Античность как культурная эпоха

1. Характерные черты античности (греко-римской древности)

Не будет преувеличением утверждать, что каждая последующая эпоха создавала свой образ античности. С позиций восторжествовавшего христианства античная культура стала восприниматься как языческая. Однако гуманисты Возрождения находят новые пути включения древнего наследия в состав средневековой культуры:

«По стопам Петрарки следует целая армия писателей, мыслителей, художников, правителей, которые хотят заменить тип культуры, не устраивающий их более, — новым, один стиль — другим». В трудах деятелей Возрождения впервые предпринимаются попытки создания целостной концепциии античности. Такие попытки находят свое продолжение с XVIII— XIX вв. Они связаны с именами И. Винкельмана, Ф. Шиллера, Ф. Шеллинга, Г. Гегеля, Ф. Ницше, О. Шпенглера.

Известный отечественный философ и знаток античности А. Ф. Лосев обобщил накопленный материал следующим образом: «Итак, наше понимание античности: 1) должно видеть в ней в качестве основания интуицию человеческого тела, как существенную характеристику бытия вообще (Шпенглер), 2) где фиксируется, прежде всего, пластическая и оптическая законченность благородного и прекрасного тела (Винкельман), 3) резко противостоящая всякому романтическому исканию беспредельного и таинственного (Шиллер), 4) со своей собственной беспредельностью и тайной и со своим собственным уходом в становление и экстаз (Ницше), 5) причем вся эта мистическая и одновременно земная телесность, освобождая от чисто духовных устремлений и аскетического преодоления плоти (Возрождение) и 6) да.

вая ясно закругленную и осознанную четкую и резкую структуру и форму бытия (Просвещение), 7) оказывается не чем иным, как синтезом бесконечного и конечного, или идеального и реального, и по смыслу своему — в сфере конечного и реального (Шеллинг и Гегель)"^[1].

В соответствии со своей общей концепцией А. Ф. Лосев делает акцент на символизме античного мировоззрения. Однако всесторонность и глубина проработки обширнейшего материала античности позволяют ему открыть в ней самые разнообразные грани. Во всяком случае после широкой публикации трудов А. Ф. Лосева (как и ряда других работ) упрощенный взгляд на античную культуру и философию выглядел бы анахронизмом. В частности, понимание учений первых философов по аналогии с материализмом типа современного или того, который был характерен для ряда деятелей XVIII в., представляется очевидной натяжкой.

Воспринимая мир пластически и в соответствии с интуицией человеческого тела, древние греки понимали космос как вечно юное, живое тело. Космос живет, дышит, играет многообразием своих красок. Пространство и время в нем расширяемы и сжимаемы; они неоднородны, имеют разную уплотненность. В силу этого космос получает некоторый рисунок, приобретает упорядоченность. Отдельные сферы космоса, заполненные одной из четырех стихий (огонь, вода, земля, воздух), — суть разные степени сгущения пространства. В то же время в нем действует «всеобщая симпатия», сила непринудительного взаимного тяготения. Такой космос есть источник радостного удивления и восхищения, порождающий эстетически окрашенное мировоззрение. Бытие для греков есть храм, наполненный статуями, светоносными божественными изваяниями. Мир греческого восприятия, таким образом, радикально отличается от образа мира, рисуемого классической наукой, основанной на ньютоновской физике и механике, с позиций которых мир представляется однородным, темным космическим пространством, в котором затеряны миры-планеты, звезды и атомы.

Человек воспитанный, «цивилизованный», т. е. эллин, а не варвар, есть человек эстетический, есть некий аналог художественного произведения, скульптуры, статуи. «Что такое статуя? Это и тело и непросто тело. Это — дух… это тело — только в меру необходимости для осуществления духа и это дух — в меру вмещения духовного начала в телесном»^[1]. Эстетическое воспитание в Древней Греции абсолютно неотделимо от физического, морального, умственного воспитания. Оно есть обработка материала, придание ему изящества формы в соответствии с материей. Выше всего ценится мастерство, умение, оно же мудрость. Гомер прямо говорит о «мудрости» плотника или зодчего.

«Мудрыми» оказываются у различных греческих авторов художники, полководцы, врачи, возницы, даже борцы — все, кто достиг совершенства в своем мастерстве. Мудрость есть умение создавать гармонически и эстетически воспринимаемую вещь, понимать ее устройство. Но, пожалуй, самое характерное состоит в том, что таким образом понимаемой мудрости не противопоставляется искусство слова. Напротив, искусство слова есть одна из составляющих мастерства в том же ряду, что и искусство скульптора, художника, плотника. Искусство слова не дается само по себе: ему нужно учиться. Словесное мастерство в силу пластичной образности культуры воспринимается по аналогии с умением лепить, гармонически оформлять мир. Слово есть орган оформления мысли и самого предмета мысли. Слово и язык есть орган всенародного самосознания.

С учетом смысла понятия «мудрость» становится ясным и понятие «философия» — буквально «любовь к мудрости». Это любовь к мастерству, страсть к оформлению и упорядочиванию мира, распознанию его устройства через осознание и анализ языка. Момент филологический как момент стремления к красоте языковых форм и речи здесь неустраним. Искусство слова есть искусство композиции, достижения соразмерности в построении текста, его сюжетности, не навязчивости аргументации. В конечном итоге это придание тексту свойства эстетически преобразовывать действительность. Оно есть, следовательно, отчетливое понимание того, что несоразмерность, неумелость речи есть фактор обеднения мира, его дисгармонии, фактор, угрожающий его существованию. Человек же должен научиться избегать того, чтобы сознательно или бессознательно выступить в роли, противоречащей пластической сути космоса. Именно поэтому античная философия есть одновременно и филология или, точнее, один из элементов филологической культуры. С этим, в частности, связано существенное значение, которое играет в древнегреческом мировосприятии категория меры.

«Греки не были склонны к умеренности ни в своих теориях, ни в своей практике», — писал Б. Рассел^[3], явно полемизируя с распространенным мнением, что понятие истинной меры, которая означает «не слишком мало» и «не слишком много», специфично конституирует греческий дух. Сторонники последнего мнения полагают, что отсутствие у греков пристрастия к описаниям чудовищного и деформированного, которое часто наблюдается в художественных образах примитивных народов, есть факт показательный, он во многом определил специфику античности. Мере уделяется исключительно большое внимание. Действительно, изречения, настаивающие на ценности меры, рассеяны по всей античной культуре: «Не усердствуй чрезмерно: лучше быть посредине; оставаясь посредине, придешь к добродетели», «Ничего слишком», «Мера — лучшая из вещей» и др. Идею меры венчает учение Аристотеля, которого С. Аверинцев прямо называет «философом середины»^[4], заботившимся о выборе наидостовернейшего блага и наименьшего зла. Особое место отведено мере Аристотелем в его этическом учении, где добродетель есть род умеренности, удерживающая нас от ошибок, к которым ведут страсти.

Но умеренность не есть посредственность, а есть ценность, свидетельствующая о силе разума. Импульсы, страсти, чувства всегда тяготеют к излишествам, всегда чрезмерны и поэтому опасны. Разум должен дозировать, ограничивать стихийно-импульсивные стремления. Однако ту же самую задачу разума встречаем и у Платона, например в знаменитом мифе о крылатой колеснице. Возница, управляющий колесницей, скорее всего символизирует разум. Он занят тем, что умеряет непослушные порывы коней, которые символизируют вожделеющую и гневную части души. Чтобы душа устремлялась ввысь, к миру идеальному, нужно научиться управлять страстями, ибо «плебейские кони» — наша вторая дурная натура — тянут без устали вниз. Платон не ставит цели абсолютной победы над страстью. Так же как Аристотель, он считает это невозможным. Но умение держать ее в границах, в рамках полагает обязательным для добродетельного человека.

Конечно, греки не всегда были умеренными как в жизни, так и в творчестве. Но они осознали меру как ценность. В таком осознании они увидели радикальное отличие цивилизованности от варварства. Они заложили основы понятия цивилизации, отличив того, кто стремится управлять страстями, от не знающего меры, — точно так же как они возвысили и оценили искусство мастера. Без понимания значения сознательности и мастерства труд, приносящий необходимые средства к жизни, ценился бы не выше, чем разбой. Ведь последний тоже неплохо справляется с задачей удовлетворения потребностей.

Античная Греция задала некоторую модель цивилизации вообще, цивилизации как таковой. Модель получилась, однако, сложной и во многом противоречивой. Но она остается и навсегда останется притягательной, особенно в тех случаях, когда цивилизация где-либо оказывается под угрозой или ищет новые импульсы для обретения свежего дыхания. Греческая модель статична — «статуарна», по выражению А. Ф. Лосева. Она ориентирована на самосохранение, а не на саморазвитие. В этом выразилась трагичность судьбы античности, поскольку она оказалась не в состоянии выжить в изменившихся условиях, что и предопределило ее гибель. Но качество «статуарности» позволяет ей служить моделью, которую удобно изучать. Самое же главное состоит в том, что в силу этого же качества ее можно встра

ивать в состав иной цивилизации. Правда, при этом приходится решать сложнейшую проблему о путях и способах такого встраивания, т. е. проблему совместимости с тем, во что она встраивается. Последующее развитие цивилизации, основанной на ценностях христианства, демонстрировало различные варианты решения данной проблемы. Однако при всех вариантах (если, конечно, не происходил тотальный отказ от прошлого) признавалась ценность интеллектуально-технической стороны древнегреческой мысли. Достижением высочайшей техники мышления античность обязана главным образом творчеству Платона и Аристотеля, опиравшимся на предшествующие достижения греческой мысли. Эти достижения в своей совокупности составили феномен, называемый древнегреческой философией.

Древнегреческая философия есть то, что вырабатывает и закрепляет универсальные приемы мышления, не ограниченного ничем внешним, прежде всего верой и чувственным опытом. Философский подход — это подход ко всему с точки зрения неумолимой логичности рассуждения. Это мысленный анализ и синтез, постепенно, шаг за шагом открывающие причины вещей, которые, как правило, недоступны органам чувств. Одновременно это теория, создаваемая не для практических или иных нужд, а исключительно для поиска истины, не в смысле непосредственного ответа на вопрос «как жить?», а прежде всего ответа на вопрос, что и как, по каким законам может существовать. Это непрерывная и упорная работа мысли над смыслами слов и работа языка, стремящегося непротиворечиво и отчетливо выразить мысль.

Видимо, в отмеченном понимании философия есть действительно уникальное порождение эллинского гения. Во всяком случае современные данные из истории других народов не свидетельствуют о существовании чего-то подобного в других географических регионах ранее, чем философия возникает в Древней Греции. Восточная мудрость хотя и старше греческой, но совсем другого типа. Только после создания философии древними греками она стала доступной другим народам и стимулировала их самостоятельные поиски на той же ниве. Но такие поиски, конечно, оказывались проблематичными по самой своей природе, поскольку требовали возврата к философии античности, ее осмысления и переосмысления в составе иной культуры и иного времени. Они требовали в том числе отсечения того, что оказывалось заведомо неприемлемым. В последнем случае не могло не возникать соблазнов и искушений, вызванных неоспоримым очарованием древних.

Итак, греческая философия начинается, по-видимому, с нескладного тезиса о том, будто вода есть материнское лоно всех вещей, принадлежащего Фалесу Милетскому. Однако справедливо суждение Ф. Ницше: «Слова Фалеса „все — вода“ подымают человека выше червеобразного ощупывания и ползания кругом, свойственных отдельным наукам, он предчувствует конечную разгадку всех вещей и благодаря этому предчувствию побеждает обычную тусклость более низких ступеней познания»^[5]. Действительно, сказав, что «все из воды», Фалес сказал нечто большее, а именно то, что мир обладает целостностью, единством. Одновременно он выразил убеждение, что данные чувственного опыта, т. е. то, что мы видим, слышим, осязаем и т. д., — это еще не все, и мы, следовательно, имеем право на мысленную гипотезу. Последняя не вытекает непосредственно из фактов наблюдения, но не должна противоречить им; она призвана их объединить и обобщить. Доказательством ее истинности может служить ее логическая непротиворечивость и возможность с ее помощью нечто объяснить, предвидеть, открыть. По пути, угаданному Фалесом, пошли другие древние философы, а вслед за ними и последующая философия.

Однако «любовь к мудрости» никогда не сводилась лишь к поиску первоначала. Она была мудрой и острой мыслью, независимо от предмета размышлений. Тот же Фалес известен своими изречениями на разные темы. Он сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. «Почему же ты не умрешь?» — спросили его. «Именно поэтому», — сказал Фалес. На вопрос, что возникло раньше, ночь или день, он ответил: «Ночь — раньше на один день». Кто-то его спросил, можно ли скрыть от богов дурное дело. «Ни даже дурное помышление!» — сказал Фалес.

Один прелюбодей сказал ему: «Разве я клялся не блудить?» Фалес ответил: «Прелюбодеяние не лучше клятвопреступления».

Его спросили, что на свете трудно? — «Познать себя». Что легко? — «Советовать другому». Что приятнее всего? — «Удача». Что божественно? — «То, что не имеет ни начала, ни конца». Что он видел небывалого? — «Тирана в старости». Когда легче всего сносить несчастье? — «Когда видишь, что врагам еще хуже». Какая жизнь самая лучшая? — «Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других». Кто счастлив? — «Тот, кто здоров телом, восприимчив душою и податлив на воспитание».

Он говорил, что о друзьях нужно памятовать очно и заочно, что надобно не с виду быть пригожим, а с норову хорошим. «Не богатей дурными средствами, — говорил он, — и пусть никакие толки не отвратят тебя от тех, кто тебе доверился».

Умер Фалес, глядя на гимнастические состязания, от жары, жажды и старческой слабости. На гробнице его написано: «Эта гробница мала, но слава над ней необъятна: В ней пред тобою сокрыт многоразумный Фалес»^[6].

• [1] Лосев А. Ф. Указ. соч. С. 88.
• [2] Лосев А. Ф. Указ. соч. С. 88.
• [3] Рассел Б. Указ. соч. С. 67.
• [4] См.: Аверинцев С. С. Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России//Христианство и культура вЕвропе. М., 1992. С. 18.
• [5] Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху Греции. М., 1994. С. 203.
• [6] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов.М., 1979. С. 74−75.