Межсословная социальная мобильность

Два фактора определяли изменение социальной структуры общества: различие в естественном приросте отдельных сословий и межсословная социальная мобильность. Поскольку по естественному приросту сословия различались несущественно (этот вопрос рассмотрен в специальной главе), то главным фактором перемен была социальная мобильность. Насколько сословия были открытыми?

Социальные перемещения обеспечивали рост численности дворянства в первой половине XVIII в. примерно на 30%, во второй половине XVIII в. — на 40%, в первой половине XIX в. — на 50%. К середине XIX в. «новое дворянство», получившее статус за службу, составляло около 59% сословия, на рубеже XIX—XX вв. — 66%. Дворянское сословие было широко открыто не только на выходе, но и на входе. Данные о социальном происхождении чиновников (а бюрократия была питомником дворянства) показывают, что в 1755—1855 гг. чиновничество более чем на половину формировалось из недворян (табл. II.7).

Таблица 11.7.

Социальное происхождение чиновников I-XIV классов (в %).

Весомую долю недворяне составляли в офицерском корпусе: в 1720-е гг. —38%, в 1816 г. —26%, в 1864 г. —30%, в 1912 г. — 46,4%. Благодаря социальной мобильности дворянство, с одной стороны, интенсивно обновлялось за счет притока «свежей крови», с другой — через нисходящую мобильность освобождалось от малополезных элементов. Эта циркуляция долгое время поддерживала интеллектуальный и биологический потенциал дворянства на достаточно высоком уровне.

Естественный прирост духовенства всегда опережал общественную потребность в его услугах, что вынуждало власти в XVIII-первой трети XIX в. регулярно производить так называемые разборы духовенства: выявлять тысячи праздных церковников и переводить их в канцеляристы, солдаты, в мещане и государственные крестьяне. Так, после последнего разбора 1831 г. 5022 человека были отданы в рекруты. Велик был вклад духовенства в формирование профессиональной интеллигенции: во второй четверти XIX в. среди бюрократии доля церковников составляла около 20%, среди преподавателей учебных заведений — 35%, среди гражданских врачей — 30%. Но лица из других сословий в духовенство приходили редко: например, среди студентов Петербургской духовной академии в 1814—1869 гг. таких насчитывалось 0,6%. Зато 15 % выпускников академии стали чиновниками, литераторами, преподавателями и т. п.

Основные потоки перемещений из крестьянства до введения всеобщей воинской повинности направлялись в армию: за 1699−1858 гг. около.

7,6 млн. Много крестьян переходили в мещане и купцы, и поток этот со временем возрастал: в 1719—1744 гг. — около 2 тыс. человек, в 1782— 1811 гг. — 25 тыс., в 1816—1842 гг. — 450 тыс.; в 1861—1913 гг. счет уже шел на миллионы. Именно крестьяне составляли основной источник пополнения городского сословия. В другие сословия вклад крестьянства был мал; редки были перемещения в крестьянство. Таким образом, крестьянство и духовенство служили главными источниками пополнения других сословий, но сами являлись практически закрытыми на входе. Оба сословия «варились в собственном соку», и в этом состояла одна из причин длительного существования особой субкультуры крестьянства и духовенства, их традиционности, социальной и культурной обособленности от других сословий.

Бюргерство в 1719—1858 гг. ассимилировало около 1,3 млн крестьян, церковников, канцеляристов и отставных военных, а в пореформенный период — несколько миллионов. В свою очередь тысячи городских обывателей переходили в солдаты, в государственные крестьяне, на гражданскую службу, в духовенство. В целом уходивших всегда было меньше, чем прибывавших из других сословий. Открытость городского сословия на входе и выходе обеспечивала его культу рную восприимчивость, подвижность, склонность к новациям.

Данные об изменении социального состава учащихся (в особенности увеличение процента крестьян и мещан среди учащихся) могут служить наглядным показателем роста межсословной мобильности после Великих реформ (табл. II.8).

Таблица 11.8.

Социальный состав учащихся гимназий и университетов (в %)

* Высшие учебные заведения технического профиля.

Доля учащихся из непривилегированных сословий за 1843−1914 гг. повысилась в гимназиях с 20 до 60%, в университетах за 1855−1914 гг. — с 26 до 54%, в технических институтах — до 67%. В военно-учебных заведениях процент учащихся из потомственного дворянства с 1881 по.

1903 г. сократился с 62 до 52. Вытеснение дворянства из учебных заведений, естественно, вело к его вытеснению из бюрократии и офицерского корпуса. Выходцы из потомственного дворянства среди классных чиновников в середине XIX в. составляли около 44%, в 1897 г. — 31%, в офицерском корпусе в 1844 г. — 73,5%, в 1912 г. — менее 37%. Образование являлось важнейшим каналом социальной мобильности, так как открывало возможности для карьеры на государственной или частной службе и получения титула личного или потомственного дворянства.

Все виды межсословных перемещений охватывали в крепостное время около 10 % каждого поколения, а в пореформенное время — более 20 %. Это немало, учитывая сословный характер русского общества той эпохи. Уровень социальной мобильности в городе был существенно выше, чем в деревне. До 1874 г. примерно на 70% социальная мобильность была принудительной (переходы в солдаты происходили не по доброй воле); в пореформенное время принудительная мобильность осталась доминирующей, но в данный период вследствие индустриализации, урбанизации и аграрного перенаселения, которые вынуждали крестьян покидать деревню, изменять профессию и социальный статус. Поскольку перемещения из крестьянства в бюргеры или военные были главными направлениями социальной мобильности и, как правило, сопровождались повышением социального статуса, можно сказать, что на протяжении XVIII-начала XX вв. в российском обществе преобладала восходящая мобильность.

Горизонтальная социальная мобильность в абсолютных цифрах охватывала большие массы населения, но при переводе этих данных в относительные показатели оказывалась незначительной. В 1678—1858 гг. в переселения было вовлечено до 4,7 млн человек, что составляло в среднем в год около 30 тыс., или 0,1% среднегодовой численности населения, следовательно, 2−3 % от численности каждого поколения. Во второй половине XIX в. горизонтальная социальная мобильность, как и вертикальная, увеличилась примерно в 2 раза: в 1870—1915 гг. в пределах России переселились 8,1 млн человек по 233 тыс. человек в среднем в год, или 0,2% среднегодовой численности населения.

Как и всюду в мире, в России жизненный успех отдельного человека зависел от социального происхождения, материальной обеспеченности, службы, образования и случая. Интересные результаты дает корреляционный анализ факторов социальной мобильности чиновников в первой половине XIX в. Карьера (при устранении влияния возраста) примерно на 31% зависела от образования, на 18% — от социального происхождения, на 12% — от богатства (числа принадлежавших чиновнику крепостных душ) и на 39% — от других факторов — здоровья, национальности, родственных и личных связей, способностей, активности, благоприятного стечения обстоятельств. Примечательно, что роль происхождения для карьеры была относительно невелика и уступала образовательному цензу — и это в период расцвета сословного строя. Вероятно, в пореформенном российском обществе сословный статус для жизненного успеха человека имел еще меньшее значение.

В развитом буржуазном обществе социальная мобильность была намного выше наблюдаемой в России даже в начале XX в., например в США в 1945;1957 гг. в нее было вовлечено от 61,5 до 67,7 % самодеятельного населения. Невысокая мобильность в крепостное время не обеспечивала представителям различных сословий равных возможностей для продвижения, но зато являлась одним из факторов высокой социальной стабильности дореформенного российского общества. Напротив, двукратный рост социальной мобильности в последней трети XIX-начале XX в. увеличил шансы у лиц из непривилегированных слоев на повышение социального статуса, но дестабилизировал общество и послужил фактором развития революционного движения, даже несмотря на то что восходящие потоки социальной мобильности скорее всего превышали нисходящие. Подтверждение этому находим в данных об участии выходцев из духовенства в революционном движении.

Своего пика приток церковников в революционные массы достиг в 1870-е гг.: 22% народников происходили из духовенства, в то время как его доля во всем населении страны была в 24,4 раза меньше — 0,9%. Но и в последующем вклад духовенства в революционные кадры был значителен: доля духовных лиц руководящего ядра эсеров — 9,4%, большевиков — 3,7%, кадетов — 1,6 %. Экс-семинаристами были И. В. Сталин, А. И. Микоян. Н. И. Подвойский, украинский националист С. В. Петлюра, лидер энесов А. В. Пешехонов. члены ЦК кадетской партии М. С. Аджемов, Я. К. Имшенецкий, Н. В. Некрасов. Ф. Э. Дзержинский в юности мечтал о карьере ксендза. Среди многих объяснений революционной настроенности церковников самое социологичное и наиболее верное предложил в 1863 г. А. А. Фет: «Искусственное умственное развитие, раскрывающее целый мир новых потребностей и тем самым далеко опережающее материальные средства известной среды, неминуемо ведет к новым, небывалым страданиям, а затем и ко вражде с самою средою».

Исследователи, изучающие социальную мобильность, обнаружили, что в закрытых обществах люди, выбившиеся наверх, но не получившие той доли социальных благ, на которую они рассчитывали, рассматривают существующий строй как помеху к достижению своих законных целей и стремятся к радикальному его изменению. А образованные и талантливые люди среди опустившихся становятся лидерами революционного движения. Церковники, исключенные из семинарии, относились именно к этим категориям людей. Они происходили из духовного сословия — образованного, но бедного, презираемого снизу и сверху. В семинарии они осознавали, как трудна и тяжела дорога к священническому сану, а награда — ничтожна. Карьеру в церковной иерархии могли сделать 3−5 % семинаристов — тем, кому удавалось посту пить в духовные академии. Остальных ожидала хорошо известная им судьба сельского священника — бедность, безвыездная жизнь в темной деревне и сложные отношения с крестьянами. И это после 6 лет учебы и 8—10 лет послесеминарской службы! Вот почему бросившие семинарию или из нее исключенные часто находили свое призвание в революционном движении.

Итак, к 1917 г. сословия юридически утратили важнейшие специфические привилегии и превратились в классы. Однако, как это часто бывало в России, закон обгонял и жизнь, и массовые представления о социальной структуре общества, и социальные отношения, и социальное поведение. Социальные традиции оказались весьма живучими и служили препятствием для полной трансформации сословий в классы. Сословная парадигма, упраздненная юридически, не была окончательно ликвидирована фактически и психологически, хотя в общественной практике и в массовом сознании она, безусловно, к 1917 г. потеряла свое прежнее значение. Общество пореформенного периода можно назвать протоклассовым. Существование сословий с различными, а иногда и враждебными субкультурами, с огромной имущественной дифференциацией между ними и внутри себя затрудняло формирование не только среднего класса и гражданского общества, но также и единой российской нации, объединенной единой культу рой, единой системой ценностей, единым законом. Наличие в составе России других национальностей еще более замедляло этот процесс. В результате складывание российской нации и единого национального государства к 1917 г. не завершилось.