История понятия «возвышенное» и сфера его применения

Введение

понятия «возвышенное» связано с античной риторикой. Мы сталкиваемся с ним в некоем трактате, приписывавшемся неоплатонику Кассию Лонгину, ритору и филологу III в., но впоследствии его авторство было оспорено. В связи с этим автора трактата «О возвышенном» обозначают как Псевдо-Лонгин. По мнению большинства исследователей, идеи, которые в нем содержатся, можно отнести скорее к стоическим, нежели к неоплатоническим. Поэтому русский философ и историк античной философии А. Ф. Лосев отмечает, что видеть в понятии «возвышенное» становление христианского представления о божественном было бы неверно, так как данное понятие полностью принадлежит именно античному духу^[1]. В этом понятии выражается присущий античному сознанию энтузиазм и представление о величии, которого может достичь человек в своем стремлении к познанию и славе. Стоическая философия с ее пантеистическими воззрениями и определенной степенью фатализма в полной мере соответствует такому энтузиастическому порыву.

Исследуя позднеантичную риторику, литературовед М. Л. Гаспаров обнаруживает, что стоики, полагая искусство важным инструментом в сообщении и проповеди своих идей, весьма много внимания уделяли формальной, можно даже сказать физической стороне художественных приемов, в первую очередь в риторике. Они исследовали голос, звучание слов, соотношение частей речи. Но также углублялись и в анализ эстетических проблем выражения, приходя к выводу, что рациональное истолкование воздействия здесь не всегда достижимо^[2]. Тот же подход можно увидеть и в рассуждениях о возвышенном.

Здесь тоже можно сослаться на любопытное наблюдение А. Ф. Лосева: поскольку, согласно Псевдо-Лонгину, возвышенное являет собой «вершину словесного выражения», которая «подобно удару грома ниспровертает все прочие доводы, раскрывая сразу же и перед всеми мощь оратора»^[3], то такой прием в ораторской речи нужен затем, чтобы приводить слушателей не к убеждению, но к исступлению.

Для первичного понимания возвышенного оказывается характерным сочетание содержательного момента, связанного с боговдохновенностью, пафосом, энтузиазмом, и формального момента, представляющего собой лишь иррациональный прием воздействия. Таким образом, содержательное и формальное полностью расходятся и содержательное оказывается совершенно недостижимым для формального, хотя последнее неким образом подталкивает к содержательному, т. е. выбрасывает за пределы материального в сферу умопостигаемого. Мы имеем здесь дело с таким серьезным расхождением между формальным и содержательным, земным и божественным, конечным и бесконечным, что действительно трудно бы было предполагать связь идеи возвышенного с христианством, ведь именно оно впервые эту радикальную противоположность снимает, утверждая возможность воплощения бесконечного в конечном и преодолевая извечный языческий разрыв между божественным и человеческим.

Если возвышенное Псевдо-Лонгина есть лишь прием риторического воздействия, то это вовсе не значит, что тема возвышенного недостаточно проработана в античной философии. Наоборот, в смысле обращения к божественному, прорыва за пределы материального к высшему, начала восхождения к нему вся античная философия буквально пронизана духом возвышенного. Платоновское восхождение души к постижению эйдосов, начинающееся с восхищения красотой прекрасного тела, — мысль, несущая на себе отпечаток именно такого понимания возвышенного. Любовь, причем любовь, связанная с порывом, с определенного рода страстью, безумством (не случайно, согласно Платону, так важна роль бога любви Эрота в философии), и есть исступленное начало, которое подталкивает человека к тому, чтобы возвыситься над бренным и материальным и быть похищенным в иную, высшую сферу. Таким образом, мы можем сказать, что понятие прекрасного у Платона скорее несет в себе именно возвышенные черты — черты возвышения в том смысле, в каком трактует возвышенное Псевдо-Лонгин.

Между тем подобная трактовка весьма сильно расходится с тем, что мы обретаем в новоевропейской эстетике. Расхождение в понимании возвышенного в Античности и в Новое время так же радикально, как и расхождение в понимании прекрасного. Однако именно в контексте рассмотрения возвышенного мы видим некую роль христианского сознания в формировании принципиально нового взгляда на мир и возможности становления эстетического понимания данных категорий на месте метафизического. Ведь если истинно прекрасное и Античностью, и христианством толкуется в терминах соответствия божественному замыслу, то в плане восхождения души к Богу мы можем увидеть определенное изменение, связанное в первую очередь с допущением понятия «бесконечное» в человеческое сознание и в трактовку божества. Для Античности бесконечное есть хаос и противоположность космического идеального порядка. Душа должна упорядочивать и сосредоточивать себя, дабы стать способной к созерцанию божественного. Но христианский Бог бесконечен, и раз человек может стать подобием Бога и связь человека с Богом непосредственна, значит, и в человеке есть нечто бесконечное. Именно нахождение этого бесконечного в себе и становится основой для развития идеи эстетически возвышенного.

Французский философ Филипп Лаку-Лабарт отмечает, что следующий всплеск интереса к возвышенному начинается с Ренессанса и достигает кульминации в XVIII в., с того момента как поэт и критик Никола Буало в 1674 г. издает перевод трактата Псевдо-Лонгина со своими комментариями. Характеризуя интерес к возвышенному в это время, Лаку-Лабарт пишет, что «возвышенное» — слово, под знаком которого прошла, быть может, вся вторая половина XVIII в., включая Французскую революцию и романтизм.

Цитата.

«Возвышенное» обозначало тогда добродетель и порывы чувства или сердца, эмоции ума (Дидро, Руссо), новую противоречивую чувствительность (delightful honor Бёрка), цель, преследуемую монументальной утопической архитектурой («возвышенный образ» Булле), меланхолические мечтания на руинах великого прошлого (Юбер Робер), гражданское мужество и героическую смерть в подражание древним (осужденные эпохи Террора), театральную игру Тальма. «Смерть Марата» Давида возвышенна, но также возвышенны открытый Шатобрианом Новый Мир или проекты праздника в честь Верховного Существа. Этот век, который часто называют суетным или фривольным, был захвачен величием^[4].

Мы приводим здесь этот перечень, дабы обозначить контекст бытования идеи вне ее теоретических характеристик. Век, который тут характеризуется одновременно как фривольный и одержимый, захваченный величием, — это эпоха Просвещения, эпоха великих свершений, грандиозных переворотов. Эпоха веры в торжество разума, резкой критики веками устоявшихся обычаев и норм, включая нормы морали, устои государства, идею сословного деления общества, а также, что в высшей степени важно, религию, церковь, церковные обряды и идею Бога как метафизической субстанции мира. Это век внедрения в человеческое сознание атеизма и начала секуляризации. Вместе с тем это век становления вольного светского искусства, не связанного ни с какими сакральными принципами.

Его искусство — это искусство, создаваемое на потребу развлечения аристократии, той самой аристократии, которая в то же самое время начинает стремительно терять свои властные позиции, как будто изящные художественные безделушки — ее последняя старческая услада. И здесь же из недр аристократического изящества вдруг восстает совершенно новый принцип — принцип романтизма с его предельным углублением в человеческую субъективность, замещающую место отсутствующего внешнего божества. Отсюда и диалектическая напряженность, связанная с описанным выше понятием гения.

Эпоху Просвещения нельзя охарактеризовать однозначно как рациональную и трезвую, как век разума и энциклопедических знаний. Скорее противоречие, напряжение всех противоборствующих тенденций и сил могло бы стать ее характеристикой. Здесь и ехидная ирония, и величественная вера, и мягкий конформизм, и безудержное бунтарство, и предельная извращенность, и чистейшая мораль, что достаточно хорошо охватывается характеристикой, данной Кантом в знаменитой работе «Ответ на вопрос: что такое просвещение?» (1784), которая возвращает нас к мысли о рациональности: это мужество пользоваться собственным разумом. Итак, человек здесь взял на себя смелость оставить в стороне привычное, нормированное, заповеданное традицией и решился не только на то, чтобы аргументировать собственные суждения, но и на то, чтобы в принципе иметь индивидуальные суждения.

В таком контексте эстетическая категория возвышенного оказывается значимой не только как признак захваченное™ идеей величия, не только как черта, характеризующая некоторые проявления искусства и культуры того времени, но и как проникающая в самую суть нового стремления человека, которое можно выразить словами американского писателя и философа XIX в. Ральфа Уолдо Эмерсона как «доверие к себе». Она и есть выражение того глубинного порыва, который лежит в основе всего новоевропейского мышления, поскольку затрагивает суть понятия мыслящего субъекта. Эту категорию можно соотнести со знаменитым рассуждением ученого и философа начала Нового времени Блеза Паскаля (1623−1662):

«Человек не что иное как тростник, очень слабый по своей природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой вселенной ополчаться, чтобы раздавить его. Пара, капли воды достаточно, чтобы его умертвить. Но даже если бы вселенная раздавила его, человек был бы еще более благороден, чем-то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает; а вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним»^[5].

Однако в высшей степени важно, что этот новый порыв, так тесно связанный с мышлением, с самим актом самосознания субъекта, находит свое иаилучшее выражение именно в дононятийном эстетическом чувстве. Интересно также и то, что это чувство невозможно свести к категории прекрасного: напротив, возвышенное обнаруживается как нечто, почти противоположное красоте, разрушающее ее. Кроме того, важно, что все те характеристики, которые присутствовали еще в античном понимании возвышенного, столь заинтересовавшем новоевропейскую мысль и сказавшемся в художественных устремлениях просветительской эпохи, в философской систематической интерпретации в рамках ряда касающихся этого понятия эстетических концепций, все же составляют лишь поверхностный эффект. Они лишь слегка касаются того смысла, который раскрывается в данной категории.

• [1] См. Лосев Л. Ф. Псевдо-Лонгин // Лосев А. Ф. История античной эстетики. Т. 5: Ранний эллинизм. М.: Искусство, 1979. С. 535—554.
• [2] См.: Гаспаров М. Л. Об античной поэзии: Поэты. Поэтика. Риторика. СПб., 2000.С. 390.
• [3] См.: О возвышенном / пер., ст. и примеч. II. А. Чистяковой. М.; Л.: Наука, 1966.
• [4] См.: Лаку-Лабарт Ф. Проблематика возвышенного / пер. с фр. А. Магун // Повое лит.обозрение. № 95. 2009.
• [5] Пасксиь Б. Мысли. М., 1988. С. 47.