Политические представления советских людей в 1930-е гг.: На материалах Уральского региона

Изучение политической ситуации в Советском Союзе в 1930;е гг. является сложным, противоречивым, дискуссионным вопросом современной исторической науки. До сих пор продолжаются споры о концептуальных характеристиках советского периода, о социальной основе политического режима, об ответственности власти и народа за историческое прошлое. Для адекватности исторического исследования этих феноменов необходимо обратиться к анализу мыслей, настроений, переживаний и представлений советских людей.

Историки, культурологи и ученые других гуманитарных наук рассматривают политические представления как культурно идеологический комплекс, включающий эмоциональные образы социального мира и когнитивные элементы, направленные на рационализацию и объяснение действительности. Представления формируются не только на основе знания, но и воображения. Они социально детерминированы и корректируются индивидуальным опытом (1). Содержание политических представлений зависит от степени политизации жизни и вовлеченности индивида в общественную деятельность. В связи с этим необходимо реконструировать отношение индивидов к политическим, институтам, имидж власти в глазах современниковвыявить специфику используемых в данном социуме политических дискурсов, рассмотреть моральное осуждение и претензии к конкретным политическим деятелям, симпатии к сильной властипринятие или отторжение управляемыми принципов властвования, представления о допустимых и недопустимых методах принуждения (2).

Особенно актуальны названные проблемы для исследователей советской истории, поскольку ранее именно этот исторический период являлся сферой влияния не науки, а идеологии. Отсутствие идеологических ограничений открывает возможность всестороннего изучения взаимоотношений народа и власти в СССР и в Уральском регионе.

Кроме того, в предыдущие десятилетия ученые не имели доступа ко всему комплексу источников, отражающих массовые и индивидуальные политические представления, что не позволяло реконструировать полный спектр настроений, ожиданий и взглядов советских людей. В настоящее время актуальной задачей является изучение материалов новых фондов центральных и региональных архивов с использованием современных методов источниковедческого анализа.

Учитывая специфику Урала как индустриального региона и основательную изученность политических настроений уральского крестьянства в работах А. А. Базарова, В. М. Попова, Ш. Фицпатрик (3), наиболее актуальным является исследование политических представлений населения городов и заводских поселков. Данные административные образования следует рассматривать как микромодели советского социума, отражая происходившие в нём социально-политические процессы.

Всестороннее изучение политической истории 1930;х гг. представляет несомненный интерес и для понимания проблем современного развития России, поскольку в условиях социальных перемен в спектре настроений отчетливо проявились и неприятие инноваций, и ностальгия по социализму, и симпатии к радикальным идеологиям. Такие ученые, как Ю. А. Поляков, И. В. Павлова и А. Ф. Васильев с тревогой отмечают появление политически ангажированных исторических работ (в том числе — апологетических трудов об И. Сталине) (4). Именно по этой причине необходимо исследовать настроения и убеждения представителей первых советских поколений, определить степень взаимодействия индивидуального политического сознания с общественным мнением и официальной идеологией, показать влияние иллюзий и заблуждений на судьбы отдельных людей и народа.

Объект изучения — население городов и заводских поселков Уральского региона.

Предметом исследования являются политические представления советских людей в 1930;е гг.- процессы их формирования и содержание.

Территориальные рамки исследования ограничены Средним Уралом (Свердловская, Челябинская и Пермская области). Эта территория особенно интенсивно изменялась в условиях форсированной индустриализации — здесь строились новые предприятия, значительно увеличилась численность городского населения. Средний Урал играл в 1930;е гг. видную роль и в политической жизни региона.

Проблема коллективных и индивидуальных представлений, ценностных ориентации остается до настоящего времени наименее изученной — в российской исторической науке внимание к мировосприятию человека, непосредственно участвовавшего в историческом процессе, только начинает формироваться в историографическую традицию. Однако для изучения проблемы необходимо обратиться к историческим работам, в той или иной мере рассматривающим отдельные аспекты взаимоотношений власти, общества и человека в СССР и в Уральском регионе.

В предшествующие десятилетия развитие исследований по социально-политической истории Уральского региона определялось официальной идеологией и ориентировалось на изучение истории рабочего класса, деятельности ВКП (б) и партийных организаций, дана в историографических обзорах, изданных в 1960 — первой половине 1980;х гг. (5).

Особое внимание обращает на себя статья А. В. Бакунина «Некоторые вопросы историографии Урала в предвоенный период», написанная в 1968 г. Автор, анализируя книги и статьи по истории строительства уральских заводов и городов, признавая объективные причины недостатков этих трудов (в том числе, влияние культа личности), сделал вывод: «Это фальсификация истории строительства социализма, так как снижение темпов развития во второй и, особенно, в третьей пятилетке явилось результатом огромных трудностей, вызванных разными причинами, среди которых и репрессии большого количества опытных и честных руководящих инженерно-технических кадров» (6). Автором был отмечен и такой недостаток работ, как отсутствие критического отношения к проблеме стахановского движения. Аргументированную оценку А. В. Бакунина получили исследования послевоенного периода: по его мнению, в этих работах факты и события подчиняются заранее составленным схемам, а выводы и обобщения заменяются чрезмерным цитированием. Авторы других работ оценивали исследования, исходя из признанных в то время идеологических критериев.

В историографических обзорах, опубликованных на Урале в конце 1980;х — 1990;е гг. (в работах В. Д. Камынина, Л. И. Пересторониной и других историков), не только признавалась полезность опыта первых исследователей в изучении различных проблем истории Урала в 1930;е гг., но и содержались замечания о неполноте, ограниченности их работ, подчеркивалось как историографическое, так и научно-практическое значение критического анализа исторической литературы (7).

В 1990;е гг. ученые Уральского региона, как и другие российские историки, получив возможность знакомства с достижениями мирового гуманитарного знания, пытаются переосмыслить результаты развития исторической науки России и Урала. Для изучения некоторых аспектов темы данного исследования, в том числе — взаимоотношений народа и властиважное значение имеет историографический обзор теоретических проблем социалистического соревнования, написанный B.C. Прядеиным. Автор анализирует феномен трудового рекорда не как производственно-технологическое явление, а как синтез двух начал: энтузиазма и административной роли государства, отмечая отсутствие объективных исторических работ по этой проблеме (8). Осмысление первых исследований по истории репрессий в 1920;1930 гг. в Уральском регионе было представлено в историографических обзорах В. М. Кириллова, В. Д. Камынина и Е. Б. Заболотного (9).

Истоками для дискуссий по самым различным темам советской истории стали содержательные обзоры, представляющие весь спектр новых точек зрения на принципы и методы современных историографических исследований (10).

Самыми дискуссионными проблемами, не только истории, но и других гуманитарных наук, продолжают оставаться концептуальная характеристика советского периода истории и выяснение исторической ответственности власти и народа за трагические события 1930;х гг. Истоки традиции противопоставления советского государства интересам народа относятся к трудам современников этого периода — JT. Троцкого, П. Сорокина, Г. Федотова, бюрократическим абсолютизмом назвал в 1936 г. созданную систему управления в СССР J1. Троцкий (11). Некоторые современные специалисты, отдавая приоритет субъективному фактору в осмыслении многих аспектов проблемы, остановились на терминах «режим личной власти», «сталинизм», «цезаризм 1930;х годов», «культ Сталина» (12). Долгое время было популярным определение «административно-командная система» (иногда используются и другие названия: «административно — репрессивная», «административно — бюрократическая» системы, «диктатура бюрократии») (13).

Принципиальные возражения против использования того или иного термина встречаются редко, иногда один термин является составной частью другого. Однако самым популярным и признанным историками продолжает оставаться термин «тоталитаризм». Впервые, осознав поверхностную цивилизованность эпохи раннего индустриализма и революцию 1917 г., главными причинами изменения национального сознания, назвал советское государство тоталитарным Г. Федотов: это определение было использовано им в статье «Письма о русской культуре», напечатанной в парижском журнале «Русский вестник» в 1938 г. (14).

Отечественные историки, познакомившись с этим понятием в конце 1980;х гг., до настоящего времени продолжают дискутировать о содержании этого понятия и возможности его использования для изучения советской истории (15). Некоторые исследователи констатируют наличие непреодолимых разногласий между «тоталитаристами» и «нонтоталитаристами» (16). Как справедливо отметил Ю. И. Игрицкий, дискуссия будет продолжаться очень долго, ибо ученые пытаются дать ответы на «вечные» вопросы — о ценности жизни и личности человека (17). Вероятно, российским историкам следует осмыслить опыт историографии ФРГ, занимавшейся изучением истории нацизма. После многолетних дискуссий о причинах массовой поддержки национал-социалистической идеологии и власти А. Гитлера немецкие ученые признали ограниченность концепции тоталитаризма для описания истории Германии 30−40-х гг. XX века. Более того, теория тоталитаризма была признана мифом, не позволяющим найти действительно научные объяснения историческим процессам, приведшим к утверждению нацизма (18).

Принципиальным моментом разногласий историков, политологов и философов, изучающих политическую историю России в 1930;е гг., стала проблема взаимоотношений народа и власти. В самом начале дискуссии А. Н. Сахаров, анализируя «советский тоталитаризм», обратил внимание исследователей на то, что народ является не только объектом воздействия власти, но и субъектом истории (19). Б. С. Ерасов, рассматривая советский коммунизм как цивилизацию, высказал мнение об одномерности понятия «государственно-партийный тоталитаризм», неспособного объяснить всей сложности происходивших в 1930;е гг. социально-экономических, политических и культурных процессов (20). В дискуссиях некоторые исследователи предлагают изучать феномен советской истории как социальную, социокультурную систему, являющуюся итогом предшествующей исторической эволюции (21).

Своеобразным импульсом для новых исторических исследований и многолетних дискуссий стала публикация книги А. С. Ахиезера «Россия: критика исторического опыта» (М., 1991). В новой концепции определяющим историческим феноменом автор предложил считать социокультурный раскол — существование в одном обществе прямо противоположных систем смыслообразования, ценностей и действий, препятствующих процессам интеграции. Российское общество ориентировалось традиционно на вечевой (соборный) идеал, исключавший идеи самоуправления и индивидуальной гражданской ответственности. Для политической культуры было свойственно культивирование дезорганизации — народ избирал деструктивные формы самоутверждения, власть, стремясь осуществить изменения, была вынуждена прибегать к насилию. В советском государстве существовало бесконечное многообразие неразрешенных конфликтовтеррор явился особой формой проявления раскола — конфликта, пронизывавшего все общество и не имевшего адекватных конструктивных решений снизить уровень дезорганизации общества.

Идея России как «большого общества», состоящего из множества локальных миров, развиваемая в других исследованиях А. С. Ахиезера, имеет определенные аналогии с концепцией В. П. Булдакова, называющего Россию «большой семьей». Пытаясь осмыслить, что такое Россия как социально-историческая система и культур о генная общность, ученый в книге «Красная смута» предлагает рассматривать революцию как «неизбежный, естественно обусловленный компонент незавершенного культурогенеза России». Причиной смуты, по мненью В. П. Булдакова, традиционно оставался «психоз бунта, вызванный бытовой болезненностью ощущений несовершенства власти» (22).

В основе работы А. В. Оболонского «Драма российской политической истории: система против личности» (М., 1994) — концепция борьбы и эволюции двух типов социального мышления: системоцентризма и персоноцентризма. Используя разнообразные источники, включая поэзию, художественную прозу, мемуары, автор показывает преемственность и динамику развития общественно-политической жизни России с точки зрения национального мышления, морали и психологии. Автор отмечает, что в советском государстве были уничтожены все естественные проявления политической значимости человека (скептическая реакция на социальную действительность, потребность публичного высказывания и обмена мнениями по острым актуальным вопросам, склонность к созданию неформальных групп для обсуждения проблем, представляющих общественную важность). С точки зрения А. В. Оболонского, основной формой социальной деятельности в советскую эпоху стал «активизм» — активный конформизм.

Историки и ученые других гуманитарных наук, пытаясь понять смысл происходивших в 1930 — е гг. процессов, считают необходимым определить социальную основу советской политической системы. Многие исследователи обратили внимание на значительное увеличение в 1920 — е гг. категории деклассированных и культурно — дезориентированных людей, которые стремились к социальному реваншу и были готовы поддержать власть, способную предоставить им исторический шанс (23). Другие ученые подчеркивают влияние на морально-психологическую и политическую атмосферу в стране «новых рабочих», «индустриальных новобранцев» — той части трудящихся, которые субъективно улучшили свое положение, получив формальный статус политически доминирующего класса, минимальные социальные и экономические гарантии. Именно такие люди являлись объектом идеологического и политического манипулирования (24). Некоторые исследователи особо выделяют роль рабочих военного производства, доля которых значительно выросла в связи с милитаризацией советской экономики (25).

С точки зрения А. В. Голубева, А. Буллока, Ш. Фицпатрик, многих других российских и зарубежных ученых, самую значимую социальную поддержку власть получала от новой партийно-советской элиты («выдвиженцев») и от молодых активистов, имевшихся во всех социальных группах и с энтузиазмом стремившихся к созиданию нового мира (26). А. Н. Сахаров, отметив революционное нетерпение народа, эмоциональность и страстность, культурную ограниченность, высказывает тезис о наличии в советском обществе взаимной манипуляции: массы определяли во многом фигуры вождей и их мышление (27). К. Г. Исупов, характеризуя влияние мифа о светлом будущем на сознание и поведение советских людей, подчеркивает значение в этом процессе внутренней прагматической мотивации, имевшейся у каждого человека. Он считает, что власть и народ несут равную ответственность за исторические реалии 1930 — х гг., так как это был «поединок равноправных партнеров, действовавших по взаимопринятым правилам» (28). Ученые обращают внимание на деструктивные тенденции системы: социальное насилие и формы контроля, которые А. Кара-Мурза назвал «горизонтальным тоталитаризмом», способствовали саморазрушению общества и деградации личности в такой же степени, как и репрессии государства (29).

В ходе обсуждений и при знакомстве с новыми источниками начинает осознаваться явление внутренней дифференциации всех макрогрупп советского общества и ее влияние на политическую ситуацию в 1930 — е гг. (30). Воспринимая советскую социальную систему как «общество разрушенных структур», признавая огромное влияние высокой степени динамичности процессов социальной мобильности и ликвидации прежних групповых, родственных связей, ученые делают вывод об атомизации человека, его непосредственной подчиненности властным институтам (31).

Важной проблемой исторического и всего гуманитарного знания является изучение сознания и системы ценностей советских людей, стратегий их поведения в чрезвычайно сложной ситуации 1930;х гг. Ученые отмечают мифологизированность сознания советского человека, которая способствовала формированию особой культуры отчуждения личности от реальности: миф конструировал мир, существующий и развивающийся по собственным законам — он являлся той реальностью, которой жили люди (32). Среди самых распространенных советских мифов ученые называют мечту о светлом будущем, образы врагов, героев и вождя (33). Характеризуя особенности настроений и психологии советских людей, ученые используют такие дефиниции как «тоталитарная ментальность» или «советский менталитет» (34).

Среди особенностей советского мифологизированного сознания ученые называют склонность к упрощению и нетерпимость к инакомыслию, исключающие сомнения и самостоятельный поиск истины (35). Изучение новых источников позволило авторам сборника «Общество и власть: 1930;е годы» содержательно дополнить эту характеристику и сделать принципиальные выводы: «.непонимание ситуации, нетерпение, рожденное логикой революционного действия и несбыточными ожиданиями, постепенно вылились в стремление выдавать желаемое за действительное, в раздвоение сознания советского человека, объединявшее лидеров и массы, что лишний раз убеждает в невозможности изучения власти как самодовлеющего политического института, развивающегося по своим законам вне связи с развитием общества» (36).

Рассматривая проблему взаимоотношения власти, общества и отдельного человека, ученые обратились к изучению формирования политических технологий в СССР. В частности, семиотическое пространство советской эпохи, влияние официальной идеологии на язык, речевые практики и мировоззрение людей исследуют историки, филологи, искусствоведы и психологи. В работах Н. Н. Козловой, Н. А. Купиной, М. Геллера, А. И. Щербинина и других ученых анализируется процесс формирования «нового» языка, появления прецедентных текстов эпохи, доминирующих слов-ориентиров, риторических кодов и цитации как способа вступления индивида в пространство власти (37). Процесс создания новых политических ритуалов с использованием традиционных элементов, обладающих значительным эффектом воздействия на сознание и эмоции людей, реконструируют В. В. Глебкин и Г. А. Зиновьева (38). О. В. Великанова рассматривает в своих работах такой важнейший аспект политических представлений населения Советского Союза в 1920;1930;е гг. как образ В. И. Ленина и функции образа лидера (39).

Особой темой в исследованиях по истории 1930;х гг. являются массовые репрессии: историки реконструируют и анализируют, используя ранее недоступные источники, не только институциональные, но и социальные аспекты исторической трагедии. В частности, в исследованиях В. Н. Хаустова, О. В. Хлевнюка, Ю. Н. Жукова, П. Соломона, О. Ф. Сувенирова представлен богатый фактический материал о деятельности органов НКВД, о формировании и применении принципа «революционной законности»", о развитии советской юстиции, системы судебных учреждений и органов прокуратуры, о политических процессах (40). Альтернативная концепция отношений власти и народа, интересные факты и новые принципиальные выводы содержатся в монографии О. В. Хлевнюка «1937 — й: Сталин, НКВД и советское общество» (М., 1992). Автор отвергает утверждения о всеобщей покорности, неведении и единомыслии советских людей, представляет многообразие потоков общественной жизни, инварианты индивидуального поведения.

О.Ф. Сувениров, используя материалы репрессий против военных (в том числе, против высшего командного состава РККА), исследует этапы политического следствия (включая арест и допросы), методы работы сотрудников НКВД, феномен саомооговоров. Следует отметить, что до настоящего времени эта работа остается наиболее полной и объективной реконструкцией истории массовых репрессий, поскольку в ней представлен анализ всех факторов, способствовавших развитию политического террора. К сожалению, антропологически ориентированные исследования, изучающие сложный, противоречивый процесс содействия многих людей государственному насилию, по признанию С. В. Оболенской и В. П. Булдакова, не стали приоритетными в отечественной историографии (41).

В последние годы появились интересные работы, раскрывающие «жестокое и многообразное человеческое бытие» — как определял советскую реальность академик П. В. Волобуев — и исследующие мир актуальных трудностей, ежедневных тревог и радостей «простых советских людей». Особое внимание историков к проблемам обыденной жизни объяснимо, ибо именно повседневность — это не столько мир вещей и структур, сколько событие людей с людьми. Повседневность — это пространство удивительно причудливых трансформаций идей и ценностей. Именно в повседневности демонстрируются поведенческие образцы, свидетельствующие о принятии или отрицании официальной идеологии.

Наиболее интересными и обстоятельными являются исследования Е. А. Осокиной, посвященные истории потребления, централизованного распределения и функционирования рынка (легального и подпольного) через действия власти и людей. Используя разнообразные источники, автор реконструирует повседневность, характеризует настроения людей, их переживания и заботы. Особенно содержательно и выразительно исследователю удалось передать атмосферу отчаяния в условиях кризиса снабжения 1939 — 1941 гг. Констатируя, согласно источникам, наличие «нездоровых политических настроений» в обществе, Е. А. Осокина воссоздает историю борьбы людей за выживание, чудеса приспособляемости и изворотливости, разнообразные формы инициативы снизу" (42).

Н.Б. Лебина, исследуя историю советской городской культуры, реконструирует формы и особенности быта, стиль жизни, представления горожан о социальной норме и патологии. Автор рассматривает проблемы «стихийного атеизма» и религиозные характеристики новогокоммунистического мировоззрения (43). Авторы статей сборника «Нормы и ценности повседневной жизни. Становление социалистического образа жизни в России, 1920 — 30-е годы» (СПб, 2000) — отечественные и зарубежные историки и социологи — анализируют процесс формирования новой системы ценностей и поведенческих стереотипов в молодежной среде, в армии и на флоте, взаимоотношения «старых» и «новых» горожан. Наиболее интересными для реконструкции взаимоотношений власти и представителей разных социальных групп являются статьи С. Чуйкиной «Дворяне на советском рынке труда (Ленинград, 1917 — 1941)» и С. Шаттенберг «Техника политична. О новой, советской культуре инженера в 30-е годы». В статье С. Чуйкиной характеризуются поведенческие стратегии дворян при советском режиме (уход, протест, лояльность, апатия), тактики сопротивления дискриминации, предопределенной официальным дискурсом и отношением «новых хозяев жизни». С. Шаттенберг анализирует бытовавшие в советское время «предрассудки» о «спецах» (инженерах, техниках, получивших образование до 1917 года) и образ советского инженера, его систему ценностей, уровень профессионализма и отношение к власти (44). Габор Т. Риттерспорн в статье «Формы общественного обихода молодежи и установки советского режима в предвоенном десятилетии» представляет материал о конспиративных организациях подростков, студентов, молодых людей, констатируя, что модели общения, иногда выходившие за рамки, определяемые властями, не мотивировались намерением сопротивляться советскому строю. Автор подчеркивает, что все несанкционированные формы общения молодых людей вызывали подозрение властей (45).

Разнообразие аспектов политической и культурной реальности 19 201 930;х гг., представленное в исследованиях по истории повседневности, позволяет историкам выразить сомнения в объяснительных возможностях тоталитарной концепции. В частности, B.C. Измозик, Н. Б. Лебина считают, что ни термин «тоталитаризм», как и ни одно другое определение не смогут охарактеризовать многоплановые общественные явления, типичные для Советского Союза в 1920;е — 1930;е гг. (46).

Перспективным направлением исторических исследований является изучение представлений и форм проявления протеста тех людей, которые пытались противостоять произволу властей. Историки осознают трудности изучения феномена противостояния, но понимают научную и социальную значимость этой темы: она включает рассмотрение таких важных проблем, как конформизм, личная свобода, общественная солидарность и гуманизм. Историки пытаются определить содержание термина «сопротивление». Действия, ориентированные на противодействие системе, квалифицируют как политическое сопротивление, а стремление людей сохранить недоступное для контроля власти пространство частной жизни, отстоять право на «иное мнение», избежать навязываемых ценностей и стереотипов поведения называют гражданским сопротивлением (47). Видимо, по причине сложности проблемы исследования по этой теме до настоящего времени единичны (48).

В конкретно-исторических работах, предметом изучения которых являются именно политические представления советских людей, рассматриваются другие исторические периоды: в монографии С. А. Павлюченкова, в трилогии и диссертации С. В. Ярова анализируются процессы трансформации политического мышления и политических приоритетов представителей разных социальных групп в 1917 — 1923 гг. В книгах и статьях Е. Ю. Зубковой представлены интересные материалы по исследованию умонастроений и психологии советских людей в 1945 — 1953 гг.: их отношение к власти, ее решениям и представителям, реакции на политические кампании и жизненные трудности (49).

Предметом внимания современных исследователей является такой феномен социально-политической истории России, как обаяние радикальной мифологии. М. Могильнер анализирует истоки революционности и жертвенности российской интеллигенции, раскрывая влияние этих качеств на историю государства и судьбы многих людей (50). Своеобразным продолжением изучения «мифологической одиссеи» профессиональных революционеров являются работы B.C. Тяжельниковой: она показывает эволюцию политических идеалов коммунистов 1920 — 1930;х гг., значение жертвенного мировосприятия советских людей в формировании политической системы (51).

В предшествующие десятилетия развитие исследований по социально-политической истории Уральского региона определялось официальной идеологией и ориентировалось на изучение деятельности ВКП (б) и партийных организаций. Эта проблема представлена в крупных фундаментальных работах по истории края, по истории народного хозяйства Урала, в очерках истории областных партийных организаций, в монографиях, диссертациях и статьях, раскрывающих отдельные аспекты многогранной деятельности партии и коммунистов на производстве и в трудовых коллективах (52).

На основе богатого фактического материала из фондов центральных и местных архивов авторы подробно анализируют деятельность ЦК ВКП (б), областных, городских комитетов по улучшению работы промышленных предприятий. Практически во всех исследованиях главной причиной трудовых побед или неудовлетворительных результатов работы отдельных коллективов и региона в целом признается уровень активности партийных органов и организаций, компетентность руководства и действенность партийного контроля за работой цехов и заводов, за внедрением новой техники и соблюдением технологической дисциплины, за темпами нового строительства.

Партийные комитеты, возглавляя борьбу за выполнение государственных планов, должны были сосредоточить главное внимание на идеологической работе в коллективах, сочетая ее с выполнением непосредственных производственных задач. Коммунисты брали на себя ответственность за предотвращение аварий и простоев, за обеспечение технически грамотной эксплуатации агрегатов и механизмов, за рациональное использование топлива и электроэнергии. Арсенал методов производственной деятельности партийных организаций и форм партийного руководства был чрезвычайно разнообразен: коммунисты, включая порой членов парткома и горкома, участвовали в экспериментальных плавках, разрабатывали графики профилактического ремонта оборудования, проводили партийно-технические конференции по совершенствованию технологий и внедрению новой техники, оказывали помощь руководству предприятий в расстановке кадров на решающих участках, направляли передовиков в отстающие коллективы, контролировали выполнение важнейших государственных заказов (53).

Историки изучали деятельность центральных и местных органов ВКП (б) по развитию трудовой дисциплины и социалистического соревнования, по улучшению материально-бытового положения (54) и повышению культурно-образовательного уровня трудящихся региона (55). Исследователями собран богатый фактический материал, представляющий позитивные направления и результаты деятельности политических структур, но не отражающий всего многообразия сложных экономических, социальных и культурных процессов, происходивших в регионе. Более того, в данных исследованиях, как и в работах историков, ориентирующихся на концепцию тоталитаризма, население Урала и социальные группы, его составляющие, представлены лишь как объект организационно-политического и воспитательного воздействия власти.

Однако в 1970 — е гг. появились интересные работы, в которых, несмотря на наличие идеологических стереотипов, были представлены жизненные свидетельства очевидцев событий. Среди них — юбилейные издания по истории предприятий края и серия книг «Рабочие династии Урала» (56). Сочетание архивных данных, материалов бесед и воспоминаний позволяет познакомиться с историей участия многих людей в важнейших событиях эпохи, с их мировосприятием. Богатый фактический материал представлен в исследованиях по изменению культуры и быта рабочих, проведенных этнографами и социологами. Так, в монографии В. Ю. Крупянской, О. Р. Рудиной, Н. С. Полищук, Н. В. Юхеевой не только трудовые традиции, производственный и домашний быт горняков и металлургов Нижнего Тагила в 1930 — е гг., но и появление советских праздников, новых форм досуга, в том числе, художественной самодеятельности. Авторы реконструируют сложный процесс борьбы с религией, историю деятельности комсомольских коммун (57).

Историко-социологическое исследование жизни молодых рабочих 1930 — х гг., осуществленное Л. Н. Коганом и Б. С. Павловым с использованием метода «устной истории» — интервью с ветеранами труда г. Каменска-Уральского, позволяет анализировать мотивы энтузиазма и преданности Советской власти, характерные для поколения первых пятилеток, общественную активность и формы социальной адаптации людей в условиях напряженного ритма жизни (58).

В конце 1980;х — 1990;е гг. уральские историки, получившие возможность работы с новыми архивными источниками, расширяют предметное поле исследований. Наиболее популярными становятся темы политических репрессий и функционирования властных структур. Первым изданием, посвященным событиям террора и его воздействию на судьбы поколения, стала книга «37 — й на Урале» (Свердловск, 1990). Новые факты о репрессиях против рабочих, инженеров, чиновников, руководителей предприятий и колхозов появляются в изданиях, посвященных истории заводов и экономическому развитию региона, что свидетельствовало о высокой степени политизированности производственной деятельности (59). Особой темой является исследование взаимоотношений интеллигенции и власти (60). Отдельные аспекты истдрии террора против различных л t социальных групп стали предметом дискуссий на научных конференциях, проводившихся в г. Екатеринбурге, Нижнем Тагиле, Перми (61). Наиболее полно представлена история репрессий против крестьянства и горожан в работах В. М. Кириллова и А. А. Базарова (62). Авторы исследовали механизм формирования классовой ненависти и образа врага.

В обобщающих трудах А. В. Бакунина политические процессы, происходившие в Уральском регионе, рассматриваются в широком историческом контексте. Принципиальным выводом, который сделал автор, исследовав причины террора, является утверждение о главной роли высших государственно-партийных институтов, всей коммунистической партии и местных органов НКВД в массовых репрессиях 1930;х гг. (63).

Однако при наличии значительной историографической традиции изучение «субъективного измерения» истории репрессий на Урале не стало актуальным направлением конкретно-исторических исследований. Лишь в выступлении С. А. Грановского «Психология восприятия репрессий 1930;х годов» был высказан тезис о формировании своеобразного эффекта привыкания к произволу власти, позволявшего поколению 1930;х гг. не принимать во внимание отрицательных явлений действительности (64). Влияние на поведение советских людей чувства страха в условиях террора исследовали В. А. Андрусенко и Р. Т. Москвина (65).

Новые подходы и интересные факты, иллюстрирующие отношение уральцев к властным институтам представлены в работах И. В. Нарского, И. Е. Плотникова, С. П. Постникова, М. А. Фельдмана (66).

Весьма ценными в качестве исторической ретроспективы для данного исследования являются труды по истории народного самосознания и политической культуры населения Урала XVIII — нач. XX веков, выполненные Н. А. Миненко, И. В. Побережниковым, Р. Г. Пихоей, Д. А. Рединым, В. А. Шкериным и О. С. Поршневой (67).

Таким образом, в историографии изучаемой темы отсутствуют комплексные работы. К наименее исследованным вопросам также относятся: содержание категории «политические представления» в исторических исследованиях, методика источниковедческого анализа судебно-следственных дел и документов личного характера, формирование и функционирование политических мифов в 1930;е гг.

Цель данного исследования — выявить обусловленность политических представлений жизненными установками и мировосприятием городского и заводского населения Уралаописать их качественные характеристики, дать анализ их взаимосвязи с идеологическим и культурным контекстом 1930;х гг.

Исходя из поставленной цели, в работе решаются следующие задачи: 1. Реконструировать спектр политических представлений уральцев на различных уровнях мировосприятия с целью определения степени.

2. Рассмотреть особенности восприятия населением Урала исторического времени и влияния темпоральных представлений на процессы политической социализации индивидов.

3. Исследовать содержание мифов, бытовавших в массовом и индивидуальном сознании и определявших повседневные политические практики уральцев.

4. Дать характеристику отношения жителей уральского региона к центральным и местным властным институтам.

5. Изучить социально-экономическую, политическую, культурную обусловленность участия уральцев в политических репрессиях.

Методологической основой исследования является комплексный, междисциплинарный подход. Исследование проблемы осуществлялось с опорой на диалектический метод познания и объяснения исторических явлений, принципы объективности, научности и историзма, позволяющие рассмотреть процессы и явления в развитии и взаимосвязи с учетом конкретно-исторических условий.

В работе использовались сравнительно-исторический и историко-системный методыметоды «социальной истории» и исторической антропологии, которые позволяют описать феномен политики не только как форму организации власти, но и как социокультурное явление, как одну из форм социальной коммуникации.

Кроме специальных исторических методов работа базируется на теории социальных представлений С. Московичи, идеях о конструировании социальной реальности, сформулированных П. Бергером и Т. Лукманом (68). Для интерпретации документов личного характера используется социально-психологический подход: теория когнитивного диссонанса Л. Фестингераоценка «сознательных» или «осознаваемых» заблуждений через «феномен самонадеянности» (в т.ч., влияние предубеждений и осмысление нравственной легитимности насилия в работах Ст. Милграма (69).

Своеобразие избранной для исследования проблемы предполагает использование самых разнообразных источников, представленных в фондах региональных и центральных государственных архивов. Автор данной работы считает правомерным отказаться от иерархизации источников, деления их на «объективные» и «субъективные», первичные и вторичные. В современной исторической науке является признанной значимость всех документов: если они не дают возможности проникнуть на уровень реальных событий, они позволяют открыть мир представлений, культурные коды и системы ценностей людей — непосредственных участников исторического процесса (70). Новый ракурс рассмотрения документов способствует переходу от традиционной модели источниковедения, ориентированного на получение репрезентативной информации и «воспроизведению исторической реальности» путем внешней и внутренней критики источников, к гуманитарной модели, основанной на принципах герменевтики (71).

Особенно ценными для исследования темы являются документы политического следствия 1930;х годов, ранее недоступные для ученых. Однако и теперь возможности изучения материалов ОГПУ — НКВД, по личному опыту автора данной работы и свидетельствам других историков, ограничены. Во-первых, специализированные архивы, аналогичные Государственному архиву административных органов Свердловской области (ГААО СО), существуют лишь в нескольких городах Российской Федерацииво-вторых, из всей совокупности корпуса документов для ознакомления, как правило, выдаются только архивно-следственные дела (72). Именно по этим причинам до настоящего времени нет корректных методик изучения уникальных исторических источников, своеобразие и специфику которых отмечают все работающие с ними исследователи. Архивно-следственные дела, используемые для написания научных трудов, фрагментарно публикуемые в сборниках документов и специальных изданиях — остаются официально непризнанными в качестве исторических источников до сих пор: авторы пособий по источниковедению не считают возможным даже называть их среди прочих номинаций источников советской эпохи (73).

Тем не менее, такие исследователи как В. М. Панеях, В. В. Алексеев, М. Ю. Нечаева, С. В. Яров считают, что только архивно-следственные дела являются адекватными документами для изучения политического и правового сознания людей, народного инакомыслия, структуры и критериев политического контроля в советском обществе (74). Такая точка зрения подтверждается знакомством со структурой архивно-следственных дел: каждое из них представляет собой уникальный комплекс документов, отражающих все аспекты взаимоотношений человека с властью: политических, правовых, экономических и морально-психологических.

Следует иметь в виду, что архивно-следственные дела, одинаковые по своему происхождению и назначению, различаются по объему и содержанию информации. Эти различия обусловлены характером следственного действия в каждом конкретном случае: являлось дело коллективным или было индивидуальнымоказалось ли важным (и возможным) для следствия сохранить все изъятые при аресте документы обвиняемого или они были уничтожены (потеряны)? (75). Исходя из указанных обстоятельств, в некоторых случаях в деле насчитывается от двух до шестидесяти томов, в каждом из которых содержатся разнообразные материалы. Но иногда дело представляет собой один том, включающий набор документов, необходимых для формального обвинения.

Каждое архивно-следственное дело состоит из двух частей: собственно судебно-следственного дела и наблюдательного. Для исследования вторая составляющая оказывается весьма значимой, поскольку в наблюдательном деле представлены все сведения, касающиеся дальнейшей судьбы обвиняемого, включая материалы пересмотра состава преступления и реабилитации. Именно эти документы при сопоставлении с материалами следственного дела корректируют тенденциозность первичных свидетельств, способствуют выяснению истины.

Вопреки распространенному мнению о строгом соблюдении правил сбора и оформления материалов, обязательных для вынесения приговора, следственные дела не всегда содержали регламентированный законом перечень документов. Такая ситуация была предопределена и темпами работы следствия во время массовых репрессий, и уровнем профессионализма сотрудников НКВД, их пренебрежением к процессуальным нормам, а особенно — к правам человека. Содержание таких документов, как постановление и ордер на арест, текст заключительного обвинения, приговор и справка о приведении его в исполнение, демонстрировали неограниченные полномочия властных структур. Отсутствие какого-либо из обязательных документов, несвоевременность или неточность в их оформлении выразительно подчеркивали степень бесправия арестованного. Однако даже в этих формализованных документах имеются свидетельства о поведении человека во время ареста, о его отношении к следствию и предъявленным обвинениям.

Интересная информация для исследования содержится в анкетах арестованных, при заполнении которых среди прочих пунктов обязательно вносились данные о членстве в партиях, о принадлежности к оппозиции, о результатах кампаний по проверке политической благонадежности в разные годы, о репрессированных родственниках. В дополнение к этим сведениям в некоторых делах встречаются агентурные наблюдения и доносы. При критическом источниковедческом анализе эти документы дают уникальный материал о своеобразном понимании советскими людьми долга и гражданской ответственности, о социально-политическом противостоянии в обществе, о прагматичном использовании осведомителями официальных идеологических установок в личных интересах.

Достоверность сообщений агентов НКВД и доносчиков верифицируется через сопоставление с другими, имеющимися в деле документами. Однако важным является и иной ракурс рассмотрения этих сведений: их содержание следует воспринимать не как непосредственное выражение настроений отдельного конкретного человека, а как свидетельство распространения подобных мнений в окружении осведомителей, которым оставалось лишь скорректировать и адресно обозначить услышанное. Эта особенность доносов, отмеченная Р. Г. Пихоей в исследовании по материалам XVII — XVIII вв., характерна для данного вида источников и в советский период (76).

Высокой степенью информативности для изучения политической атмосферы 1930;х гг. обладают имеющиеся в судебно-следственных делах справки и характеристики на арестованных с места работы, копии различных документов (в том числе, выписки из протоколов собраний комсомольских, партийных и профсоюзных организаций). Дополнительные, очень важные сведения исследователь получает при знакомстве с материалами закрытых (или открытых) судебных заседаний, дающих представление не только о формальной стороне процедуры, но и о логике показаний, аргументации свидетелей, настроениях и морально-психологическом состоянии обвиняемых. К сожалению, приходится констатировать, что протоколы судебных заседаний встречаются в делах крайне редко — тем выше значимость найденных материалов: никакой другой источник не дает такой уникальной информации о сложном, противоречивом процессе формирования образа «врагов народа» в сознании советских людей.

Исключительно важными источниками являются сохранившиеся в делах личные документы, изъятые при аресте сотрудниками НКВД — письма, фотографии, дневники, тетради со стихами, рисунки, листы с текстами песен и частушек, в некоторых случаях — басен и легенд. Чрезвычайно редкими находками являются книги, брошюры, комплекты открыток, стенгазеты. Как правило, наличие подобных материалов и тенденциозная интерпретация их содержания следователями становились неопровержимыми доказательствами обвинения арестованных в «клевете на советский строй» или «контрреволюционной агитации». Особую ценность для изучения политических настроений и взглядов советских людей представляют воззвания к гражданам страны и листовки, авторы которых убеждали современников в необходимости сопротивления существующей власти.

Несомненно, интересными являются материалы судебно-следственных дел по обвинению в «дискредитации вождей ЦК ВКП (б) и руководителей страны» — в них сохранились анекдоты, портреты И. Сталина, М. Калинина, К. Ворошилова, других лидеров партии и государства. Некоторые плакаты с изображениями высших функционеров разорваны, на других — либо надписи, либо различные «художественные дополнения», наглядно демонстрировавшие истинное отношение людей к представителям центральной власти.

Необходимо признать значимость таких документов как письма и дневники, сохранившиеся в судебно-следственных делах. Именно эти источники не только позволяют исследователям открывать новые ракурсы и неожиданные факты, изменяющие сложившиеся представления об исторической эпохе, но и передают мир чувств, настроений конкретного человека и поколения, к которому он принадлежал. Исключительную ценность имеют личные записи, авторы которых поверяют бумаге самые сокровенные мысли, не предполагая возможности знакомства с ними других людей. Благодаря дневникам можно реконструировать повседневный опыт и нравственные ориентиры личности, мотивы поступков и индивидуального выбора в трудных жизненных ситуациях. Кроме того, личные записи представляют собой уникальный источник мира культуры самого автора и общества, в котором он жил.

Историки, признающие уникальность дневника как источникового жанра, отмечают его предпочтительность в сравнении с мемуарами, ибо это «открытый, незаконченный рассказ о себе» человека, пребывающего «в непосредственном диалоге с окружающим миром» (77). Ученые, занимающиеся анализом документов личного происхождения, указывают и на другую значимую характеристику дневников — полифоничность их содержания, так как авторы оставляют впечатления о множестве событий и встречах с разными людьми, описывают повседневность во всех ее проявлениях (78). Отличительной особенностью дневников советских людей является ярко выраженная контрастность: одни авторы стремились, описывая свою жизнь, изменять себя, ориентируясь на одобряемые властью ценности и модели поведения, другие воспринимали дневниковые записи как возможность расширения пространства личной свободы (79). Однако, несмотря на разные причины, вызвавшие желание вести дневник, и цели, которые преследовали авторы, дневники характеризуют их мировоззрение, самосознание, сомнения, переживания и надежды. Как оценка, так и соотношение записей о событиях личной и «внешней» жизни автора убедительно иллюстрируют степень включенности человека в политическую систему или его изолированности.

Другая особенность «советских» дневников и писем, ставших предметом острых дискуссий среди историков, — пределы самоцензуры и степень искренности авторов в условиях предполагаемого тотального контроля (80). Внимательный анализ стилистики текста и содержания записей, обостренная чувствительность к языковым тонкостям позволяют исследователям адекватно интерпретировать содержание этих уникальных источников. Кроме того, иногда авторы помогают историкам, высказывая в некоторых письмах и дневниках опасения по поводу возможной перлюстрации, а в других — выражая абсолютную уверенность в недоступности написанного. Такой ракурс прочтения писем и дневников позволяет установить новые линии взаимодействия /противостояния личности и власти.

Для данного исследования были использованы документы личной переписки, изъятые сотрудниками НКВД при обыскахписьма арестованных, которые они пытались передать роднымходатайства, жалобы и заявления, направляемые в областные и союзные органы суда и прокуратуры адресованные правительству, ЦК ВКП (б), лидерам партии и государства, сохранившиеся в судебно-следственных делах фонда № 1 Государственного архива административных органов Свердловской области, Государственного архива по делам политических репрессий Пермской области. В дополнение к этому были привлечены также ранее недоступные исследователям материалы личных фондов М. И. Калинина, Н. К. Крупской, Г. К. Орджоникидзе, открытые несколько лет назад в Российском государственном архиве социальнополитической истории (РГАСПИ), и новые источники в фондах Президиумов ВЦИК, ЦИК и Верховного Совета СССР, предоставленные совсем недавно для работы историкам Государственным Архивом Российской Федерации (ГА РФ).

Используя в качестве источников письма, необходимо иметь в виду принципиальные отличия частных писем и «писем во власть». Послания, которые люди адресовали друг другу, имеют особый язык, сохраняющий образность, чувственность и даже литературность, понимаемую в контексте рассматриваемой эпохи как следование традициям классического литературного языка. Язык частного письма индивидуалистичен, он отражает внутренний духовный мир человека и его отношение к окружающей действительности. Эпистолярные апелляции во властные структуры, как правило, подчиняются функционирующим технологиям документального (официального) письма, предполагают использование устойчивых выражений, обязательных при вступлении в коммуникативное пространство, контролируемое властью. Человек, «пишущий во власть», ориентировался на пропагандистские клише и идеологические маркеры, позволявшие ему рассчитывать на понимание.

Материалы комплекса «письма во власть» по своему содержанию весьма разнообразны, поэтому следует разделить их на тематические группы, учитывая своеобразие каждой при интерпретации текстов (81). К первой группе (самой многочисленной) относятся «письма-прошения», содержащие жалобы (на материальные трудности, на несправедливое осуждение или лишение избирательных прав, на незаконное увольнение с работы или изъятие жилплощади) и просьбы о помощи. Другую группу можно обозначить «письма-размышления»: их авторы пытались постичь сущность происходящего в истории и личной жизни, надеясь на диалог с представителями власти (в первую очередь — с политическими лидерами). «Письма-предложения», составляющие третью группу, отличались уверенностью их авторов в необходимости активной общественной позиции и осознанием значимости личной инициативы в процессе созидания нового мира. Власть инициировала массовое появление таких писем в период политических кампаний (например, при обсуждении проекта Конституции СССР, проекта Устава ВКП (б), Отчетных докладов ЦК перед партийными съездами и т. д.). Многие люди, воспринимая «письма-предложения» как форму политической деятельности, продолжали направлять их и в другое время по всем поводам, представляющимся им значимыми.

Особую группу «писем во власть» составляют «письма-доносы». Для изучения темы данного исследования эти источники имеют чрезвычайно важное значение: они свидетельствуют не только об эффективности официальной пропаганды, но и об умении простых людей манипулировать государственными структурами в личных целях. Историки отмечали, что «письма-доносы» рассматривались властями как источник информации о реальном положении дел и становились основой для преследования и репрессий.

Необходимо отметить, что, несмотря на использование риторических шаблонов, при описании конкретных ситуаций и событий авторы отступают от официальных канонов, проявляя личностное отношение. Именно эти «отступления» позволяют исследователю реконструировать разнообразие и многомерность политических представлений отдельного человека и всего социума. Работа, как правило, с оригинальными рукописными материалами усиливает «эффект реальности»: почерк автора текста, оформление записей, пометки и надписи на страницах дневников, размер и качество бумаги, штампы о регистрации и краткие резолюции на письмах характеризуют личность автора, стиль взаимодействия государства и человека.

Методика источниковедческого анализа протоколов допросов и обвинительных заключений, составляющих основу судебно-следственных дел, по мнению академика Н. Н. Покровского, является одной из самых сложных и острых проблем в документалистике XX века (82). Для исследователей, работающих с судебно-следственными материалами, наиболее дискуссионным остается вопрос о возможности извлечения достоверных фактов из показаний, данных обвиняемыми и свидетелями во время допросов и очных ставок, в заявлениях арестованных о раскаянии (83). Автор данного исследования придерживался принципиальной позиции: не использовать сведения, содержащиеся в протоколах, если нет возможности верифицировать их другими документами. Кроме того, учитывалась особенность каждого судебно-следственного дела, которая определялась личностными и социальными характеристиками следователей, обвиняемых и свидетелей, идеологическими задачами, ведомственными установками в соответствии с очередным этапом массовых репрессий.

Значительный интерес для изучения политических настроений советских людей в 1930;е гг. представляют материалы фондов известного уральского краеведа В. П. Бирюкова, Областной и Центральной Редакций «Истории фабрик и заводов». Документы этих фондов являются ценными источниками, так как содержат разнообразные свидетельства устного народного творчества: частушки, сказы, городские романсы, пословицы и поговорки, песни, воспоминания, словари, отражавшие особый лексикон уральского населения, материалы бесед со строителями, ударниками и стахановцами заводов-гигантов (в том числе УЗТМ, ВИЗа, Магнитогорского металлургического комбината). Данные источники позволяют раскрыть такие важные аспекты темы, как осознание современниками исторического значения эпохи, в которой они жиливосприятие и оценка ими производственно-бытовых трудностей и социально-политических конфликтов. В частности, в фольклорной традиции 1930;х гг. повторяющимися сюжетами были не только темы трудовых подвигов, светлого будущего, но и проблемы противостояния поколений, произвола власти.

Из всех источников, которым исследователи раньше отдавали предпочтение, а теперь игнорируют, необходимо обратить внимание на тексты, имеющие явно апологетический характер: речи делегатов съездов и конференций, участников различных торжественных мероприятийколлективные обращения и телеграммы, резолюции митингов. Изучение документов такого рода принесет результаты, если не стремиться искать в них достоверную передачу мыслей и настроений советских людей, а пытаться определить идейные позиции, являющиеся основой именно такой интерпретации событий. Необходимо принимать во внимание исторический контекст, изучать причины и конкретные обстоятельства создания и функционирования советских панегириков 1930;х гг., поскольку они являлись важнейшими дискурсивно-коммуникативными средствами и демонстрировали преломление властного дискурса в сознании людей. Несмотря на фрагментарность и политическую ангажированность этих документов, они дают представление о противоречивости общественных настроений, о неоднозначности оценок тех или иных действий властных структур, об искаженном восприятии действительности, о плененности мифологией светлого будущего.

Самая разнообразная информация о повседневной политической жизни, о своеобразии политических представлений и морально-психологической атмосфере в советском государстве содержится в официальных документах: законах, постановлениях правительства и ЦК ВКП (б), делопроизводственных материалах различных хозяйственно-политических структур. Распорядительные и аналитические тексты, создаваемые официальными институтами разных уровней, открывают доступ к повседневным практикам и механизмам власти, поскольку сочетают идеологический, законодательный и конкретно-ситуативный аспекты управления. Необходимо применять к этим документам не традиционный — «ведомственный» ракурс интерпретации, а «дискурсивный», рассматривая исследуемые тексты как «письмо власти», имеющее конкретного адресата и по этой причине обладающее разнообразными средствами воздействия на него.

Изучение специфики документальных технологий в рассматриваемый исторический период позволяет выявить особый социокультурный код советского делопроизводства, воспринимаемый в данном случае как единый механизм властных функций (контроля, отчетности, координирования руководства). Его специфика заключается в том, что стремление документально описать многообразие реального исторического опыта сочеталось с желанием конструировать в текстах особый мир, который должен был соответствовать официальным предписаниям об идеальном. Исследователи, обращающиеся к таким источникам, считают необходимым применять «коэффициент конъюнктурности» при выяснении дистанции между реальным положением дел и официальной точкой зрения (84). Однако для данного исследования важен иной ракурс использования данных источников: все административные тексты, в том числе правительственные документы и решения ЦК ВКП (б), ориентируясь на существующие в обществе представления и ожидания, исправляли, изменяли или усиливали их. Изучение содержания официальных текстов позволит реконструировать процесс формирования иллюзий, являвшихся важнейшей составляющей практики манипулирования общественным сознанием. Не случайно в 1930;е гг. не допускалось свободное толкование государственных и идеологических текстов, существовала особая традиция «организованного обсуждения» и принятия важнейших законов. Документы становились средством административного регулирования действительности, направляли мысли, настроения и деятельность людей.

Необходимо учитывать, что все административные тексты не одномерны, не однозначны, поэтому при анализе важно выявить те аспекты, которые присутствуют неявно, будучи завуалированы идеологическими клише. Во-вторых, следует иметь в виду, что эти документы являлись не только способом коммуникации, но и формой саморепрезентации власти. Поэтому отношение человека к административным текстам рассматривалось как индикатор его политической благонадежности.

Знакомство с комплексом этих документов позволяет обнаружить устойчивые компоненты речевых практик и официально-нормативного языка, которые превращались в клише и становились обязательными для употребления каждым человеком, вступавшим в пространство «официальной» коммуникации. Передовые статьи газет, резолюции конференций и съездов, постановления ЦК ВКП (б) и советского правительства демонстрировали набор риторических приемов и тип повествования, свойственный власти и актуальный для всех в данный исторический момент.

Материалы о повседневной политической жизни — о непосредственных контактах людей с институтами и представителями властио противоречиях во взаимоотношениях между отраслевымиструктурами и трудовыми коллективами, между рабочими и администрацией предприятийоб идейных разногласиях среди коммунистов, о конфликтах между рядовыми членами ВКП (б) и партийными функционерами — содержатся в фондах заводских и Центральных комитетов отраслевых профсоюзов, Народных Комиссариатов и Главных управлений, исполкомов Советов и партийных комитетов разных уровней.

Хронологические рамки исследования — 1930;е гг., ибо именно в этот период значительно изменились социокультурные характеристики различных групп, составлявших население Уральского регионаво-вторых, в эти годы усилия власти по созданию «нового человека» должны были дать реальные результатыв-третьих, на историческую сцену вступило поколение, в полной мере — с рождения — испытавшее на себе воспитательное воздействие советского государства, и, наконец, для этих лет характерна максимальная социально-политическая напряженность.

Примечания.

1. Попова И. М. Повседневные идеологии // Социологический журнал. 1998. №¾. С. 8- Шартье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей. Человек в истории. Представления о власти. М., 1995. С. 200- Психологический словарь. М., 1990. С. 290- Ильин В. В., Панарин А. С., Бадовский Д. В. Политическая антропология. М., 1995. С 105.

2. Ле Гофф Ж. «Анналы» и «новая историческая школа» // Споры о главном. М., 1993. С. 93. Бессмертный Ю. Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей. М., 1995. С. 14 — 15- Историческая антропология. История ментальностей. М., 1996. С. 155 — 156- Репина Л. П. «Новая историческая наука»" и социальная история. М., 1998. С. 40.

3. Базаров А. Кулак и Агрогулаг. Челябинск, 1991; В. М. Попов. Культура и быт крестьян Урала в 1920 — 1941 гг. — Дис. докт. ист. наук. Екатеринбург, 1997; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне: Социальная история советской России в 30-е годы. Деревня. М., 2001.

4. Поляков Ю. А. Почему история нас не учит? // Вопросы истории.2001 .№ 2- Васильев А. Ф. Новая попытка реабилитации Сталина и сталинизма// Там жеПавлова И. В. Власть и общество в СССР в 1930;е годы// Вопросы истории.2001. № 10.

5. Фельдман В. В., Щербакова Н. М. Рабочий класс Урала периода построения социализма в советской исторической литературе // Вопросы советской историографии Урала. Свердловск, 1967; Бакунин А. В. Некоторые вопросы историографии индустриализации Урала в предвоенный период // Победа Октябрьской революции на Урале и успехи социалистического строительства за 50 лет советской власти. Свердловск, 1968; Айрапетов В. Г., Нестеренко М. С. и др. Историография борьбы партийных организаций Урала за развитие тяжелой промышленности (1937;1965гг.) // Борьба партийных организаций Урала за развитие тяжелой промышленности. Свердловск, 1972; Бакунин А. В. Развитие индустрии Урала за годы Советской власти (историография проблемы и задачи исследования) // Актуальные проблемы исторической науки на Урале. Свердловск, 1982.

6. Бакунин А. В. Некоторые вопросы историографии. С. 90.

7. Камынин В. Д. Историография истории рабочего класса Урала переходного периода (1917 — 1937 гг.) Свердловск, 1987; Историография социально-экономического развития Урала в период строительства основ социализма 1917;1937. Свердловск, 1987; Советская историография Октябрьской революции и социалистического строительства на Урале (19 171 937). Свердловск, 1987;Строительство социализма на Урале. История. Историография Свердловск, 1989.

8. Прядеин B.C. Соревнования в советском обществе проблемы теории (историографический анализ). Екатеринбург, 1991. С. 33, 87.

9. Камынин В. Д., Заболотный Е. Б. Тема репрессий 20-х — начала 50-х гг. в уральской исторической литературе // История репрессий на Урале. Екатеринбург, 1994; Кириллов В. М. Историография репрессий на Урале (1918 — 1990) // Власть и общество (Проблемы всеобщей и отечественной истории). Нижний Тагил, 1996. С. 67 — 84.

10. Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура: субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992; Прядеин B.C. Актуальные вопросы методологии историографических исследований. Екатеринбург, 1995; Советская историография. М., 1996; Искендеров А. А. Историческая наука на пороге ХХТ века // Вопросы истории. 1996. № 4. С. З -31- Заболотный Е.Б.- Камынин В. Д. Историческая наука России в преддверии третьего тысячелетия. Тюмень, 1999; Образы историографии. М., 2001.

11. Троцкий Л. Д. Неизбежность новой революции // Вопросы экономики. 1989. № 12. С. 72.

12. Волкогонов Д. А. Сталинизм: сущность, генезис, эволюция. // Вопросы истории. 1990. № 3- Режим личной власти Сталина. М., 1989.

13. Попов Г. Х. Блеск и нищета административной системы. М. 1990; Королев С. А. Административно-командная система: генезис и эволюция // Квинтэссенция. Философский альманах. М., 1990; Водолазов Г. Г. Ленин и Сталин // Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С. 142.

14. Федотов Г. П. Письма о русской культуре // Мыслители русского зарубежья: Бердяев, Федотов. СПб., 1992. С. 398.

15. Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989;Тоталитаризм, авторитаризм и демократия в глобальном контексте // Латинская Америка. 1990. № 1 .С.32 — 57- № 2. С. 45 — 73, № 3. С. 45 — 76- Давыдов Ю. Н. Тоталитаризм и бюрократия // Драма обновления. М., 1990; Игрицкий Ю. И. Снова о тоталитаризме. // Отечественная история. 1993. № 1- Павлова И. В. Современные западные историки о сталинской России 30-х годов (критика «ревизионистского» подхода) // Отечественная история. 1998. № 5. С. 107 -121- Мурашко Г. П. К дискуссии о типах тоталитаризма // Вопросы истории. 2001. № 8. С. 107−112.

16. Советское прошлое: поиски понимания// Отечественная история.2000. № 4. С. 107−112- Павлова И. В. Власть и общество в СССР. С.46−58- Измозик B.C., Лебина Н. Б. Жилищный вопрос в быту ленинградской партийной советской номенклатуры 1920;1930;х гг.// Вопросы истории. 2001. № 4.С.98.

17. Игрицкий Ю. И. Еще раз по поводу «социальной истории» и «ревизионизма» в изучении сталинской России // Отечественная история. 1999. № 3. С. 121.

18. Борозняк А. И. Историки ФРГ о нацизме //Новая и новейшая история. 1997. № 1. С.67- Он же. «Так разрушается легенда о чистом вермахте» (Современная историография ФРГ о преступлениях немецкой армии в войне против Советского Союза)// Отечественная история. 1997. № 3;

Он же. «Третий Рейх» в современной историографии ФРГ // Вопросы истории. 1999. № 10. С. 156.

19. Сахаров А. Н. Революционный тоталитаризм в нашей истории// Знание — сила. 1990. № 2. С. 60.

20. Ерасов Б. С. Цивилизационное измерение советского общества // Восток. 1991. № 6. С. 15.

21. Тоталитаризм, авторитаризм и демократия. // Латинская Америка. 1990. № 2. С.45- Киселев Г. С. Трагедия общества и человека: попытка осмысления опыта советской истории. М., 1992. С. 28, 32- Яковенко И. Сталинизм: границы явления // Свободная мысль. 1993. № 3. С. 33 — 34- Холмс Л. Социальная история России: 1917 — 1991 гг. Ростов-на-Дону, 1994; Кузнецов И. С. Советский тоталитаризм: очерк психоистории. Новосибирск, 1995; Малиа М. Из-под глыб, но что. Очерк истории западной советологии// Отечественная история. 1997. № 5. С. 99.

22. Ахиезер А. С. Нравственность в России и противостояние катастрофам // Общественные науки и современность. 1999. № 6. С. 26−37- Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1998.

23. Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С. 47- Хорос В. Разомкнутый круг//Знание — сила. 1990. № 1.С. 13.

24. Соловьев Э. Ю. Правовой нигилизм и гуманистический смысл права // Квинтэссенция. М., 1990. С. 169- Калганов А. И. Путь к социализму: трагедия и подвиг. М., 1990. С. 42- 43- Горинов М. М., Дощенко Е. Н. Тридцатые годы // История Отечества: Люди, идеи, решения. Очерки истории советского государства. М., 1991. С. 194.

25. Кочерга Б. Советская бюрократия: путь к власти // Вестник высшей школы. 1990. № 2. С. 63.

26. Наше Отечество. М., 1991. Т. 2. С. 333- Горинов М. М., Дощенко Е. Н. Тридцатые годы. С. 215- Буллок А. Гитлер и Сталин. Сравнительное жизнеописание. Смоленск, 1994. Т. 1. С. 341, 345- Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2001. С. 47−48- 105. Голубев А. В. Россия, XX век. // Отечественная история. 1997. № 5. С. 80 — 92.

27. Сахаров А. Н. Революционный тоталитаризм. С. 65, 67.

28. Исупов К. Г. Мифология истории и социальный самообман (о психологических истоках сталинизма) // Вестник высшей школы. 1990. № 2. С. 78.

29. В поисках утраченного разума // Знание — сила. 1990. № 2. С. 38- Киселев Г. С. Трагедия общества и человека. С. 28, 32- Яковенко И. Сталинизм. С. 33, 34.

30. Семенов Е. В. Классовый каннибализм или взаимодействие классов // Диалог. 1990. № 5. С. 33−34- Стариков Е. Новые элементы социальной структуры // Коммунист. 1990. № 5. С. 36- Майер Р. О чудесах и чудовищах: стахановское движение и сталинизм // Отечественная история. 1993. № 3. С. 56−66.

31. Верт Н. История советского государства, 1900 — 1991. М., 1992. С. 227, 229.

32. Голубев А. В. Россия, XX век. С. 83 — 84- Добренко Е. Метафора власти. С. 38- Геллер М. Машина и винтики. С. 35.

33. Баранова Н. Б. Власть и воздействие на массовой сознание в 1930;е годы XX века (на материалах Среднего Поволжья). — Дис. докт. ист наук. М., 1997; Ильин В. В. Человек в тоталитарном обществе // Социальнополитический журнал. 1992. № 6. С. 8 — 9- Гайда А. В., Китаев В. В. Власть и человек. Свердловск, 1991. С. 12 — 13- Олейник О. Ю. Интеллигенция и Отечество: проблема патриотизма в советском обществе и российском зарубежье в 30 — е годы XX века. — Дис. докт. ист наук. Иваново, 1998. С. 250 — 251- Кантор В. К. Меняется ли российская ментальность? // Вопросы философии. 1994. № 1. С. 41 — 42- Мещеряков А. Н. Homo soveticus: покорение пространства и времени // Угол зрения: отечественные востоковеды о своей стране. М., 1992. С. 159 — 180- Чугров С. Идеологемы и внешнее политическое сознание // Мировая экономика и международные отношения. 1993. № 2. С. 42 -45.

34. Кондаков И. В.

Введение

в историю русской культуры. М., 1997. С. 582- Аникин А. В. Элементы сакрального в русских революционных теориях // Отечественная история. 1995. № 1. С. 78 — 92;

35. Яковенко И. Сталинизм:. С. 37- Голубев А. В. Россия, XX век. С. 83 — 84- Козлова Н. Горизонты повседневности советской эпохи: Голоса из хора. М., 1996. С. 74- Козлова Н. Упрощение — знак эпохи // Социс. 1990. № 7. С. 11−21.

36. Общество и власть: 1930 — е годы. М., 1998. С. 3 — 4.

37. Купина Н. А. Тоталитарный язык. Екатеринбург — Пермь, 1995; Щербинин А. И. «С картинки в твоем букваре», или Аз, Веди, Глагол, Мыслете и Живете тоталитарной индоктринации // Полис. 1999. № 1. С. 116 -136- Щербинин А. И.: «Я русский бы выучил только за то.» Изучение языка как средства конструирования картины тоталитарного мира в сознании советских школьников //Полис. 2000. № 1. С. 124 — 141- Козлова Н. Н. Горизонты. С. 158, 167- Геллер М. Машина и винтики. С. 260 — 293- Добренко Е. Формовка советского читателя. СПб., 1996; Максименков И. Сумбур вместо музыки. М., 1997.

38. Глебкин В. В. Ритуал в советской культуре. М., 1998; Зиновьева Т. А. К вопросу о культе мертвых на территории бывшего СССР // Знаниесила. 1996. № 1. С. 13−15.

39. Великанова О. В. Образ В.И.Ленина в государственной идеологии и общественном восприятии в Советской России. — Автореф. дис. канд. ист. наук. — СПб., 1993; Она же. Функции образа лидера в массовом сознании гитлеровской Германии и советской России // Общественные науки и современность. 1997. № 6.

41.. — - ;

40. Хаустов В. Н. Деятельность органов государственной безопасности НКВД СССР в предвоенные годы (1934 — 1941 гг.) М., 1997; Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930 — е годы. М., 1996; Сувениров О. Ф. Трагедия РККА, 1937 — 1938. М&bdquo- 1998; Жуков Ю. Н. Следствие и судебный процесс по делу об убийстве Кирова // Вопросы истории. 2000. № 2. С. 33 — 51. Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 года // Вопросы истории. 2002. № 1- Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М., 1998.

41. Оболенская С. В. «История повседневности» в историографии ФРГ // Одиссей. Человек в истории. М., 1990; Булдаков В. П. Красная смута. С. 6−8.

42. Осокина Е. А. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения. 1928 — 1935. М., 1993; Она же. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927 — 1941. М., 1998; Она же. Люди и власть в условиях кризиса снабжения (1939 — 1941) // Отечественная история. 1995. № 3.

43. Лебина Н. Б. Социально — политическое развитие рабочей молодежи в условиях становления тоталитарного режима в СССР (20-е — 30-е годы). — Дис. докт. ист. наук. — СПб. 1994; Она же. Теневые стороны жизни советского города 20−30-х годов // Вопросы истории. 1994. № 2- Она же. Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии, 1920 — 1930;е годы. СПб., 1999; Измозик B.C., Лебина Н. Б. Жилищный вопрос.

44. Нормы и ценности повседневной жизни. Становление социалистического образа жизни в России, 1920;30-е годы. СПб., 2000. С. 151 -218.

45. Там же. С. 347−367.

46. Измозик B.C., Лебина Н. Б. Жилищный вопрос. С. 98.

47. Ватлин А. Ю. Сопротивление диктатуре. С. 21 — 35.

48. Лукин Ю. Ф. Социально-политическая активность и протест в истории советского общества. Архангельск, 1991; Он же. Из истории сопротивления тоталитаризму в СССР (20 — 30-е годы). М., 1992; Они не молчали. М., 1991; Димони Т. М. Социальный протест в колхозной деревне 1945 — 1960 гг. (на материалах Европейского Севера России). — Автореф. дис. канд. ист. наук. — Вологда, 1996.

49. Павлюченков С. А. Венный коммунизм в России: власть и массы. М., 1997; Яров С. В. Горожанин как политик. Революция, военный коммунизм и НЭП глазами петроградцев. СПб., 1999; Он же. Рабочий как политик. СПб., 1999; Он же. Крестьянин как политик. Крестьянство Северо-Запада России в 1918 — 1919 гг.: политическое мышление и массовый протест. СПб., 1999; Он же. Политическое сознание рабочих Петрограда в 1917 — 1923 гг. — Автореф. дис. докт. ист. наук — СПб., 1999; Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность (1945 — 1953). М., 1999; Она же. Мир мнений советского человека. 1945 — 1948 годы. По материалам ЦК ВКП (б) // Отечественная история. 1998. № 3- № 4.

50. Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М., 1999.

51. Тяжельникова B.C. Самоубийства коммунистов в 1920;е годы // Отечественная история. 1997. № 6. Она же. «Вы жертвою пали в борьбе роковой.» (Генезис и эволюция жертвенной революционности коммунистов) //Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999.

52. История народного хозяйства Урала, 1917 — 1945. Свердловск, 1988; История Советского Урала. 1933 — 1945. Свердловск, 1979; Очерки истории коммунистических организаций Урала. Свердловск, 1974. Т.2- Очерки истории Челябинской областной партийной организации, 1917 — 1967. Челябинск, 1967; Коммунисты Свердловска во главе масс: Очерки истории Свердловской городской партийной организации, 1921 — 1965. Свердловск,.

1967; Очерки истории Пермской областной партийной организации. Пермь, 1971; Вовк И. Г. Челябинская областная партийная организация в борьбе за выполнение третьего пятилетнего плана в области промышленности (1938 -июнь 1941 гг.): Дис. канд. ист. наук М., 1965; Носкова И. Г. Деятельность партийных организаций по развитию машиностроения Урала в годы третьей пятилетки (1938 — июнь 1941 гг.): Дис. канд. ист. наук. Свердловск, 1986; Сергеев С. В. Социалистическая индустриализация Урала в годы предвоенных сталинских пятилеток. Свердловск, 1951; Ушаков М. И. Борьба КПСС за укрепление военно-экономического потенциала страны (1938 — июнь 1941 гг.): по материалам партийных организаций Урала. Харьков, 1968; Макушин Н. П. Роль партийных организаций в развитии промышленности Урала (1938 -1941 гг.). М., 1984.

53. Айрапетов В. Г. Коммунисты Урала в борьбе с трудностями развития черной металлургии в предвоенные годы (1938 -1941 гг.) // Борьба партийных организаций Урала за развитие тяжелой промышленности (1937 -1965). Свердловск, 1972. С.25- Малахов А. Л. Партийные организации Урала в борьбе за технический прогресс в черной металлургии в предвоенные годы. // Социалистическое строительство на Урале: Сб. науч. тр. Челябинск, 1974. Сб. 154.4.1. С. 72- Гильман А. В. Борьба партийной организации Свердловской области за всемерное развитие тяжелой промышленности в предвоенные годы (1939 — 1941) // Труды Урал. Политехи. Ин-та. Свердловск, 1957. № 84. С.150: Фельдман М. А. Опыт партийных организаций по руководству развитием промышленности Урала в годы третьей пятилетки // Деятельность КПСС по социалистической реконструкции и развитию промышленности Урала (1917 -1950). Свердловск, 1984. С. 142- Макушин Н. П. Важный участок борьбы за развитие качественной металлургии на Урале (1937 — июнь 1941). // Вопросы истории КПСС. 1975. № 3. С. 86 — 94.

54. Айрапетов В. Г. Профсоюзные организации рабочих черной металлургии Урала в борьбе за укрепление трудовой дисциплины (1937 начало 1941) // Из истории борьбы рабочего класса за создание материально-технической базы социализма. Свердловск, 1974; Секачева J1.M. Партийное руководство деятельностью профсоюзов Урала по укреплению трудовой дисциплины в годы третьей пятилетки // Партийное руководство воспитанием трудящихся Урала в период строительство социализма. Свердловск, 1982; Гильман А. В. Коммунисты-организаторы соревнования в предвоенные годы // Труды Урал, политехи, ин-та. Свердловск, 1964. № 40- Малахов A.JI. Коммунисты-организаторы движения рационализаторов в черной металлургии Урала (1938 — 1941) // Сб. науч. трудов Челяб. Политехи, ин-та. Челябинск, 1974. № 154. 4.1- Носкова И. Г. Деятельность партийных организаций по развитию новых форм социалистического соревнования на машиностроительных предприятиях Урала в годы третьей пятилетки (1938 -июнь 1941) // Борьба партийных организаций Урала за научно-технический прогресс. Свердловск, 1979.

55. Айрапетов В. Г. Подъем материального и культурного уровня жизни трудящихся Урала в годы третьей пятилетки // Материально-бытовое положение трудящихся Урала в условиях социализма (1937 — 1975). Свердловск, 1981; Захарова М. В. Борьба КПСС за повышение общеобразовательного и культурно-технического уровня трудящихся в предвоенные годы: (По материалам Челябинской области) // Труды Челяб. инта механизации и электрификации сельского хозяйства. Челябинск, 1958. Вып.8- Фельдман М. А. Деятельность партийных организаций Урала по повышению культурно-технического уровня рабочего класса в годы третьей пятилетки (1938 — июнь 1941): // Дис. канд. ист. наук. Свердловск, 1982.

56. Галигузов И. Ф., Чурилин М. Е. Флагман отечественной индустрии. История Магнитогорского металлургического комбината им. В. И. Ленина. М., 1978; Моя Магнитка. Челябинск, 1979; Рабочие династии Урала. Свердловск, 1971 -75. Вып. 1 -4- 1977. Вып. 5.

57. Культура и быт горняков и металлургов Нижнего Тагила (1917 -1970). М., 1974.

58. Коган JI.H., Павлов Б. С. Молодой рабочий: вчера, сегодня, завтра (Опыт историко-социологического исследования рабочих 30-х и 70-х годов на материалах Урала). Свердловск, 1978.

59. Васютинский В. Ф. Хранители «старого соболя»: История трудового коллектива Нижнетагильского металлургического комбината. Свердловск, 1990; Денисевич М. Н. Индивидуальные хозяйства на Урале. Екатеринбург, 1991; Бакунин А. В. Урал как единый промышленно-экономический регион. Свердловск, 1990.

60. Адрианова Г. С. Художественная интеллигенция Урала, 30-е годы. Екатеринбург, 1992; Научно-техническая интеллигенция Урала в 20-е — 30-е годы: Дела и судьбы. Екатеринбург, 1993; Делицой А. И. Инженерно-технические кадры и власть на Урале в конце 1919 — 1931 годов: проблема взаимоотношений. — Дис. канд. ист. наук. — Екатеринбург, 1998.

61. История репрессий на Урале в годы советской власти Екатеринбург, 1994; Тоталитаризм и личность. Пермь, 1994; История репрессий на Урале: Идеология, политика, практика (1917 — 1980 — е годы). Нижний Тагил, 1997; Тоталитаризм в России (СССР): оппозиция и репрессии. Пермь, 1998.

62. Кириллов В. М. История репрессий в Нижнетагильском регионе Урала, 1920;е начало 50-х годов: В 2 ч. — Нижний Тагил, 1996; Базаров А. Кулак и Агрогулаг. Челябинск, 1991.

63. Бакунин А. В. Советский тоталитаризм: генезис, эволюция и крушение. Екатеринбург, 1993; Он же. История советского тоталитаризма. Апогей. Екатеринбург, 1997.

64. История репрессий на Урале в годы советской власти. Екатеринбург, 1994.

65. Андрусенко В. А. Социальный страх (опыт философского анализа). Свердловск, 1991; Москвина Р. Г. Коммунистические структуры в тоталитарной политической системе: Уральская областная организация ВКП (б) в конце 20-х — начале 30-х годов. — Автореф. дис. канд. ист. наук. -Челябинск, 1993.

66. Нарский И. В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917 — 1922 гг. М., 2001; Постников С. П. Что произошло с рабочим классом на рубеже 20-х — 30-х годов? // Политическая агитация. 1990. № 2- Плотников И. Е. О политических настроениях масс в конце 1920 -х — начале 1930;х гг. (по материалам устного народного творчества на Урале) // Уральский исторический вестник. 1995. № 2- Он же. Была Россия царская, а стала пролетарская (власть в массовом сознании) // Уральский исторический вестник. 1996. № 3- Фельдман М. А. Рабочие крупной промышленности Урала, 1914 — 1941 гг. (численность, состав, социальный облик). Екатеринбург, 2001.

67. Миненко Н. А. Отношение государственных крестьян Урала и Западной Сибири к местной бюрократии в первой половине XIX в. // Уральский исторический вестник. 1994. № 1- Побережников И. В. Народная монархическая концепция на Урале (XVIII — перв. пол. XIX в.) // Там жеПихоя Р. Г. Общественно — политическая мысль трудящихся Урала (конец XVII — XVIII в.в.). Свердловск, 1987; Редин Д. А. Власть, заводовладельцы, рабочие: проблема взаимоотношений во второй половине XVIII в. — Дис. канд. наук. Екатеринбург, 1992; Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 — март 1918 гг.). Екатеринбург, 2000.

68. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995; Теория социальных представлений в социальной психологии: дискуссии 80-х-90-х гг. М., 1996; Московичи С. От коллективных представлений к социальным (к истории одного понятия) // Вопросы социологии. 1992. T.l. № 2. С. 83−95- Он же. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. М., 1998; Он же. Машина, творящая богов. М., 1998.

69. Милграм Ст. Эксперимент в социальной психологии. СПб., 2000; Майерс Д. Социальная психология. СПб., 1997. С.118−149, 177−192, 270−295.

70. Гуревич АЛ. Территория историка// Одиссей. Человек в истории. М., 1996. С.91- Будде Г.-Ф. Пол истории// Пол, тендер, культура. М., 1999. С. 140−142- Нарский И. М. Жизнь в катастрофе. С. 27, 29.

71. Лубский А. В. Герменевтика и источниковедение // Источниковедение XX столетия. М., 1993. С. 30−32.

72. Ватлин А. Ю. Сопротивление диктатуре как научная проблема // Вопросы истории. 2000. № 11/12. С. 35- Поликарпов В. В. Вступительная статья. Из следственных дел Н. В. Некрасова 1921, 1931, 1939 годов // Вопросы истории. 1998. № 11/12. С. 14- Кириллов В. М. История репрессий на Урале 1920;е — начало 50-х гг. (на материале Нижнетагильского региона). — Автореф. дис. докт. ист наук. Екатеринбург, 1996. С. 14 — 15- Белоконь С. И. Следственные дела ЧК — ГПУ — НКВД — КГБ как исторический источник // Тоталитаризм в России (СССР), 1917 — 1991: оппозиция и репрессии. Пермь, 1998. С. 40.

73. Славко Т. И., Русина Р. А. Источниковедение отечественной истории советского периода. Екатеринбург, 1995; Источниковедение: Теория. История. Метод. М., 1998; Голиков А. Г., Круглова Т. А. Источниковедение отечественной истории. М., 2000.

74. Панеях В. М. В дискуссии «Споры вокруг судьбы академика С.Ф. Платонова» // Отечественная история. 1998. № 3. С. 137- Алексеев В. В., Нечаева М. Ю. Воскресшие Романовы. Екатеринбург, 2000. С. 9- Яров С. В. Крестьянин как политик. СПб., 1999. С. 7, 95.

75. В частности, С. И. Белоконь высказывает предположение, что изъятые при аресте личные документы обвиняемых уничтожались сохранялись лишь те, которые доказывали обоснованность репрессий и справедливость наказания.

76. Пихоя Р. Г. Общественно-политическая мысль трудящихся Урала.

С. 153.

77. Хельбек И. Личность и система в контексте сталинизма: попытка переоценки исследовательских подходов// Крайности истории и крайности историков. М., 1997. С. 196.

78. Голиков А. Г., Круглова Т. А. Указ. Соч. С. 171 — 186- Голикова С. В. Дневниковые записи по изучению повседневной жизни Екатеринбурга на рубеже XVIII — XIX веков // Уральский город XVIII — начала XX в.: история повседневности. Екатеринбург, 2001. С. 39.

79. Быкова С. И. Советский инженер 1930;х годов: субъективная оценка исторической реальности // Российская интеллигенция: критика исторического опыта. Екатеринбург. 2001. С. 31. Хельбек И. Личность и система в контексте сталинизма. С. 200 — 201- Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи. С. 172 — 173.

80. Николаев М. Г. Возможна ли искренность в проявлении симпатий к советской России // Отечественные архивы. 1999. № 6. С. 113- Будде Г.-Ф. Пол истории. С. 140- 142.

81. По признанию участников «круглого стола» «Власть и общество в 1917 — 1930;е годы: новые источники», материалы которого опубликованы в журнале «Отечественная история» (2000. № 1), для отечественной историографии советского периода изучение документов субъективной истории не характерно. В. Г. Безрогов отмечает сохраняющееся до настоящего времени скептическое отношение к источникам личного происхождения: «Исторический анализ такого рода текстов представляется в научном сообществе нередко делом весьма рискованным и посильным только особо выдающимся профессионалам.» (Сотворение истории. Человек. Память. Текст. Казань, 2001. С. 8). Исключением являются изданные сборники документов «Письма во власть. 1917 — 1927» (М., 1998), «Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918 — 1932 гг.». (М., 1998), составители которых пытаются ввести в научный оборот источники, которые ранее практически игнорировались. Первые опыты использования писем как основы антропологического исследования советской истории представлены в работе «Общество и власть: 1930 — е годы. Повествование в документах» (М., 1998), монографиях Нарского И. В. «Жизнь в катастрофе: будни населения Урала в 1917 — 1922 гг.) (М., 2001) и Фицпатрик Ш. «Сталинские крестьяне.» (М., 2001), в статье Орлова И. Б., Лившина А. Я. Социологический анализ «писем во власть» (Социс. 1999. № 2. С. 79 — 86). Автор данного исследования предлагает свою систему классификации этого типа источников на основании изучения материалов многих фондов разных архивов (как региональных, так и центральных).

82. Покровский Н. Н. в дискуссии «Споры вокруг судьбы академика С.Ф.Платонова» // Отечественная история. 1998. № 3. С. 144.

83. Рахматуллин М. А. Дело по обвинению академика С. Ф. Платонова // Отечественная история. 1994. № 6. С. 174 — 184- Яров С. В. Крестьянин как политик. С. 78 — 88- Алексеев В. В., Нечаева М. Ю. Воскресшие Романовы?. С. 23 — 24, 26- Потапова Н. Д. в рецензии на сборники документов «Академическое дело 1929 — 1931 гг.» // Отечественная история. 2000. № 2. С. 196−200.

84. Терещук Л. В. Вопрос о состоянии обороноспособности СССР на XVIII Всесоюзной партконференции // Партийные конференции: их место и роль в деятельности КПСС. Ленинград, 1990. С. 132- 133.

Заключение

.

Изучение таких сложных социально-психологических феноменов, как политические представления, приводит к необходимости переосмысления концепций, имеющих значительную историографическую традицию. Комплексное исследование источников, позволяющих реконструировать настроения, убеждения и ожидания советских людей в 1930;е гг., предоставляет уникальную возможность для изучения политики как социокультурного явления. Отказавшись от концепции, рассматривающей политику только как феномен государственного уровня и воспринимающей любую отдельную, независимую практику как «прелюдию» к этой высшей стадии, исследователь имеет возможность открыть множественность и изменчивость интересов, взглядов, иллюзий и позиций, свойственных разным людям и определявших их отношение к официальной идеологии, властным институтам и политическим событиям. Более того, историческая реконструкция реальных практик, моделей поведения и логики выбора отдельных индивидов и социальных групп позволяет рассматривать политику как пространство взаимозависимости власти и управляемых: именно их лояльность / противостояние определяли своеобразие исторического развития народа и государства.

В спектре разнообразных и противоречивых мнений и суждений, характеризующих политические настроения советских людей в 1930;е гг., следует обозначить миф о светлом будущем. Именно эта вера поддерживала энтузиазм, оправдывала не только трудности и жертвы, но и произвол власти. Коммунистическая партия и ее лидер олицетворяли уверенность в достижимости нового социального идеала. Этот миф способствовал формированию особого исторического сознания, для которого прошлое и настоящее не имеет самостоятельной ценности. Амбициозные исторические перспективы, желание обогнать время отразились не только на темпоральных представлениях поколения 1930;х гг. Такой хронотоп предопределил создание особых маркеров социальной стратификации, основными категориями которой стали «бывшие» и «новый человек». Устремленность в будущее способствовала формированию «социалистического пуританизма» — новой этической системы, отрицавшей значимость комфорта, стабильности и личной жизни, признававшей в качестве ценностей темпы, рекорды, подвиги. Одной из главных причин устойчивого влияния мифа о светлом будущем являлось то, что в представлении многих людей он утрачивал идеологическое содержание и оставался лишь выражением надежды на «лучшую жизнь». Наличие такой установки, несмотря на эпохальные перемены и важные политические события, способствовало сохранению традиционных ценностей, определяло выбор жизненных стратегий, свидетельствуя о существовании разных уровней темпоральности.

Неоднозначным, противоречивым было отношение населения Уральского региона к властным институтам. Независимо от социального статуса человека, уровня его интеллектуального развития образ власти формировался под влиянием многих факторов и претерпевал эволюцию в зависимости от изменения исторической ситуации или перипетий личной жизни. Несмотря на имеющиеся критические настроения в отношении к И. Сталину и центральной власти, уральцами крайне отрицательно, за редким исключением, оценивалась деятельность местных хозяйственно-политических органов и руководителей. Высшие властные инстанции — правительство и ЦК ВКП (б) — поддерживали негативный имидж местной власти в глазах населения всей страны и уральского региона, сохраняя таким образом свой авторитет.

Анализ фактического материала показывает, что люди более остро и эмоционально воспринимали проблемы, связанные с повседневным существованием, — неустроенность быта, ужесточение трудовой дисциплины тяжелые условия работы, необоснованные аресты. По этой причине критические замечания относились, в первую очередь, к местным властным институтам и их представителям. Лишь немногие люди понимали ограниченность возможностей местных руководителей, высказывая обвинения в адрес верховной власти.

Характерной чертой политических представлений населения Урала в 1930;е гг. являлось отождествление власти и государства: по этой причине арестованные, пройдя через разные испытания, не могли противостоять моральному давлению следователей и признавали необходимость «в интересах советского государства» согласиться с предъявленными обвинениями.

Желание достичь взаимопонимания с властью ярко демонстрировалось попытками людей освоить официальный язык: в выступлениях и письмах-прошениях они использовали характерные для того времени метафоры и речевые стереотипы властного дискурса. Однако результаты исследования показывают, что в тех случаях, когда центральная власть не оправдывала социальных ожиданий, люди использовали различные формы критики (анонимные послания, анекдоты, частушки) и демонстративно-пренебрежительное отношение к прецедентным текстам или вещественным символам власти (партийным билетам, государственным наградам, портретам лидеров).

В 1930;е гг. власть, имея свои прагматические цели, активно распространяла миф о «врагах народа». Этот образ в представлениях людей сочетал различные компоненты: во-первых, стереотипы официальной пропагандыво-вторых, архетипические элементы и, наконец, заблуждения человека, столкнувшегося со сложной реальностью.

В Уральском регионе, ставшем в 1930;е гг. одним из важнейших центров индустриального развития, сложились объективные причины для восприятия этого мифа. В условиях ускоренного строительства и освоения новых видов производства, техники и технологий, частыми явлениями были аварии, причин которых добросовестно трудившиеся люди не всегда понимали. «Вредительство» стало одним из элементарных объяснений возникавших трудностей. Во-вторых, наличие огромного числа новостроек привело к интенсивной миграции миллионов людей, что не могло способствовать установлению долговременных социальных связей, доверия и солидарности, а напротив, явилось причиной распространения подозрительности и равнодушия. В результате к тем людям, которые сотрудничали с органами НКВД, либо с целью сведения счетов и личной выгоды, либо по принуждению, присоединилось множество граждан, искренне веривших в наличие врагов, которые препятствовали осуществлению идеала светлого будущего.

Таким образом, политические представления жителей уральских городов и заводских поселков в 1930;е гг. сочетали в себе элементы нового мировоззрения и черты традиционности, идеологические клише, эмоциональные реакции на происходившее и личностно освоенные стереотипы официальной пропаганды.