопросам, касающимся торговли»³¹. Здесь необходимо пояснить, что беседа двух хорошо и давно знавших друг друга по работе в государственном департаменте чиновников проходила после окончания советско-финской войны и присоединения Прибалтики к Советскому Союзу.

Тон же выступлений самого Рузвельта во многих случаях оставался умеренным и уклончивым даже после 10 мая 1940 г. Между тем Гопкинс на заседании кабинета уже 12 мая 1940 г. поставил вопрос об угрозе для США быть отрезанными от источников сырья в случае поражения Франции, Англии и захвата их колоний державами «оси». В конце мая министр торговли поразил всех категоричностью суждений, выражением открыто антигерманских чувств и больше всего призывом в случае необходимости действовать без оглядки на нейтралитет. На своей пресс-конференции, отвечая на вопрос о позиции США в связи с войной в Европе, он сказал: «Мы не можем сидеть сложа руки и утверждать, что, поскольку война так далека от нас, нам нечего беспокоиться… Мы должны быть реалистами, сосредоточить на войне наши мысли, решить, что именно нам предстоит делать, а затем уже приложить усилия, необходимые для осуществления нашего решения». Последовавший вслед за тем короткий диалог между Гопкинсом и представителем печатного органа банковских кругов журнала «Америкэн бэнкер» показал, как свободно Гопкинс пользовался приемом говорить «открытым текстом», когда знал, что его слова имеют точный адрес. Коснувшись призыва Гопкинса «не сидеть сложа руки», корреспондент спросил: «Как далеко мы можем зайти в наших планах?» Гопкинс не задумываясь ответил: «Так далеко, как вам этого захочется — как раз настолько, насколько вы этого пожелаете». «Если даже…» — продолжал репортер. Не дав закончить, Гопкинс прервал его: «…если даже это означало бы вступление в войну»"³².

Дальнейшие рассуждения Гопкинса шли уже в русле того беспокойства, которое испытывала экономическая элита США и которое руководило ею с того момента, как Гитлер заговорил о своем «новом порядке». «Черт возьми, я имею в виду самые серьезные осложнения! — продолжал Гопкинс. — Предположим, Германия выиграет войну в ближайшие два месяца и начнет реализовывать в мировой экономике все то, что она уже проделала на полях сражений. Что сделают немцы в Южной Америке после своей победы и что предстоит сделать нам в этом случае? Предположим другое: эта война продлится два-три года. Какое влияние она окажет на экономику нашей страны? Это не такое дело, о котором можно беседовать за обеденным столом… Я принадлежу к тем, кто не любит говорить о делах, а предпочитает действовать»³³. Одобрительные отклики ведущих газет на заявление Гопкинса указывали, что он попал в точку. Знаменитое шарлоттсвилльское выступление Рузвельта, таким образом, получило необходимое разъяснение. Устами Гопкинса было сказано: Соединенные Штаты не позволят «захлопнуть» себя в экономической ловушке и будут защищать свои интересы повсюду, где сочтут необходимым.

Для Рузвельта, говорил Гопкинс в октябре 1940 г. Роберту Шервуду, «нет ничего важнее, чем разбить Гитлера»³⁴. Эти слова все чаще следовало принимать на веру, ибо президент в своих выступлениях не упоминал Германию и напирал на то, что «американские парни» не будут посланы воевать в Европу. Затянувшиеся переговоры о сделке с Англией по поводу передачи ей «находившихся на последнем издыхании» 50 эсминцев и некоторого количества торпедных катеров в обмен на сдачу в аренду США на 99 лет английских военных баз в Западном полушарии (на Ньюфаундленде, Бермудских и Багамских островах, на островах Ямайка, Санта-Лючия, Тринидад и в Британской Гвиане) показывали, что Рузвельт по-прежнему действует с оглядкой на предстоящие выборы. О сделке было объявлено лишь 16 августа 1940 г., причем Рузвельт, выступая на пресс-конференции, сделал ударение не на помощи Англии, а на приобретении Соединенными Штатами права на аренду военных баз. Даже Буллит в письме видному сотруднику государственного департамента Герберту Фейсу от 26 августа 1940 г. писал, что правительство явно запаздывает, как ему казалось, в осуществлении программы помощи Англии, т. е. идет сзади ушедших вперед антиизоляционистских настроений широкой общественности³⁵, и в плане эффективности такой помощи. Оборона Англии трещит по швам в то время, как ей обещают старые посудины.

Рузвельт слушал других. Уступая давлению лидеров демократической партии накануне выборов, настаивавших на особой важности отмежевания от обвинений в намерении послать молодежь воевать за чуждые интересы европейских политических интриганов, Рузвельт в последнем выступлении перед выборами решил еще раз в духе Вудро Вильсона заверить страну в том, что он не позволит втянуть ее в войну. Он сделал это не без колебаний, но и не без надежды, что здравый смысл его соотечественников позволит им самим сделать правильный вывод из сопоставления точек зрения кандидатов обеих партий, демократов и республиканцев. Обстреливаемый на предвыборных собраниях в промышленных округах яйцами и испорченными овощами, Уилки, это стало ясно, не вызывал большого доверия как военный руководитель страны, стоящей на пороге новых грозных испытаний. Психологически, чрезмерно напирая на «провоенный» характер внешнеполитической программы Рузвельта, он проигрывал в глазах избирателя, в глубине души сознающего, что будущему президенту, очень возможно, придется выступать и в роли Верховного главнокомандующего вооруженными силами нации.

И все же многим казалось, что накануне ноябрьских выборов 1940 г. пропаганда изоляционистов, использовавших широко распространенные пацифистские, антиимпериалистические настроения в широких слоях населения, парализовала волю Рузвельта. Даже после трудной победы на выборах в его поведении мало что изменилось. Президент оставался внешне почти безразличным к судьбе Англии, хотя начало массированных бомбардировок Британских островов немцами еще ближе придвинуло неминуемую развязку. Рузвельт, говоря о возможности передачи Англии половины производимого в США военного снаряжения, в то же время не уточнял, как и когда это могло быть сделано.

Путешествие президента в начале декабря 1940 г. на крейсере «Тускалуза» по Карибскому морю должно было, наверное, окончательно усыпить бдительность журналистов, еще раз продемонстрировав всему миру невозмутимость президента и отсутствие у него иных намерений, кроме приятного времяпрепровождения в тесном кругу его личного адъютанта «папаши» Уотсона, медика доктора Макинтайра и Гарри Гопкинса. Факты, однако, показывают, что на палубе «Тускалузы» «рыболовы» были заняты обдумыванием важнейших внешнеполитических шагов США. Особую пищу для размышлений дало полученное 9 декабря и составленное просто-таки в трагических тонах личное послание Черчилля, в сущности уведомлявшее о безвыходности положения Англии — военного и экономического — и содержавшее настоящую мольбу усилить помощь и облегчить ее условия. Формула «cash and carry» привела Англию на грань финансового банкротства. Чтобы спасти положение, требовалось нечто совсем иное.

Вечером 16 декабря Рузвельт и Гопкинс вернулись в Вашингтон, а уже 17 декабря состоялась знаменитая пресс-конференция президента, на которой он говорил о пожаре «в доме соседа» и об оправданном риске из соображений самозащиты дать взаймы попавшему в беду соседу «садовый шланг» для спасения от огня. Начав встречу с журналистами многозначительным замечанием, что он будет говорить, исходя прежде всего из узкой, американской точки зрения, и что он не имеет ни малейшего желания отменять Закон о нейтралитете и закон Джонсона, Рузвельт пообещал присутствующим познакомить их с суммой «совершенно новых идей». Напомнив, что помощь Англии укрепляет оборону самих Соединенных Штатов, президент предложил им подумать над припасенной им специально для этого аллегорией. Горит дом соседа, угрожая всей округе. «Что я делаю в этой критической ситуации? — спрашивал Рузвельт собравшихся. — Я не говорю попавшему в беду соседу перед тем, как вручить ему мой садовый шланг для борьбы с огнем: „Сосед, мой шланг стоит 15 долларов, ты должен уплатить мне за него эти 15 долларов…“ Мне не нужны эти 15 долларов, но мне нужно, чтобы он просто возвратил мне мой садовый шланг после того, как пожар будет потушен»³⁶. Рузвельт преподнес эту идею, о которой он услышал летом от Г. Икеса, как один из вариантов помощи Англии, который ни в малейшей степени не приближает США к участию в войне. На все остальные вопросы президент отвечал неизменно: «Не знаю», «Об этом я не думал».

Находка с примером пожара у соседа предопределила благополучное прохождение законопроекта о ленд-лизе через конгресс США, где он мог застрять надолго. Р. Шервуд по этому поводу писал: «По моему мнению, можно совершенно точно сказать, что это сравнение с домом соседа помогло Рузвельту выиграть борьбу за закон о ленд-лизе. Предстояли два месяца самых ожесточенных дебатов, какие когда-либо знала история Америки, но на протяжении всего этого периода америанский народ в целом сохранял убеждение в том, что не могло быть ничего слишком радикального или слишком опасного в предложении президента предоставить взаймы наш садовый шланг англичанам, столь героически сопротивлявшимся в неравной борьбе»³⁷.

29 декабря в очередной «беседе у камина», в значительной мере подготовленной Гопкинсом, Рузвельт впервые назвал преступлением агрессию германского фашизма, впервые осудил гибельное безумие политики «умиротворения» и, предупредив невоюющие страны о вероломстве Гитлера, признал непримиримость гегемонистских, захватнических замыслов держав «оси» с экономическими и политическими интересами США, других суверенных государств. Впервые также в этой речи Рузвельт назвал США «великим арсеналом демократии», имея в виду намерение правительства в интересах безопасности оказывать широкую материальную помощь воюющим со странами «оси» (силами зла) народам (Англии, Греции, Китаю). И все же заявление президента с точки зрения психологической могло произвести не больший эффект, чем обычный холостой выстрел, благодаря тому, что в подготовленном в соответствии с пожеланиями Рузвельта варианте речи отсутствовало указание на очень важное обстоятельство: что же думает Белый дом по поводу непосредственного участия США в борьбе с агрессивными державами? Гопкинс лучше других понимал, что эта новая увертка может повести к тяжелым последствиям для морального духа стран, оказавшихся жертвой агрессии. Во время обсуждения текста заявления он облек свое замечание в дипломатическую форму. «Г-н президент, — сказал он, — не считаете ли Вы возможным включить в эту речь какое-нибудь оптимистическое заявление, которое подбодрит воюющих — англичан, греков, китайцев?» Шервуд пишет: «Рузвельт долго обдумывал этот вопрос, вскидывая голову и надувая щеки, как он обычно делал. Наконец продиктовал: „Я убежден, что державы „оси“ не выиграют этой войны. Мое убеждение основывается на самых последних и надежных данных“»³⁸.

Могло показаться, что ничего, кроме уверенности в положительном решении конгрессом вопроса об оказании помощи Англии в рамках новой формулы (ленд-лиз), за всей этой многозначительностью президента не стояло. Но это лишь внешнее впечатление. В действительности же Рузвельт проделывал сложную внутреннюю работу, формируя представление о миссии Америки в критической обстановке, которая сложилась в мире. Идеи ленд-лиза, превращения США в «великий арсенал демократии» не просто воспроизводили вильсоновский интернационализм в фазе «вооруженного нейтралитета» (1916—1917), они были частью новой программы-максимум для мира с его новыми ценностями и приоритетами, сложившимися в сознании поколений, прошедших испытания войнами и революциями, реальностями мирового экономического кризиса, исчерпанием либеральной идеи и тоталитаризмом. Ее суть была изложена Рузвельтом в его ежегодном послании конгрессу 6 января 1941 г. В нем говорилось, в частности, о намерении Белого дома направить в конгресс законопроект о ленд-лизе. Однако поистине принципиальное значение имела концовка послания, в которой Рузвельт обещал приложить все усилия для обеспечения «четырех важнейших человеческих свобод»: свободы слова, свободы вероисповедания, свободы от нужды и свободы от страха. В сущности таким путем были сформулированы военные цели Америки и одновременно объявлено о преемственности их с «новым курсом». Проекцией последнего становился весь мир. «Четыре свободы» вскоре стали базовым документом для Атлантической хартии. Справедливо усматривая связь идеологии и политэкономии «нового курса» с оценкой Рузвельтом глобальных процессов, Дэвид Кеннеди пишет: «На уровне базовых принципов существовала абсолютно просматривающаяся преемственность между внутренней политикой Рузвельта в годы Великой депрессии и его внешней политикой во время войны»³⁹.

Между тем время шло, и опасения в Белом доме оказаться свидетелями капитуляции Англии (или, как выразился однажды Г. Стимсон, «исчезновения») все возрастали. В отличие от многих военных и дипломатических советников Рузвельта Гопкинс полагал, что с помощью поставок американского вооружения Англия в состоянии продержаться по крайней мере до тех пор, пока в ходе мировых событий не произойдет решающий перелом, т. е. до вовлечения в войну Советского Союза. Сообщения из Москвы говорили о том, что Советский Союз усиленно готовится к схватке с фашизмом. Обстоятельные по всему кругу вопросов беседы президента с Джозефом Дэвисом, бывшим послом в СССР, еще раз подтвердили это⁴⁰.

Несмотря на сохранившуюся по причине сталинской политики «воссоединения» в Прибалтике напряженность, в советско-американских отношениях не исчезло стремление к сближению. Москва время от времени напоминала Вашингтону о неиспользованных возможностях возобновления взаимовыгодного сотрудничества между двумя странами⁴¹. Обе стороны взывали к благоразумию, но, пожалуй, Белый дом порой делал это даже настойчивее и в тоне взаимозачета претензий. В конце 1940 — начале 1941 г. и в Москве, и в Вашингтоне состоялись весьма важные рабочие встречи представителей обеих стран⁴². Государственный департамент в декабре 1940 г. затребовал от посла США в Москве Штейнгардта рекомендаций на предмет продолжения этих переговоров и извлечения из них «максимума возможного». Речь шла прежде всего, как писал об этом Л. Гендерсон Штейнгардту, «об улучшении атмосферы в отношениях между США и СССР», хотя он не исключал и более далеко идущих намерений. «Я склонен думать, однако, — сообщал он, — что эти переговоры проводятся в результате существующего в определенных правительственных кругах твердого мнения, что мы в настоящее время должны предпринять энергичные шаги с целью достижения дружественных отношений с Советским Союзом и обсуждения с ним всех дел, касающихся Германии, с одной стороны, и Японии — с другой»⁴³.

Гендерсон, руководитель Восточноевропейского отдела госдепартамента, в отличие от того же С. Хорнбека, не одобрял эти новые веяния, полагая, что только продолжение «жесткого» курса по отношению к Советскому Союзу заставит Москву быть уступчивой во всем, включая и вопросы военно-политического сотрудничества. Посол США в Москве полностью соглашался с ним, заявляя, что русские «понимают только силу»⁴⁴. Но Рузвельт, и в еще большей мере Гопкинс считали такой подход по крайней мере близоруким. Проект закона о ленд-лизе, лежащий на столе у Гопкинса в ожидании одобрения президента, был предусмотрительно составлен таким образом, чтобы не закрывать двери, ведущие к военно-экономическому сотрудничеству США и Советского Союза. Гопкинс долго ломал голову над тем, какой будет реакция наиболее яростных антисоветчиков в конгрессе на соответствующие пункты законопроекта, содержащие эту идею⁴⁵. Выбора не было. Одержать победу над Гитлером и его союзниками по «оси» без Советского Союза казалось просто немыслимым. Наконец соответствующую формулу удалось найти, и президент добился одобрения билля конгрессом, отбив попытки антисоветского блока протащить поправку, отрезавшую пути сотрудничества с СССР. Можно было бы ожидать, что президент санкционирует более активный поиск взаимопонимания с СССР. Однако Белый дом уклонился от этого. Сказались сильнейшее давление со стороны консервативной части конгресса, непривлекательный облик СССР, созданный прессой, и враждебность многих руководящих чиновников госдепартамента — А. Бёрла, Л. Гендерсона и самого К. Хэлла. В Берлине читали американскую прессу и полагали, что при любом исходе событий Москва не может рассчитывать на военную помощь Америки.

Информация, поступающая в Белый дом по различным каналам (военная разведка, политическая агентура и т. д.), подтверждала, что Гитлер готовит нападение на Советский Союз после победоносного окончания войны с Англией. С особым вниманием фиксировалось каждое сообщение о нарастающей с осени 1940 г. напряженности в советско-германских отношениях, о подготовке Красной Армии к отражению военного нападения и о других мероприятиях Советского Союза по укреплению безопасности его границ в предвидении неминуемого столкновения с блоком фашистских держав⁴⁶. Уже в феврале 1940 г. госдепартамент направил Рузвельту документ особой важности, подтверждавший начало разработки в Германии оперативных планов нападения на Советский Союз⁴⁷. Рузвельт считал, что в этих условиях требовалась доскональная осведомленность о реальном положении дел в Европе и трезвая оценка того, как долго Англия сможет продержаться в случае германского вторжения на Остров. О победе Англии в этой войне никто в Белом доме уже не позволял себе говорить с уверенностью.

В начале января 1941 г. на пресс-конференции Рузвельт объявил, что Гопкинс едет в Лондон с целью «побеседовать с Черчиллем на языке фермера из Айовы»⁴⁸. Пока журналисты обсуждали, что бы это могло означать, Гопкинс — уроженец Айовы — спешно готовился к своей трудной экспедиции. Самые первые впечатления Гопкинса от пребывания в Англии были двойственными. Он отмечал позднее в докладе президенту сомнительность расчетов руководителей английского военного кабинета выиграть войну с Гитлером путем достижения постепенного превосходства в воздухе и избегая ввода в действие больших масс сухопутных сил. Вполне логичным для такого образа мышления был и отказ министра иностранных дел А. Идена видеть в лице Советского Союза потенциального союзника. Подобная точка зрения и в военностратегическом, и в политическом отношении представлялась Гопкинсу по крайней мере легковесной. Реально, и в этом Гопкинс был убежден, Англия, даже с учетом высокого морального духа народа и материальной поддержки США, продолжая войну в одиночку и полагаясь на авиацию, могла думать только об обороне.

Последующие события подтвердили, что тревожные ожидания близкой катастрофы, охватившие Рузвельта после обсуждения с Гопкинсом всех аспектов обороноспособности Англии с учетом американской помощи, несмотря на все внешние проявления веры в непобедимость англичан, имели под собой больше оснований, чем не вполне натуральные бодрые прогнозы Черчилля. Военные поражения на Ближнем Востоке и на Балканах весной 1941 г. привели Англию, пишет биограф Рузвельта Бёрнс, на грань полного «стратегического краха»⁴⁹. В мае англичане оставили Крит. Немецкие подводные лодки наносили тяжелые потери их судам в Атлантике. В эту пору каждый месяц немцы пускали ко дну 500 тысяч тонн грузов. Тонкая нить снабжения продовольствием и военными материалами грозила вот-вот оборваться. Между тем президент США вопреки ожиданиям Лондона отказался пересмотреть свое решение о конвоировании судов, согласно которому, американский военно-морской флот не должен был выполнять охранные функции. Рузвельт считал, что общественное мнение еще не «переварит» такой пересмотр в сторону подключения ВМС США к вооруженной борьбе с немцами на море. Это был один из тех случаев, когда Гопкинс не согласился с позицией своего патрона⁵⁰.

Став в конце марта 1941 г. фактически главным администратором ленд-лиза и одновременно сохраняя пост специального помощника президента, Гопкинс оказался в положении руководителя всей программы военной мобилизации. Само собой разумеется, что основным условием ее эффективности являлось правильное стратегическое планирование. Между тем ни один вариант, рассмотренный Рузвельтом и Гопкинсом, не устраивал их полностью. Дело в том, что в сущности в каждом случае весь расчет строился на добровольном отказе от военно-политической инициативы и на молчаливом признании того факта, что Англия и США, даже объединив силы, не могут взять на себя такую инициативу ни в Европе, ни на Дальнем Востоке. Гопкинс был не в восторге от стратегии выжидания, сознавая, что шансы выиграть и проиграть в этой игре примерно равны, но не мог и не согласиться с президентом в том, что реальной силой, способной остановить и разгромить фашистскую агрессию, ни Англия, ни США не располагали. 12 мая С. Уэллес в доверительной беседе с Б. Лонгом дал понять, что в Белом доме считают положение Англии критическим и почти безнадежным. Настроения в самих Соединенных Штатах Лонг передал короткой строкой в дневнике от 4 июня: «Мы не готовы сражаться»⁵¹. Через неделю 10 июня А. Гарриман почти в панике сообщал Гопкинсу из Лондона, что Англия не сможет победить без прямого военного вмешательства Соединенных Штатов⁵².

Пожар в доме соседа разгорался все сильнее, грозя спалить все до основания и перекинуться на окружающие кварталы. «Садовый шланг» не спасал, требовались другие методы. 14 мая 1941 г. министр финансов США Генри Моргентау, близкий друг президента, после длительной беседы с Гопкинсом записал в своем дневнике: «Я думаю, что они оба — и президент, и Гопкинс — заняты поисками ответа на вопрос, что делать дальше. Они чувствуют, необходимо что-то предпринять, но не знают что. Гопкинс говорит, что президент, как всегда не очень разговорчив, но он полагает, что Рузвельту отвратительна сама мысль быть втянутым в войну, он предпочитает идти за настроениями широкой публики, чем вести ее за собой»⁵³. Через месяц у Рузвельта уже был готов ответ. Когда 15 июня У. Черчилль сообщил президенту о том, что «в ближайшее время немцы, по-видимому, совершат полномасштабное нападение на Россию» и что Англия намерена в связи с этим оказать «русским всемерную поддержку и помощь», Рузвельт немедленно дал знать в Лондон о своей готовности публично поддержать «любое заявление, которое может сделать премьер-министр, приветствуя Россию как союзника»⁵⁴.

Но что следовало ожидать от Сталина, поведение которого как всегда было сложно спрогнозировать? 1 марта 1941 г. госдепартамент направил в Москву Л. Штейнгардту телеграмму с указанием добиться встречи с Молотовым и передать ему информацию о подготовке Гитлером скорого нападения на Советский Союз. Американский посол уже после войны заверял Р. Шервуда, что такая встреча состоялась, но опубликованные в США дипломатические документы оставляют некоторые сомнения на этот счет: К. Хэлл и Л. Штейнгардт опасались найти в Кремле холодный прием. Боязнь провокаций преследовала Сталина мрачной тенью, мешая отделить реальность от вымысла, жест доброй воли от желания рассорить с его новыми «друзьями» — Германией и Японией. Мирное возвращение после 1939 г. в лоно России большей части ее западных территорий, входивших в нее до 1914 г., делали нейтралитет Москвы явлением неформальным. Все козыри были на руках у Гитлера. Кажется, это хорошо понимали в Белом доме, но решили, не теряя надежд, упорно добиваться от Сталина перелома в отношении своих намерений. Документы из российских архивов это подтверждают.

1 марта 1941 г., в тот самый день, когда Штейнгардту была направлена телеграмма из государственного департамента, С. Уэллес беседовал с К. Уманским и сделал ему аналогичное заявление об угрозе нападения со стороны Германии. При этом заместитель госсекретаря специально подчеркнул достоверность этой информации и то, что в Белом доме учитывают возможность недоверия к ней в Москве. 15 апреля Штейнгардт в беседе с замнаркома иностранных дел СССР С. А. Лозовским (никаких подтверждений версии о встрече с Молотовым нет) просил довести до сведения Молотова данные о подготовке Германией внезапного нападения на Советский Союз. Посол США, видимо следуя инструкции, даже добавил, что США в этом случае будут рады оказать помощь СССР. 24 мая Штейнгардт уже в беседе с А. Я. Вышинским поднял тот же вопрос и для большей убедительности заявил, что из соображений безопасности отправил свою жену в Америку. Вышинский отклонил доводы Штейнгардта, назвав их слухами, рассчитанными на «слабонервных людей».

Было от чего впасть в уныние. Но Штейнгардт, взвинченный до предела, решил попытать счастья еще раз в разговоре с Лозовским 5 июня 1941 г. Он уже говорил о концентрации немцев на границах с СССР. В ближайшие две-три недели, сказал он, СССР окажется в условиях тяжелейшего кризиса, что делает просто непонятным нежелание его руководства наладить прямые контакты с США по дипломатическим каналам. Ответ Лозовского поверг посла в состояние полного недоумения. Он понял окончательно, что порученную ему исключительно важную миссию выполнить не удастся. Заместитель наркома с твердыми интонациями в голосе говорил послу: «СССР относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы. Советский Союз встретит во всеоружии всякого, кто попытается нарушить его границы. Если бы нашлись такие люди, которые решили бы это сделать, то день нападения на Советский Союз был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны»⁵⁵.

Судя по российским документальным источникам, Л. Штейнгардт вплоть до 22 июня 1941 г. не рискнул появиться в здании Наркоминдела на Кузнецком мосту.