Церковь. 
Наука и религия

Тесная связь между религиею и нравственностью ведет к тому, что союз, соединяющий людей во имя нравственного начала, есть вместе и союз религиозный: такова церковь. Это — всемирный факт, которого объяснение лежит в предыдущем.

Мы уже видели, что человеческое общежитие развивается в форме союзов, из которых каждый выражает собою преобладание того или другого общественного элемента. Таких союзов четыре: семейство, гражданское общество, церковь и государство. Семейство представляет первоначальное, естественное соединение людей; в гражданском обществе осуществляется личное начало — право; в церкви, наоборот, отвлеченно-общее начало — нравственность; наконец, государство является высшим, владычествующим единством, которому подчиняются остальные союзы. В каждой из этих форм общежития соединяются все основные его элементы, власть, закон, свобода и цель, или идея, но в каждой из них преобладает тот или другой из этих элементов сообразно с характером союза: в семействе — непосредственная идея органического союза, которая является здесь как естественная любовь, связывающая всех членов в одно живое целое; в церкви — начало закона; в гражданском обществе — свобода с вытекающим из нее правом; наконец, в государстве — начало власти, почему оно и есть владычествующий союз на земле. Во всем этом, как можно видеть, выражается общий диалектический закон, который управляет всем духовным миром и который раскрывается нам везде, где мы вникаем в смысл явлений. Этим законом определяется вместе с тем место и значение церкви в человеческом общежитии.

Нравственное начало само собою ведет к единению людей, ибо нравственность состоит именно в деятельности на пользу ближних. Высшее нравственное требование заключается в любви. Во имя нравственности все люди считаются братьями и состоят членами единого нравственного мира, связанною общим законом. Но для развития в человеке такого сознания недостаточно одной личной совести. Непосредственное чувство может руководить человека в его поступках, но оно не в состоянии сделаться связующим началом союза. Для этого требуются общие, объективные убеждения. Философская мысль может дать эти убеждения; но философия всегда составляет достояние немногих и сама подает повод к бесчисленным разноречиям. Поэтому нравственные союзы, основанные на одних философских началах, никогда не могли иметь существенного значения в человеческой жизни. Таково, например, масонство. Одна религия заключает в себе нравственное начало, способное соединить массы. Вместе с тем она одна расширяет нравственное общение в союз, обнимающий собою весь нравственный мир. Философия, как мы видели, только указывает на необходимость подобного общения; религия же переводит это сознание в живую связь между Богом и человеком. Нравственный союз людей является вследствие того только частью более обширного мирового союза.

В таком союзе человек находит нравственную опору и руководство. Тут прекращаются колебания личной совести, которая, будучи предоставлена исключительно себе самой, может увлекаться разнородными побуждениями или находиться в недоумении при столкновении обязанностей. В церкви человек обретает нравственный кодекс, установляющий общие правила жизни, и живых толкователей этого устава, облеченных высшим авторитетом. Иметь такую опору составляет потребность в особенности для тех, которые ric чувствуют в себе достаточно внутренней силы, чтобы противостоять всем жизненным искушениям и идти твердою стопою среди превратностей, окружающих человека. К этому разряду принадлежит большинство людей, в особенности женщины, для которых, по самой их природе, опора всегда необходима. Но даже среди избранного меньшинства кто может чувствовать в себе достаточно нравственной твердости, чтобы никогда не нуждаться в поддержке? Пока человек молод и жизнь предстоит еще впереди, он носит в себе непоколебимую веру в собственные силы: ему кажется, что он способен всегда устоять на своих ногах и что ничто его не опрокинет. Но жизненный опыт убеждает его в тщете этих юношеских убеждений. Предоставленный себе, без нравственной поддержки, человек редко бывает в состоянии противостоять осаждающим его искушениям. Он спотыкается и падает на жизненном пути, и, когда нравственная сила его сломлена, когда уверенность в своей беспорочности в нем исчезла, он слишком уже поздно убеждается, что и ему необходима опора и что эту опору он может найти только в нравственном общении с другими, в том высшем союзе, который, соединяя его с ближними и с Богом, даст ему и проистекающую из этого общения нравственную силу, способную поддержать его в жизни. Чем выше в человеке нравственное сознание, тем яснее он видит, что нравственность всего менее терпит одинокую мысль и одинокую деятельность. Нравственное начало выводит человека из личной области и делает его членом нравственного мира. Поэтому истинное свое осуществление оно находит только в союзе, соединяющем людей во имя общих нравственных убеждений.

Падший человек находит в церкви удовлетворение и другой, еще более глубокой нравственной потребности, именно прощения грехов. В этом состоит высокое значение таинства исповеди. Человек, мучимый сознанием греха, чувствует потребность очищения, примирения с совестью. Но сам он не в состоянии этого сделать: он не может отпустить себе свои грехи. Не властны сделать это и другие, такие же грешные люди, как он сам. Они могут дать ему совет, подать надежду на милосердие Божие, но власть отпускать грехи им не дана. Эта власть принадлежит единственно Богу, и она может проявляться только в живом общении человека с Богом. Но Бог непосредственно не является человеку. Как бы грешный человек ни возносился молитвою к своему Творцу, он все-таки не знает, отпущены ли ему грехи или нет. Ему необходим посредник, представитель того нравственного союза, к которому он принадлежит. Всякий союз имеет власть над своими членами. Поэтому и церкви, как носительнице нравственного начала, присваивается высшая нравственная власть, которая, связывая людей с Богом, является вместе с тем органом божественной воли. Только церковь через своих представителей имеет право сказать человеку: отпускаются тебе грехи твои. Только в ней грешник может найти примирение со своею совестью.

Таким образом, нравственное назначение церкви состоит в том, что она является руководительницею человеческой совести. Но это высшее руководство не исключает свободы. Нравственность, по существу своему, не допускает слепой покорности. Совесть дана человеку как внутренний свет, который всегда должен служить ему путеводителем в жизни. Человек может чувствовать его недостаточность и искать высшей опоры, но он не вправе погасить в себе этот светильник. Он нравственно виновен, если для избавления себя от колебаний он производит в себе внутреннюю темноту и слепо отдает себя в чужие руки. Высшее значение церкви состоит не в том, чтобы этот внутренний свет сделался излишним, а в том, чтобы, получая от нее новую пищу, он разгорался ярче прежнего. Поэтому истинным мерилом животворного действия церкви служит возвышение в ее членах свободной нравственности.

Свободная совесть является вместе с тем и лучшею сдержкою против злоупотреблений церковной власти. Как и все человеческие установления, церковь управляется людьми, а потому злоупотребления здесь неизбежны. Властолюбивая церковь может воспользоваться своим нравственным авторитетом для достижения чисто светских целей. Это мы видим в католицизме. Еще хуже, когда с властолюбием соединяется искажение нравственности, считающее позволительными всякие средства для достижения цели. Церковь, благословляющая безнравственные поступки, представляет одно из самых безобразных явлений, какие встречаются в истории человечества. К таким явлениям принадлежит заклейменная Паскалем мораль иезуитов, которая лежит вечным пятном на католицизме. Но извращение церкви не избавляет от вины тех ее членов, которые, вопреки внушениям совести, слепо следуют ее предписаниям. Ни Равальяк, ни убийцы Варфоломеевской ночи не могут снять с себя ответственности за свои деяния. Как ни тяжело положение человека, который поставлен между требованиями церкви и требованиями совести, колебание невозможно, как скоро совесть, подкрепленная разумом, ясно указывает ему его долг. Отречься от своей совести человек никогда не имеет права; это — нарушение первой из человеческих обязанностей.

Совершенно противоположно этим властолюбивым стремлениям то состояние церкви, когда она теряет свою нравственную власть над обществом. Это явление составляет в значительной степени неизбежное последствие аналитических периодов развития. В такие времена умы предаются открытию новых путей знания и увлекаются веянием современных учений. Сопряженные с анализом односторонние точки зрения влекут за собою отрицательное отношение к церкви. Если массы, для которых религия составляет единственную духовную пищу, остаются ей верны, то высшие классы или совершенно от нее отпадают, или становятся к ней равнодушными. И чем более распространяется в них светское образование, тем более усиливается это отчуждение. Отсюда неизбежное раздвоение общества в такие эпохи. Между высшими классами и низшими образуется глубокая пропасть. То, что всего дороже для одних, другим представляется только жалким предрассудком. Господствующий в них дух, их верования и стремления, все идет врозь. И нет средства исправить это зло. Если, с одной стороны, все старания поколебать верования массы остаются тщетными или ведут к самым печальным и безобразным явлениям, если на подобные попытки следует смотреть как на нравственные преступления, ибо они стремятся лишить человека того, что составляет единственную его духовную опору и самую насущную его потребность, то, с другой стороны, столь же тщетны все искусственные заботы о слиянии высших классов с народом. Стремление привести образованные классы к точке зрения масс составляет посягательство на права светского просвещения, то есть на высшее развитие человечества.

Что же остается делать церкви при таком состоянии умов? Смотря по господствующему в ней направлению, она принимает различное положение. Властолюбивое духовенство и тут старается всеми средствами удерживать свою власть. Это и ведет к морали иезуитов. Церковь сама кидается в борьбу и вступает в союз со светскою властью для подавления новых учений. Но все эти меры возбуждают в образованном обществе только большую к ней вражду; они могут доставить ей временный успех, но в итоге они только усиливают разрыв. Там, напротив, где в самой церкви водворяется либеральное направление, она не только вступает в сделку с новыми началами, но усваивает их себе. Ее учение и устройство преобразуются под влиянием субъективного рационализма. Такова была задача протестантской реформы. Церковь, при таких условиях, может стоять в уровень с современностью, но она теряет объективные основы своего существования и сама вносит в себя семена разложения. Идеальным можно назвать то положение, когда церковь, не вступая в борьбу и не стараясь во что бы то ни стало удержать ускользающую от нее власть, сохраняет, однако, неприкосновенными свои вековые предания и, раздавая духовную пищу массам, остается прибежищем всех страждущих и скорбящих, сокрушающихся о грехах и жаждущих духовного утоления. Но, для того чтобы с достоинством исполнить эту задачу, церковь должна понимать современные требования, соединяя с непоколебимою твердостью снисхождение к человеческой слабости и взирая на приверженцев нового направления не как на врагов, посягающих на ее права, а как на разбредшееся стадо, которое когда-нибудь должно возвратиться в ее лоно.

Итак, признавая церковь руководительницею человеческой совести, мы должны признать вместе с тем, что это руководящее начало может действовать не иначе как путем свободы. Принуждение составляет принадлежность права; нравственный же союз весь основан на добровольном подчинении членов. Свобода составляет необходимое условие как нравственности, так и религии. Общение человека с Богом есть духовный акт, который происходит в душе единственно вследствие свободного вознесения ее к верховному началу всего сущего. Поэтому всякое насилие в делах веры должно считаться нарушением самых коренных начал нравственности и религии. Это — посягательство на самую заветную святыню человеческого духа, на глубочайшую основу всей нравственной жизни. Все старания оправдать противоположный взгляд при ближайшем рассмотрении оказываются чистыми софизмами. Так, например, Августин утверждал, что, когда человек в безумии бежит к пропасти, мы обязаны для собственного его спасения насильно его остановить. Тут сравнение нравственного действия с физическим дает совершенно ложный оборот вопросу. Та пропасть, в которую стремится человек, отпадающий от истинной веры, есть нравственное зло, в которое ввергает его внутреннее влечение. Воздержать это влечение может только Тот, в чьих руках находятся сердца людей. Но Бог действует на человека внутренне, а нс путем внешнего принуждения. Поэтому и церковь, получающая свою власть от Бога, не может действовать иначе.

В истории мы видим, однако, что насилие совести составля_т ет весьма обыкновенное явление. Особенно в эпохи синтетические, когда религия становится господствующим началом всего общественного быта, является стремление охранять ее не только убеждением, но и принуждением. Мы увидим далее, что это явление в значительной степени объясняется тою ролью, которую религия и церковь играют не только в нравственной области, но и в других сферах человеческой жизни. К этому присоединяется естественное поползновение человека при смешении духовного достояния с материальным охранять силою то, что дорого его сердцу и что он считает несомненною истиною, поползновение, которое ведет к глубочайшим противоречиям в религиозной сфере. Отсюда гонения и казни, в которых повинны не только церкви, старавшиеся отстоять свое вековое положение, но и те, которые сами для себя требовали свободы во имя прав человеческой совести. Это именно случилось при водворении протестантизма. Те самые люди, которые во имя свободы отреклись от вековых преданий и на этом начале воздвигли все свое церковное здание, отрицали свободу у своих противников и проповедовали насилие совести как коренной христианский закон. Величайшая заслуга светского развития состоит в том, что оно устранило эти противоречия. Утверждая нравственный закон на истинных его основах, философия возвращает свободе подобающее ей место в нравственном развитии человека. Через это самая церковь очищается от посторонних примесей. Отрекаясь от чуждых ей целей, она сознает себя как нравственно-религиозный союз, в пределах которого нет места для принуждения.

Но если церковь, действуя нравственно, не может употреблять насилие, если она вправе приобщать к себе членов единственно путем свободного убеждения, то это не значит, что внутри себя она должна признавать свободу основным началом всего своего духовного здания. Человек свободно примыкает в церкви, но, приобщаясь к ней, он признает над собою высший закон, который не им установлен и который он не властен изменять самовольно. Церковь — не гражданское товарищество, основанное на свободном договоре лиц. Даже в приложении к государству, которое более церкви допускает в себе влияние личного элемента, договорное начало оказывается несостоятельным. Истинная наука отвергает основанные на этом начале теории как несогласные с существом политического союза. Еще более это относится к церкви, которая является хранительницею высшего закона, не только изъятого от человеческого произвола, но и подчиняющего себе человеческий произвол. Здесь свобода лица существенно состоит в добровольном подчинении. Никто не вправе требовать от человека этого подчинения, но, если он хочет быть членом церкви, он должен покориться ее власти и ее уставам, никогда не отрекаясь от своей совести и от своего разума, которые он обязан уважать в себе как проявления божественного начала, но сознавая шаткость личной мысли и стараясь согласить их с непоколебимыми основами церковных преданий. Сама же церковь может и должна оказать снисхождение этому субъективному элементу, но она не может признать его господство над собою. Каково бы ни было содержание религии, церковь как носительница закона, связывающего человека с Богом, не может не признавать в нем вечной истины, которую она обязана хранить неприкосновенною. Для нее это закон, исходящий от самого Бога и составляющий непрерывное наследие всех следующих друг за другом поколений. Только новым божественным откровением, а не человеческим произволом могло бы измениться это духовное достояние.

Отсюда ясно, что протестантская церковь не может считаться высшею формою религиозного союза. Протестантизм строит церковное здание на личном начале. Для него церковь — не многовековой, неизменный союз, а договорное соединение единомышленников. Но возникающие из этого воззрения противоречия заставили его с первых же шагов отступить от принятых им оснований. На чисто личном начале невозможно утвердить никакого прочного общества, ибо единомыслие быстро переходит в разномыслие. Поэтому протестантизм сам принужден был положить предел признанной им полной свободе личного разума. Он ставит Св. Писание как краеугольный камень веры, от которого непозволительно отступать. Но во имя какого авторитета полагает он эту границу? Для других вероисповеданий этот авторитет есть сама церковь как хранительница векового предания, идущего от самого ее основателя; для протестантизма этот авторитет не существует. Он отверг его как зараженный человеческим произволом и на место его поставил личный разум; кто же положит границы этому разуму? кто скажет ему: не иди далее? Отсюда те явления, которые представляет протестантская церковь в настоящее время. Лежащее в ней противоречие ведет к тому, что она внутри себя раздирается на две противоположные партии, между которыми невозможно примирение. Одни хотят установления обязательной догмы, хотя бы в самых скудных очертаниях, ибо без этого исчезает всякая духовная связь между членами церкви: если отвергается божественность Христа, то что же остается от христианства? Другие, напротив, утверждают, что установление какой бы то ни было догмы противоречит духу протестантизма, которого основное начало есть свобода. Во имя рационализма они смело отрицают божественность Христа и все-таки продолжают считать себя христианами. С чисто протестантской точки зрения они несомненно правы, ибо как скоро свобода признается основным началом известного вероисповедания, так всякое ее ограничение является посягательством на самые основы церкви. Но именно это признание неизбежно ведет к разложению церкви. Свобода мысли составляет основное начало науки, которая не имеет иной цели, кроме исследования истины, причем допускаются всевозможные заблуждения; но на ней невозможно утвердить прочного человеческого союза. В науке существуют разнообразные философские школы и направления, но наука никогда не создавала церквей.

При всем том протестантизм имеет свое историческое и практическое значение. В церкви, так же как и в других сферах человеческой деятельности, разнообразное развитие жизни естественно ведет к разнообразию форм, и в этом мы должны видеть не простое заблуждение человеческого ума, а проявление различных сторон человеческой природы, которая только путем одностороннего развития достигает высшей полноты. Вследствие этого рядом с церквами, основанными на объективных началах, являются церкви, которые зиждутся на субъективном начале. По идее, последние бесспорно стоят ниже первых, но и они имеют свое призвание. С исторической точки зрения они облегчают развитие аналитических элементов и с этой стороны служат делу прогресса; в практическом же отношении, возвышая значение личной совести, они учат человека не полагаться на внешний авторитет, но внутри себя искать непоколебимый центр нравственной жизни и источник религиозного настроения. Личная совесть и личная инициатива получают здесь такое значение, какого они не могут иметь при других началах. Конечно, в этом кроется и опасность; невозможно возвесть преобладание субъективного элемента в общее правило религиозной жизни; но полезно, чтобы и эта сторона человека получила полное развитие.

Этим различием господствующих в церкви начал определяются и внутреннее се устройство, и положение ее в человеческих обществах. Виды церковного устройства те же самые, какие мы встречаем и в государстве; и тут мы находим монархию, аристократию, демократию и смешанное правление. Каждая из этих форм представляет преобладание того или другого общественного элемента: монархия — начала власти, аристократия — закона, демократия — свободы, наконец, смешанное правление.

• — общей цели или идеи, заключающейся в гармоническом сочетании всех элементов. В церкви представителем монархического начала является первосвященник, аристократического
• — духовенство, демократического — миряне; идеальное же начало, соединяя отдельные элементы в общем устройстве, имеет, однако, и своего особого представителя в монашестве, которое стоит посредине между священством и мирянами, не имея принадлежащей первому власти и выделяясь из мирян особенным образом жизни, всецело посвященным Богу.

Так как церковь выражает собою преимущественно начало закона, то здесь главное место занимает духовенство, которое, будучи посредником в общении между Богом и человеком, через то самое становится органом божественной благодати. Вследствие этого везде, где священник является не только наставником и проповедником, но получает высшее религиозное значение, он посвящается в свой сан посредством особого таинства, которым вручается ему от Бога высшая власть. А так как вручить власть может только имеющий уже власть, то священство во всех церквах, сохраняющих объективный характер, основано на преемственности, идущей от первых основателей религии. Этим оно выделяется из среды мирян и получает привилегированное положение в церковном союзе. Будучи представителем высшего закона, оно главным образом разрабатывает религиозную догму и уставы. Органами этой разработки являются составленные из духовенства соборы. Поэтому времена развития церковного законодательства обыкновенно характеризуются господством духовенства и соборов. С прекращением же этой деятельности рождается потребность в иных формах, способствующих сохранению установленного закона. Тут требуется единство, которое может быть внешним или внутренним. Усиление внешней связи ведет к развитию власти в лице первосвященника; напротив, ослабление внешней связи оставляет чисто внутреннее, идеальное единство, основанное на общем согласии верующих, свято чтущих церковное предание. Каждая из этих форм имеет свои достоинства и свои неизбежно присущие ей недостатки. Церковное устройство, основанное на внешнем единстве, играет значительную роль как воспитательное учреждение для юных народов. Вместе с тем оно всего более способно охранять самостоятельность церковного союза. Но, с другой стороны, оно возбуждает властолюбие и подает повод к захватам со стороны самой церкви. Внутреннее единство не имеет этих недостатков, но оно лишено и этих выгод. Оно установляется единым духом, живущим во всех; поэтому оно призывает всех без исключения, не только духовенство, но и мирян, к пониманию и охранению религиозного закона. Идея церковного союза достигает здесь высшего своего развития: ни один из его элементов не является исключительно преобладающим; каждый имеет свое место, сочетаясь с другими в стройном согласии. Но оставаясь чисто внутренним, это единство менее способствует достижению внешних целей. Основанная на этих началах церковь не легко может отстоять свою самостоятельность. Гармоническое сочетание всех элементов требует притом высокого развития общества. Там, где этого нет, действительность может далеко не соответствовать идее. Предание обращается в застой; пустая форма, для необразованной массы, заменяет живое содержание. Высшее по идее устройство только при весьма высоких условиях достигает полноты своего развития.

Все означенные формы церковного союза при всем своем различии имеют, однако, один общий характер: все они представляют собою церковь как объективное учреждение, существующее независимо от случайной воли входящих в нее лиц. Человек к ней примыкает, но не он ее создал, и он не властен ее изменить. Церковь понимается здесь как божественное установление, стоящее выше человеческого произвола. Совершенно иной характер, а потому и иное устройство имеет церковь, как простое товарищество верующих. В ней нет иного элемента, кроме мирян. Священник является здесь не органом Божества, облеченным высшею властью в силу таинства, а только избранным из среды мирян проповедником. Поэтому настоящее устройство такого рода церквей — чисто демократическое. Но так как демократия, при полной свободе отношений, ведет к большему и большему раздроблению союза, то для придания ему большей прочности сюда вводятся и другие начала. Образуются церкви с монархическим управлением; но правителем становится в них не первосвященник, а светский государь, вследствие чего исчезает самостоятельность церковной власти. Иногда сохраняется и священство, но оно как бы висит на воздухе, будучи лишено настоящих своих корней: это — не более как сделка с отвергнутыми началами. Наконец, идеальное устройство, основанное на внутреннем присутствии духа, является здесь в виде личного вдохновения, которое подает повод к безграничному разгулу фантазии. Из среды верующих воздвигаются своего рода пророки, которые объявляют себя провозвестниками божественной воли, и под влиянием религиозного воодушевления ведут свою паству куда им угодно. Все это мы видим в протестантизме. Начало свободы достигает здесь высшего развития, но только в ущерб объективным основам церковной жизни.

Ясно, что последние формы, вытекающие из понятия о церкви как договорном союзе, приличны только сектам и ведут к образованию сект. Отсюда бесконечное дробление протестантских церквей. Объективные формы, напротив, одни соответствуют понятию о церкви как общечеловеческом установлении, а такова именно должна быть церковь по своей идее. Нравственность есть общечеловеческий элемент; она составляет отвлеченно общее начало человеческой жизни, единое для всех времен и народов. В силу этого начала все люди считаются братьями. Поэтому нравственный союз, по своей идее, должен быть единым братским союзом, обнимающим все человечество. Тогда как всемирное государство представляется не более как мечтою, противоречащею самому существу политического тела, в котором в конкретной форме соединяются отвлеченно общее начало и частное, нравственность и право, всемирная церковь, напротив, выражая собою отвлеченно-общее начало в его чистоте, является необходимым идеалом, вытекающим из самой природы нравственно-религиозного союза.

Не вдруг, однако, эта идея могла появиться в человеческих обществах. Она развивалась в них по мере развития нравственного сознания. Древние религиозные союзы, так же как и самые религии, имели чисто народный характер. Но по мере расширения нравственно-религиозного миросозерцания расширялась и форма, в которую оно изливалось. В исламе, а еще более в буддизме мы видим уже религии, стремящиеся выйти из тесных рамок народной жизни и получить общечеловеческое значение. Но полное развитие этой идеи принадлежит христианству. Как уже было объяснено выше, христианство есть, по преимуществу, религия нравственности. В нем нравственное начало достигает высшего совершенства. Христос умер за всех людей; им все призваны к спасению, и в нем все сознают себя братьями. Для христианства ''несть Еллин, ни Иудей, ни обрезание, ни необрезание, несть варвар ни Скиф, несть раб ни свобод, но всяческая и во всех Христос" (Колосс. III, 11). Поэтому и церковь представляется здесь как единый союз веры и любви, простирающийся на все человечество.

Однако и с водворением христианства эта идея весьма еще далека от полного своего осуществления. И тут отвлеченно-общее начало встречает препятствие в противоположном ему частном. Не только многие народы, остановившиеся на низшей ступени развития, не примкнули к новой религии, но и в самой христианской церкви, вследствие различия воззрений и преобладания того или другого общественного элемента, возникают различия, которые опять ведут к разобщению. Каждая церковь, стоя на своей особенной точке зрения, видит в себе одной полноту истины, отвергая все остальные. К этому несомненно приводит непоколебимое убеждение в безусловной истине церковного учения. Но если мы взглянем на этот вопрос с точки зрения объективной науки, старающейся постигнуть внутренний смысл различных общественных явлений, мы в этом разнообразии усмотрим высшее единство. При таком взгляде все эти различные формы представляются нам как выражение различных сторон и элементов человеческого духа в пределах общего религиозного миросозерцания. Каждая из них имеет свою задачу и свое назначение. Одни более соответствуют истинному существу церковного союза, другие менее, но в своей совокупности все они составляют расчленение единой христианской идеи, которая, при внутреннем тожестве, не исключает и разнообразия. Такое воззрение согласно и с началом братства всех людей во имя Христа Спасителя. Это начало осуждает только исключительность и нетерпимость, но не различие взглядов и потребностей. А так как оно составляет центр всей нравственной жизни человека, который через это становится выше всяких частных отношений, то верующие в нравственное развитие человеческого рода могут с надеждою ожидать того, хотя, может быть, и весьма отдаленного времени, когда все христианские церкви, забывши свои распри, будут смотреть на себя как на членов единого духовного тела с единым, невидимым главою — Христом.

Вместе с идеею общечеловеческого союза, выходящего за пределы отдельных народов и государств, христианство развило и начало самостоятельности церкви. У язычников религия не отделялась еще от других сфер человеческой жизни; состоя под их влиянием, она, в свою очередь, налагала на них свою печать. Вследствие этого церковь сливалась с другими союзами. На первой ступени развития, когда семейство или род заступает место государства, глава семьи или родоначальник является вместе и верховным жрецом. Впоследствии с развитием гражданских и государственных отношений исполнение религиозных обрядов становится принадлежностью особого сословия жрецов; но самое это сословие входит в состав государственного организма. Церкви, как отдельного союза, еще нет; а с другой стороны, само государство носит в большей или меньшей степени религиозный характер: в нем господствует теократия. Таковы условия первобытного синтеза, в котором все для человека сливается еще в общее духовное здание. В таком состоянии находились первоначально все государства древнего мира и поныне находится Восток. И тут, однако, с расширением религиозного миросозерцания, по мере того как оно теряет национальный характер, начинается выделение церкви из других союзов. В исламе это выделение не совершилось: здесь глава государства есть вместе и глава церкви. Но буддизм представляет уже церковь как самостоятельный союз, имеющий свою отдельную организацию, даже в государствах, где господствует иная религия. Полное же развитие этого начала опять принадлежит христианству, которое, появившись среди разлагающегося древнего мира, образовало в нем особый общечеловеческий союз, царство Божие на земле, союз, ставший в резкую противоположность со всею гражданскою областью. К этому необходимо вело развитие отвлеченно-нравственного элемента, который, выделяясь из других жизненных сфер, организует, наконец, свой самостоятельный союз. Если христианская религия представляет полное выражение нравственного начала, то очевидно, что христ ианская церковь есть совершенная церковь и должна служить типом всех остальных.

И тут, однако, правильное отношение установляется не вдруг. В средние века церковь сделалась не только самостоятельным, но и первенствующим союзом среди новых народов. Древнее государство разложилось, и церковь в значительной степени заступила его место. Как всемирное учреждение, она явилась связующим элементом человеческих обществ. Для человечества наступила новая пора синтетического развития; опять религия стремилась наложить свою печать на всю человеческую жизнь. На этот раз, однако, синтез был далеко не такой всеобъемлющий, как прежде, ибо отвлеченно-нравственное начало, которое осуществилось в христианстве, составляет только один из противоположных элементов человеческого духа. Но так как нравственный элемент присущ всякому человеческому действию, то церковь могла требовать, чтобы, по крайней мере с этой стороны, все человеческие отношения подчинялись ее верховному суду. С другой стороны, светская область, точно так же развившаяся в самостоятельный мир гражданских отношений, стремилась отстоять свою независимость. Отсюда борьба, составляющая самую сущность средневековой жизни. Она разыгралась главным образом в католическоммире, где церковная власть, сосредоточенная в руках первосвященника, достигла высшей степени могущества.

Средневековая католическая церковь утверждала, что в венчании государей, посредством которого дается религиозное освящение их сану, выражается право церковных иерархов установлять светскую власть. Далее она требовала, чтобы во имя греха, который церковь одна призвана судить, все человеческие поступки подлежали ее ведению. Наконец, она доказывала, что земная цель служит только средством для цели небесной, а потому светская власть, которая руководит человека к земной цели, должна подчиняться верховным предписаниям церкви, направляющей его к цели небесной. В этих притязаниях выражалось стремление подчинить всю человеческую жизнь нравственно-религиозному началу. Против этого защитники светской власти возражали, что религиозное освящение не означает установления светской власти церковною, а только призвание на нее благодати Божьей, дающей царям нравственную крепость. Они доказывали, что суждение о грехе есть суд нравственный, а не гражданский: церковь может налагать на грешников церковное покаяние, но она нс вправе наказывать их гражданским порядком. Нравственное начало есть начало свободное, а потому оно принудительной власти не дает. Наконец, если небесная цель есть высшая, го достижение ее зависит исключительно от человеческой совести; церковь может действовать только духовным оружием, а не принуждением. Земная же цель достигается принуждением; она имеет свой характер и свои пути, вследствие чего она образует особый мир самостоятельных отношений.

Защитники светской власти были правы. Отвлеченно-общее начало составляет, как сказано, только один из противоположных элементов человеческой жизни, а потому не может иметь притязания на безусловное в ней владычество. Это тем более верно, что нравственный союз, по существу своему, есть союз свободный; следовательно, он не может управлять гражданскими отношениями, которые основаны на принудительном начале. Подчинение права нравственности ведет к насилию человеческой совести, то есть к отрицанию того самого нравственного начала, во имя которого совершается подчинение. Отсюда понятно, что средневековый синтез, провозглашенный во имя одностороннего начала, должен был вести к борьбе. Светские элементы не могли отказаться от своей независимости. Безвыходность этой борьбы именно и повела к новому периоду аналитического развития, с чисто светским направлением, в котором верховным руководителем человеческих обществ является уже не церковь, а новое государство. Церковь осталась самостоятельным нравственно-религиозным союзом, но как общественное учреждение она подчиняется государству, которое получило в свое ведение всю совокупность общественных интересов. И тут мы видим, что высшее единство противоположностей не уничтожает самостоятельности отдельных жизненных сфер.

Таково положение церкви в новое время. Понятно, однако, что при гаком сложном порядке установление правильных отношений представляет значительные затруднения. Тут является опасность двоякого рода: или государство, видя в церкви нравственную опору, может подчиниться ее притязаниям, или церковь, подчиняясь государству во внешней области, может потерять свою самостоятельность.

Первая опасность особенно велика в католических странах, где церковь нередко пользуется своим влиянием на совесть правителей для достижения светских целей. Достаточно вспомнить об отмене Нантского эдикта во Франции, чтобы понять всю ту бездну зла, которую влечет за собою излишняя податливость государственной власти. В новейшее время развитие революционных учений еще более побуждает правителей искать опоры в нравственном авторитете церкви; но для этого они принуждены жертвовать ей самостоятельностью светского развития, отдавши в руки духовенства свободу человеческой мысли. Этим задерживается общественное развитие, а между тем цель не достигается, ибо насильственно подавляемая мысль обращается и против церкви, и против государства. Ничто так не содействует падению церковного авторитета, как стремление духовенства захватить в свои руки все светское образование и наложить запрет на свободное движение мысли. Этим оно отчуждает от себя все образованные умы. Католическая церковь могла бы еще сослужить великую службу человечеству. Обладая могущественнейшею организациею, она более всех других церквей в состоянии отстоять самостоятельность нравственно-религиозного союза против излишних притязаний государственной власти. Это доказывает борьба ее с германским правительством. Но унаследованное от средних веков властолюбие не дозволяет ей держаться в должных пределах, а потому лишает ее сочувствия образованного мира. Стоя на почве свободы, она была бы непобедима; отвергая свободу во имя клерикальных притязаний, она подрывает собственные нравственные основы.

Совершенно противоположная опасность грозит тем церквам, которые, не имея такой сильной организации, не в состоянии отстаивать свою независимость. Здесь желанная взаимность между церковью и государством легко может перейти в полное подчинение. Противники религии видят в этом торжестве светского элемента над ненавистным им церковным условие прогресса. Но такое положение церкви, умаляя внутреннюю ее силу, следовательно, и возможность благотворного ее действия на умы, нисколько не соответствует интересам светского просвещения, ибо и тут государство, видя в церкви удобное орудие для своих целей, нередко дает ей привилегированное положение, в ущерб свободе мысли и совести. Вообще говоря, привилегированное положение церкви, к которой принадлежит огромное большинство народа, не заключает в себе ничего, что бы противоречило истинно государственным требованиям. Изречение, что государство должно быть безбожным, то есть должно одинаково относиться ко всем вероисповеданиям, составляет преувеличение светского начала. Государство как представитель всех общественных интересов не может не дать первенствующего значения тому интересу, который ближе всех к народному сердцу. Но это привилегированное положение не должно вести к стеснению других. Меньшинство имеет также право на защиту своих интересов, и государство обязано удовлетворить законным его желаниям. Разнообразие духовной жизни действует даже благотворно, ибо оно отучает людей от нетерпимости и выводит народный дух из односторонней колеи, в которую он легко может погрузиться при однообразии входящих в состав его элементов. Во всяком случае, никогда не следует забывать, что свобода совести есть неприкосновенное святилище человеческого духа, которого государство не вправе касаться, а свобода мысли, даже при всех заблуждениях, составляет необходимое условие развития. Свобода церкви и свобода совести должны поэтому быть основными законами всякого образованного общества. Без них невозможна полнота жизни, от которой зависит и внутренняя крепость общественных элементов. Только этим началом разрешаются взаимные отношения обоих союзов. Исторические условия могут вести то к преобладанию церкви над государством, то к преобладанию государства над церковью, но целью должно быть живое и свободное их взаимнодействие. Государство в светской области остается верховным, но церковь как нравственный союз должна сохранять свою самостоятельность.