Теократический идеал Московского царства

Теократический идеал Московского царства основан на символическом союзе Змееборца и Премудрости, призванных олицетворять высокий синтез мужского и женского начала, патрицентричных и матрицентричных кодов национальной культуры. Образы Жены-Премудрости и Змееборца, идущие от Священного Писания и Предания, являются ключевыми для понимания кода политической и духовной власти в России.

Соединение темы змееборчества с темой Премудрости опирается на идущие из глубины веков византийские традиции. Известно, что храм Софии-Премудрости в Византии сосуществовал с храмом Георгия Победоносца и реально, и в сознании византийских книжников. Русская православная церковь с древности помнила об этом сочетании, празднуя 26 ноября память освящения церкви Георгия (поставленной при Ярославе Мудром) возле Софии Киевской. Народный духовный стих о Георгии Победоносце демонстрирует осознание неразрывной связи между Софией и Георгием, изображая Георгия сыном Софии-Премудрости:

Все разорено, да разломано, Нет ни старого, нет ни малого, Только стоит церковь мать соборная, А соборная церковь богомольная, Что во той церкви во соборныя, Что честная София мать Премудрая, Она стоючи да Богу молится За сына, да за Георгия защитника…^[1]

В народном сознании София-церковь-вера и Георгий Победоносец— два начала, необходимые для восстановления миропорядка на разоренной русской земле: София хранит веру и национальные устои, а исполненный деятельных сил Георгий ее защищает. Но особое значение идея сочетания Премудрости и змееборчества как двух начал, которыми оберегается и устраивается православный мир, приобретает в период формирования теократической идеологии в России.

Уже с конца XV в. царь-властитель предстает в качестве символического змееборца и изображается в виде всадника, побеждающего дракона. Этот образ вначале утверждается на великокняжеских печатях, а затем переходит на царский герб. Меч в руках царя — символ духовной и земной власти и одновременно орудие казни: «Живо бо слово Божие, и действенно, и острейше паче всякаго меча обоюду остра, и проходя даже до разделения души же и духа, членов же и мозгов, и судительно помышлением и мыслем сердечным» (Евр. 4:12). Если же еретики не урезонятся, «тогда духовными мечи да разсецаеми будут, от православного же и христолюбивого и боговенчанного Царя нашего Государя Великого Князя Ивана Васильевича, всеа Русии Самодержца, законную казнь приимут по свидетельству закона»^[2].

В образе царя-змееборца подчеркивается основная идея русской теократии: воинствование за веру, символически обозначаемое через змееборчество, есть сущность власти русского царя. Об этом говорит митрополит московский Макарий в своем послании к царю в 1552 г.: «Якоже солнце сияше православие в области и державе вашего царскаго отечества и дедства и прадедства великого твоего царскаго благородна и государьства. На ню всегда свирепеет гордый он змии, вселукавы враг диавол, воздвигает на нь лютую брань погаными цари твоими недруги…»^[3]

Митрополит Макарий подчеркивает также, что царь-змееборец должен вступить в союз с Премудростью, дабы укрепить свою силу. В «Книге о Святой Троице» инока Еразма, написанной автором по благословению митрополита Макария, говорится о земных женах — царице Елене, царице Ирине и царице Феодоре, которые спасли своих мужей — византийских императоров. Так, иконоборец император Феофил буквально заболел от ереси «чревным недугом», но царица, тайно сохранявшая иконы и не отступившая от веры в ересь, помолилась, и он излечился от болезни. Духовный подвиг жены потрясает автора «Книги о Святой Троице»: он видит в нем чудо Божией Премудрости^[4].

В свете подобных исторических параллелей битва царя-змееносца должна рассматриваться как битва с неверием, ересью, в ходе которой царь, соприкоснувшись с дьявольским зловерием, может заразиться им, но ему дано получить исцеление от той женственной силы, которой вообще устраивается мир. Так возникает образ царственной Премудрости, которой созидается и укрепляется православное царство, и особое значение получает икона Софии Премудрости Божией в виде огнезрачного крылатого ангела. Премудрость — устроительница града-царства-храма, становится началом теократии, «которой цари царствуют». Художники макарьевской школы включают композицию «Премудрость создала себе храм» в росписи Золотой палаты Кремля.

Следует отметить, что образ Премудрости-Софии весьма сложен и не имеет твердого и однозначного догматического истолкования в православии. В Новом Завете Премудрость отождествляется со Словом: Христос есть Премудрость, но Премудрость не есть Христос. В то же время в многочисленных житиях православных святых эпохи митрополита Макария («Житие Петра и Февронии» и др.) Премудрость представляется то Словом, то Богоматерью, то Церковью. Когда в XVII в. была создана служба Софии Премудрости Божией, в ней так и оказались смешанными отождествление Премудрости со вторым лицом Троицы и с Девой Марией^[5].

По-видимому, для идеологов Московского царства основное значение имело не столько богословие Премудрости само по себе, сколько символ Премудрости как начала теократии. Обращаясь к символам, идеологи Московского царства пытались обосновать основную идею русского царства и русской власти. В современной теории знака символ есть некий «обрамляющий закон», присутствующая потенциальность, модус бытия которой — быть в будущем. Союз Змееборца и Премудрости — теократический идеал Московского царства, обращенный к будущему. Этот символический союз нравоучителен, но его нравоучение адресовано прежде всего царю как «последнему православному правителю на земле». Только в союзе с Софией-церковью-верой царь может одолеть змия личного греха, змия-ересь, змия-врага, являющих собой разные проявления одной великой эсхатологической битвы с силами мирового зла.

Вообще идея теократии, возникшая на православном Востоке, не содержит мотивов идолопоклонства и раболепия перед государством и властью государя, лишена требований усиления их властных прерогатив. Напротив, принцип теократии означает повышенный нравственно-религиозный спрос с государства и государя, приложение к ним универсальных христианских заповедей.

Если на Западе государство понимается как безликий механизм институтов и норм, независимых от духовного и морального состояния человеческих душ, то православное государство держится на нравственно-религиозных устоях государя и его подданных. Если западный рационализм ведет к теории постчеловеческого мира, избавленного от несовершенств, свойственных людям как представителям планетарной жизненной стихии, то российская антропоцентричная культура решает вопрос о том, как мертвую плоть государственных институтов оживить с помощью человеческого духа. Если западная демократия меньше верит в людей, чем в политические механизмы, то русская государственность апеллирует к самому человеку, верит в созидательные возможности человеческого духа: никакие организационные внешние формы не спасут, если дух зловреден и низок, и напротив, даже несовершенные институциональные конструкции могут быть компенсированы нравственной волей и усердием.

Запад сумел реализовать свой социокультурный проект примирения через развитие государства и гражданского общества, а Россия до сих пор не нашла адекватного самовыражения. Возможности и пределы западной социокультурной модели хорошо известны, но каков потенциал российского социокультурного проекта? Для ответа на этот вопрос необходимо обратиться к политической истории.

• [1] Цит. по: Плюханова М. Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб.: Акрополь, 1995, С. 228—229
• [2] Цит. по: Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи археографической экспедицией Императорской Академии наук. Т. 1. 1294— 1598. СПб., 1836. С. 255
• [3] Полное собрание русских летописей. Т. 29. Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича. М.: Наука, 1965. С. 87
• [4] См.: Попов А. Библиографические материалы. VIII. Книга Еразма о Святой Троице // Чтения в Обществе истории и древностей Российских. 1880. Кн. 4. С. 1—124
• [5] См.: Спасский Ф. Г. Русское литургическое творчество. Париж, 1951. С. 121—130