Византийские жития святых — исихастов и древнерусская агиография конца XIV — начала XV в.: Характер и истоки параллелизма

В последние два десятилетия в мировой исторической науке необычайно возрос интерес к агиографии. Исследования агиографических сочинений перестали быть периферийной областью источниковедения и исторической филологии и оказались в центре внимания многих отечественных и зарубежных ученых. Этот поворот был в достаточной мере спонтанным: трудно увидеть какие-либо очевидные причины столь решительного обращения исследователей к ранее мало привлекавшей их группе источников. Результаты такого знаменательного сдвига весьма многообразны. На различных конгрессах — славистов, византинистов и т. д. — теме агиографии были посвящены пленарные доклады и работа отдельных секций. Так, на XVIII Международном конгрессе византинистов, проходившем 8−15 августа 1991 г. в Москве, изучение житий святых стало темой именно пленарного доклада и одной из секций. А на VII Международном конгрессе по изучению юго-восточной Европы, проходившем в Фессалонике 29 августа -4 сентября 1994 г., название одной из его тем звучало следующим образом: «Агиография и важность этого жанра литературы для истории культуры Юго-Восточной Европы». Особые «круглые столы» были посвящены агиографии и на XIX конгрессе византинистов в Копенгагене. Кроме того, появилось немало работ, рассматривающих жития не только с точки зрения содержащейся в них косвенной информации о тех или иных исторических событиях (что являлось характерной чертой исследований предшествующего периода), но и с учетом цели их создания и основного содержания.

Изучение агиографии имеет давние традиции, но только в последние десятилетия XX в. разразился настоящий «агиографический бум». Этот всплеск интереса к агиографии никоим образом нельзя увязывать с появлением публикаций каких-либо новооткрытых памятников. Во-первых, таких публикаций было хотя и немало, но все же не столько, чтобы радикально изменить состав корпуса агиографических сочинений: его объем вырос не слишком сильно. А во-вторых, исследователи обращаются, как правило, к памятникам хорошо известным, давно опубликованным и в недавнее время получившим только новые критические издания. Изменился не состав и не характер источников, а подходы к ним. Ученые задают теперь житийным текстам совершенно иные вопросы, и жития святых открываются исследователям теми своими сторонами, которые ранее не вызывали интереса. В центре внимания исследователей лежит теперь изучение быта, повседневной жизни средневекового общества, различных его слоев, и особенно тех слоев, которые раньше выпадали из поля зрения историков по причине того, что данные о них крайне скудны в традиционно использовавшихся источниках — хрониках, актовом материале и т. д. Речь идет о так называемых «маргиналах», вообще об «уличной» жизни византийского общества: именно жития святых дают нам обширный материал, позволяющий значительно более детально изучить как социальную структуру от верхов до самых низов, так и особенности повседневного бытия византийца. Мало того: даже такая практически нигде не отраженная сфера жизни византийца, как секс, может быть изучена, за редкими исключениями, только на основании житийных памятников, и в первую очередь — житий юродивых. И конечно, к житиям святых обратились как к обширнейшей сокровищнице данных по истории духовной культуры, духовных движений. Именно агиография предоставляет исследователю материал, позволяющий реконструировать особенности средневекового менталитета. Таким образом, в настоящее время историки, источниковеды, филологи и даже богословы открывают как бы заново мир средневековой агиографии.

Только в последние десятилетия жития святых стали изучать в контексте всей восточно-христианской и — шире — вообще христианской культуры и литературы. Для предшествующего периода изучения агиографии характерно достаточно обособленное друг от друга развитие исследований в области различных агиографических литератур: византийской, балканской, древнерусской и др. В немалой степени это было связано и с тем, что слависты, как правило, не имели доступа к оригиналам греческих житий, а византинисты — славянских. Теперь именно проблема сравнительного изучения житий святых, принадлежащих различным литературам народов византийской «ойкумены» выходит на передний план. Однако исследования такого рода пока не стали характерными для нынешнего этапа развития исторической и филологической наук. Попыткой такого исследования, пока только на материале византийских и русских житий XIV—начала XV в., и является настоящая работа.

В свете этого оживления интереса к византийской агиографии в мировой исторической науке, как нам представляется, особую важность приобретает проблема взаимовлияния византийской, югославян-ской и восточнославянской литератур, а также заимствований из византийских источников в агиографических памятниках Древней Руси. Именно задача выявления параллелей между древнерусскими и византийскими житиями и стоит перед настоящей работой. В работе будет дана попытка использовать новую методику имманентного анализа агиографической литературы, включающую в себя максимальный учет цели создания используемых источников, аудитории, на которую они были рассчитаны, а также «канонических» особенностей агиографического повествования. Таким образом, нам предстоит изучить связи между агиографией стран византийского ареала и Древней Руси, попытаться решить проблему типологии жанра и специфики уровня историзма агиографических сочинений, а главное — найти параллели между византийской и древнерусской агиографическими литературами, выявить их происхождение и определить, носят ли они реальный, поверхностный или мнимый характер, и на основании проделанного анализа сделать выводы о сходстве и различии в культуре и литературе Византии и Руси XIV—начала XV в.

Хронологические рамки работы — XIV—начало XV в. — обусловлены прежде всего необычайной плодотворностью данной эпохи в области культуры как для Византии, так и для Древней Руси. Этот период традиционно характеризуют как время нового оживления визан-тино-русских историко-политических и культурных взаимосвязей. Это также время взаимопроникновения и взаимовлияния литератур, разного рода религиозных и политических доктрин, стереотипов поведения и т. д. Кроме того, эпоха XIV—начала XV в. дала Византии наибольшее число писателей: приблизительно 91 от общего числа (за всю историю Империи) в 435 литераторов жил в это время1- и несмотря на повсеместно возрождавшиеся антикизирующие, гуманистические тенденции в литературе, агиография оставалась одним из ведущих жанров даже в этот период. На Руси XIV—начало XV в. не дали такого количества писателей, однако большинство древнерусских книжников того времени — важнейшие для истории древнерусской культуры (и литературы) фигуры.

Работа имеет следующую структуру: 1-я глава посвящена рассмотрению историографии проблемы, однако не всех вообще исследоеусепко I. 8о (Пе1у апс! ¿-ШеПесШе! Ме т 1а1е ВугагЛшт. Ь., 1981. Р. 69−70. ваний агиографии, число которых очень велико и которые далеко не всегда имеют какое-либо отношение к поставленным нами задачам, а лишь наиболее важных трудов, внесших вклад в методику изучения агиографии и в осмысление значения данного жанра средневековой литературы как источника. Во 2-й главе рассматриваются используемые в нашей работе памятники, а также дается характеристика избранному нами для исследования периоду. Наконец, в 3-й главе проводится сравнительный анализ византийских и древнерусских житий XIV—начала XV в., предваряемый изучением двух важных аспектов генезиса жанра: 1) связей между агиографией и гомилетикой и 2) соотношения гимнографии и агиографии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Итак, в результате проведенного нами сравнительного анализа византийских житий святых-исихастов XIV в. и синхронных им памятников, созданных в Древней Руси, а также, — спорадически, — в славянских странах, по преимуществу, в Сербии, мы можем прийти к нескольким выводам предварительного характера.

1. Общими для византийских и древнерусских житий святых оказываются в первую очередь черты, восходящие к наиболее ранним памятникам жанра, созданным еще в патриотическую эпоху, таким, как похвальные и надгробные слова Григория Назианзина, Жизнь Антония Афанасия Александрийского и ранние жития (например, Марии Египетской). Все памятники рассматриваемой эпохи сохраняют единую схему построения повествования. Анализ генезиса жанра агиографии показывает, что образцом и для византийских и для русских агиографов XIV—XV столетий служили одни и те же архетипы. Близость «украшенного» стиля византийских житий XIV в. «извитию» или «плетению словес» славянской (Доментиан, Данила, Евфимий Тырновский) и древнерусской (Киприан, Епифаний) агиографии также находит объяснение в едином истоке этих построений: памятниках патриотической эпохи.

2. При сравнении византийских и древнерусских памятников XIV—начала XV в., в древнерусских житиях святых можно обнаружить некоторые значительные текстуальные заимствования, ясно указывающие на широкие церковные, культурные и литературные связи в рассматриваемый период. Однако анализ этих заимствований показывает, что влияние «исихазма» (берем это понятие в кавычки ввиду исключительной его многозначности) на Руси было ограниченным, а характеристики, данные лидерам паламитского движения их византийскими агиографами, могли применяться на Руси к таким иерархам, как митрополит Петр (умерший до начала афонско-константинопольских споров). В новом контексте заимствования теряют основные специфические черты, возникающие именно в эпоху паламитских споров: подчеркивание «светоносности» прославляемого святого, наименование его «проповедником благодати» и т. д. В данном случае приходится констатировать, что налицо параллелизм образов, но не содержания.

3. Для древнерусских житий конца XIV—начала XV в. характерно широкое использование евангельских и вообще библейских цитат и аллюзий, которые как бы сакрализуют пространство житиячудеса в значительной мере приближены к евангельским «образцам» всех вообще чудес и не отличаются фольклорно-«сказочными» чертами, столь распространенными в предшествующий период. В византийских житиях того времени чудеса также лишены фольклорной окраски, пространство предельно сакрализовано и формализовано, но мелкие детали связывают пространство «сакральное» с «профанным», а точнее — с обыденной жизнью.

4. Характерно также выделение роли составителя-«списателя» жития, который теперь выступает все чаще в качестве одного из героев повествования (особенно в византийских житиях, написанных Филофеем и Каллистом, но также и в Житии Петра митрополита, отчасти в Житиях Сергия и Стефана, написанных Епифанием).

5. Общие черты и мотивы агиографических повествований обязаны своим появлением не только общим (в первую очередь, как мы попытались показать в настоящем исследовании, патриотическим) источникам, на основании которых сложилась агиографическая литература как жанр, но и единству культурного пространства, принадлежности и Византии, и Древней Руси единой «византийской (или даже шире — восточно-христианской) ойкумене», развитости культурных, литературных и политических византийско-славянских связей в тот период.

6. Различия, обнаруживаемые даже там, где налицо текстуальные (поверхностные или даже мнимые) параллели, показывают, что несмотря на общность агиографического канона и принадлежность, по сути, единой литературной традиции, перед нами — различные варианты этой традиции. Эти различия обусловлены различием исторических и культурных задач, стоявших перед Византией и Древней Русью в XIV— начале XV в. Для Руси это время «экстенсивного» развития, монастырской колонизации и миссионерства на Севередля Византии, несмотря на новый взлет культуры и отмеченный выше профетизм византийского монашеского движения (т.н. «исихастского») — развитие идет более «интенсивно», «вглубь», а не «вширь», по пути осмысления накопленных культурных и религиозных ценностей (ср. «паламитский синтез») — в житиях святых эта культурная тенденция выражается в описании «сокровенного делания» в ущерб «внешним подвигам».

Как, надеемся, нам удалось показать, все эти выводы непосредственно следуют из предложенного в настоящей работе (и, разумеется, только предварительного) «имманентного» анализа агиографических текстов. Для того, чтобы определить место параллелизма византийских памятников XIV в. и древнерусских агиографических сочинений XIV— XV в. в общем контексте восточно-христианской литературы и истории духовности, необходимо попытаться дать характеристику агиографическим литературам стран византийского ареала именно в их соотношении (и вообще какой-либо соотносимости) с византийской агиографией. Как показывают современные исследования, влияние византийских духовных движений XIV в. (как правило, через посредство литературы) может обнаружиться в самых неожиданных регионах. Так, например, есть основания полагать, что синайский и — шире — византийский исихазм повлиял на литературу коптов XIV столетия1- недостаточно изучено взаимодействие агиографических литератур Грузии и Византии. Кроме того, более подробное выявление литературных связей между странами византийского ареала поможет лучше понять характер рецепции в них тех или иных идей, возникавших в Византии как в их естественном и неизменно их притягивавшем центре, и тем самым даст более полную картину истории средневековой духовности и прояснит важные детали, необходимые для создания полноценной «исторической психологии».

1 Лурье В. М. Из истории чинопоследований псалмопения: Полная Псалтирь в ежедневном правиле (в связи с историей египетского монашества IV—VII вв.) // ВВ. Т. 56. С. 236.